март 2009
Если утром не надо спешить – это не всегда выходной. Случается в поездке: дела закончены, устал, и до обратного рейса 9 часов. Надо толково, не впадая в тоску, убить время. Теперь у людей практически не бывает времени, которое надо просто тратить. Поэтому я не спешил, стараясь получить удовольствие от процесса. Принял душ, выпил кофе, глядя из окна на площадь, по которой другие спешат на работу. Потом собрал вещи, check out («вычекался», как это называет один коллега). Вышел на площадь, осмотрелся, принимая решение. После долгих тыканий пальцем в разные стороны полуанглоговорящий таксист привез меня во вчерашнее кафе в Инчеон, на берег моря.
Отсюда 20 минут до аэропорта Сеул.
А до вылета – уже 7 часов. Август здесь очень жаркий, но большая акация бросает тень на мой столик. У кафе задняя терраса выходит на прибрежную полосу песка. Одно из лучших известных мне мест для убийства времени. Я рад что не могу сдвинуть время отлета, - остается только бездельничать, пить вино и не спеша размышлять обо всем подряд.
Принесли кьянти, я (не спеша!) сделал глоток, посмотрел на горизонт. Улыбнулся. Теперь мне надо щуриться, глядя вдаль, и это меня смешит. Очки, линзы - все равно не вижу так хорошо, как в детстве, когда рассматривал океан на репродукциях. Я здесь на берегу, у меня, наконец, есть океан, который можно рассматривать, но у меня нет глаз, которые были раньше.
Такая простая, но непонятная штука – время. Во-первых, его никогда и никак не удаётся остановить. Во-вторых, оно выкидывает глупые шутки, такие вот как эта, с моими глазами и моим же океаном.
А в-третьих, оно куда-то делось. Такая вот незадача – они пропало, моего времени теперь у меня нет. «Маленького» времени, (того, которое я не знал куда девать школьником) теперь нет хронически, разве что вот такие принудительные подарки судьбы, как сегодня. Моего «большого» времени, с которым мне легче всего себя ассоциировать (Deep Purple Perfect Strangers, штаны - варенки, девушки со сногсшибательными челками, оранжевые московские «Икарусы» конца 80х и мои 18ти летние друзья, все смешано в разных пропорциях), так вот этого времени теперь уже нет вообще. Не надо говорить, что это нормальное течение времени. Нельзя в ту же реку войти дважды, но посидеть на берегу нужно обязательно. Вот беда – эти реки пересыхают и становятся извилистыми сухими тропинками, у которых не бывает берегов.
Нет, штаны варенки и челки размером с серп мне никогда не нравились, а Икарусы хороши только в сравнении с ЛиАЗами. Диски Deep Purple теперь можно купить во множестве магазинов, а вот Москва изменилась напрочь. Дожди стали холодными, лето – коротким, машины везде. Моим друзьям уже не восемнадцать, а Дьердь с Михалом пропали куда-то далеко, на внешние кордоны всемирной сети, никак не ближе.
A ведь я стоит закрыть глаза и найти время – и все видится по-старому. Память показывает диафильмы – щелк ресницами - и вот: 1988, летная практика на «Радиоприборе», вечереет, мы собираемся на платформе «Электрозаводская», и едем отмечать день рождения на квартиру к Диме. Духота, радость встречи, открытые окна электрички, я высовываю голову и, подражая доброму преподу Голенко, проповедую основы теории поля проносящимся мимо кустам. «Дивергенция!- - мычу я, раскачиваясь, насколько позволяет проем окна рижского вагона. Дивергенция, дети мои, грядет, и, что интересно, - тотальная. Опомнитесь и заплатите взносы!» В это время заботливый Володенька привязывает мои шнурки к ножке сидения электрички. Закончив речь на подъезде к станции, я падаю, и все бросаются меня отвязывать, потому что надо успеть выйти. Вываливаемся, и Володенька оправдывается, иезуитски заявляя, что сделано это было в целях моей безопасности и ради будущего.
Идем вдоль путей, сильно пахнет трава и рельсы, а на полдороге нас ловит теплая июньская гроза. Ориентируясь на бегу, прячемся под каким-то навесом в 5 минутах ходьбы от станцией Плющево. Небо потемнело, капли барабанят по жестяной крыше и немного шумят в листьях тополя. Чтобы не скучать, пускаем по кругу зеленый баллон с портвейном, у меня в сумке их несколько. Разгорается по-новому спор об Окуджаве, оборванный на полуслове в прошлую субботу. Один из тысячи наших неоконченных споров: я ругаю за голос, Михал хвалит за стихи, остальные просто блещут остроумием в пространство, и зарабатывают очки у присутствующих дам. Видя, что я непрошибаем, Михал достает гитару из рюкзака и собирается с мыслями, крутя колки. У него была такая манера - носить гитару в рюкзаке, чтобы гриф торчал сзади вертикально вверх, как антенна. Стремясь походить на него, я стал носить тубус с чертежами подобным же образом, для чего пришлось изобрести целую систему хитрых завязок.
Окуджава в исполнении Михала (подпевали Зоя и Марина), мне нравится Чтобы не сдаваться сразу – ещё потихоньку ворчу под нос, никто меня не слушает. Спорить надоело, и моим оппонентам помогли и внешнее обаяние, и портвейн и ливень, который почти уже закончился.
E7 Am
После дождичка небеса просторней,
A7 Dm
Голубей вода, зеленее медь.
Dm Am
В городском саду флейты, да валторны.
E7 Am A7
Капельмейстеру хочется взлететь.
Dm (*)
В городском саду флейты, да валторны.
Am E7 Am
Капельмейстеру хочется взлететь
Теперь, слушая Окуджаву, всегда отмечаю - ему недостает именно такого аккомпанемента.
Душой и соединительным стержнем компании был Дьердь Телегин. Одно сочетание имени и фамилии сразило меня при знакомстве наповал. Мы стояли рядом на плацу у Ноги сентябрьским утром в 87м, в первый день нашей учебы в Бауманке. Оба гордо носили на лацкане почти одинаковые круглые значки DEEP PURPLE. На том и началось общение. Кроме имени, Дьердь отличался от нас, вчерашних советских школьников, элегантной несоветскостью. Родители работали за границей, папа был или военным атташе, или сотрудником посольства СССР в Аргентине, потом Испании, а теперь вот в Чехословакии. Дьердь вырос за кордоном, на импортном пиве, свободе и джинсовых куртках, обладал несметным количеством сокровищ в виде кассет, пластинок и центра SANYO. И ещё бывал вхож в московскую тусовку себе подобных детей дипломатов. Последнее скорее отталкивало, ибо легче дружить с равными. Но притягивал сам по себе Дьердь, он был душой компании, которая скоро образовалась. Чтобы избежать длительных описаний, могу сравнить его с Джеймсом Бондом в исполнении Тимоти Далтона, правда, Дьердь не всегда был столь же везуч.
Обычно по субботам мы тащились через всю Москву, а физтеховцы- ещё и из своей подмосковной "долгопы" в эту двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, недалеко от второй «Электроники». Теперь мне трудно пояснить зачем. Чего ради иные компании собираются по подворотням? Или теперь вот по клубам? Слушать музыку и общаться, по-видимому, потому что друзья.
Не было никакого особенного занятия, происходящего на регулярной основе, чтобы я мог сказать, что именно этот интерес нас всех объединил. Мы не устраивали пьянок (но частенько выпивали), ни во что не играли ( но иногда дни и ночи напролет в мафию или RISK), не были объединены всепоглощающим общим интересом. Просто приходили, как к себе домой, воспринимали окружающих, как воспринимают домочадцев, иногда убийственно раздражающих, но неизбежных по причине общей крови. Патриархом был Дьердь, потому что присутствующие были его друзья, часто не знакомые между собой прежде. По каким критериям он выбирал нас – неведомо, но все мы сразу сдружились. Когда вечер, вино и темы заканчивались, девушек провожали домой. Костяк коллектива (жители общаги и кому далеко ехать) возвращался назад ближе к ночи, и все укладывались спать. Диван принадлежал хозяину, за кушетку шла война. Хитрый я всегда валился спать на пол первым, на скатанный ковер. Укрывался своей курткой или пальто, в зависимости от времени года. Потому что кушетка одна, соискателей несколько, и неудачники потом лягут на стульях или просто на полу. На полу спать было холодно, на стульях… Вы пробовали провести ночь на трёх стульях, поставленных в ряд? Кстати, был ещё и стол, но он очень короткий. Проблему эту решил невысокий и практичный Володенька, улегшись на стол по диагонали. На третий раз он оттуда упал.
Утром я смотрел в окно на ветки тополя, которые рассекали небо на куски. На ветках сидели вороны и громко каркали, не позволяя мне спать. Я вставал и шел на кухню, разминая затекшую спину. Там варил кофе и писал стихи в рваной тетради в клеточку. На мой ковер немедленно перемещался ближайший лишенец с пола. Через пару часов на запах кофе в кухню подтягивались остальные, читали написанные стихи, хвалили из вежливости. И разъезжались до следующей субботы.
Я, Михал, Дьердь и Володенька виделись каждый день на парах, но настоящая «культурная программа» начиналась только в пятницу вечером с поисков пива (в магазинах), зрелищ (в кинотеатрах), и приключений (это уж где получится). Так проходили недели и месяцы. Мы много играли в футбол, учились авральным методом, подрабатывали, где удавалось. Я ждал субботы, потому что скучал по друзьям.
Иногда все собирались на стадионе спортклуба МВТУ у Яузы, и шли пешком на площадь Ильича. По дороге предпринимались попытки раздобыть пива, часто неудачные. Тогда выручал фирменный магазин завода „Кристалл”, который догадливые заводчане возвели прямо через мост от Альма Матер. Оттуда на метро до Ленинского проспекта, дальше на автобусе. Пробок тогда ещё не было, и сейчас мне кажется что дорога занимала мгновения. Когда вваливались в квартиру, возникала суета у вешалки и у дверей туалета. Там же начинался вечный спор о том, какую музыку поставить. Кто-то отправлялся на кухню готовить, – я садился у окна, и слушал старенький Sanyo. Моя кулинарная бездарность была мне выгодна. Сейчас кажется, что всегда играл Pink Floyd Wish You Were Here, хотя были и Deep Purple, и Helloween, и Judas Priest и многие другие. На половине вступления Shine … из-под дивана появлялась бело-рыжая кошка по имени МирЗа. Полное имя – Мировая Закулиса, но для своих возможно сокращение. Она была привлекательна, коварна и всегда готова на диверсии, отсюда и имя. Мировая Закулиса устраивалась у меня на коленях, и это давало старт застолью.
Я люблю котов и кошек. В детстве у меня постоянно гостили разнообразные обитатели дворовой помойки, что не радовало родителей. Телегинская МирЗа была кошкой своенравной (Вам встречались несвоенравные кошки?), она бузила, царапалась и не терпела чужих рук. Но я обладаю определенным даром, из которого, кстати, так и не научился извлекать пользу. Меня любят кошки и любили мамы девушек. Причем не моих девушек. Что касается кошачих симпатий, – тут, подозреваю, все дело в моем умении почесать за ухом и уютной форме коленей, это от Бога и не подлежит анализу.
Относительно другой стороны моего дарования – всё сложнее. Может быть, дело в моей положительности и старомодности. Мама девушки, которая начинает встречаться с моим другом, поставлена в тяжелое положение, ибо мои друзья – народ своеобразный. Они иногда умеют понравиться девушке, но никогда - родителям. Я же - наоборот, к полному восторгу всех патлатых и недостаточно отстиранных приятелей. Поэтому меня и таскали по гостям друзья, у которых возникли матримониальные намерения. Я нейтрализовал родителей, те допускали, что, раз у потенциального зятя такие положительные друзья, - не все так страшно, как им показалось сначала. Меня кормили борщами и десертами, развлекали разговорами о погоде, урожае и будущем космонавтики. Я участливо слушал, ел, выпивал - только если очень просят, – и все улаживалось для влюбленных наилучшим образом. При наличии родственников на Украине,- получалось практически с первого раза.
Однажды, на заре своей карьеры, я перестарался, и мама избранницы моего хорошего друга посоветовала дочери немедленно дать ему отставку, и обратить самое пристальное внимание на меня, в силу моей непревзойденной положительности. Все это девушка, смеясь, поведала в общем кругу, но при том смотрела на меня как-то необычно. Я испугался последствий, и с тех пор был осторожнее, ограничиваясь общим терапевтическим фоном.
Помню ещё, правда смутно, как пожелтевшее черно-белое фото, - сразу после школы я ухаживал за одноклассницей. Родители уже практически одобрили мою кандидатуру, папа ходил болеть на стадион, когда я играл в футбол. Но оказалось, что родители – это далеко не все, девица дала мне от ворот поворот без всяких сантиментов. Так было пережито первое потрясение от того, что теория и практика могут расходиться.
Кстати, когда я встретил свою судьбу, то таки смог ей понравиться, хотя и не сразу. А вот с мамой оказалось сложнее, чем я рассчитывал.
Потом, когда эти субботы закончились, компания распалась. Мы почти не вспоминали об этом. Хорошее время, но ушло. «Все еще впереди»,-- думал я обычно, глядя на резкие изменения жизни, теряя из виду друзей, книги и хорошие пластинки. «Всё ещё впереди!». Если бы я понимал как буду скучать по ним там, впереди, то попробовал бы реанимировать субботнее колдовство. Думаю, что не я один. Но остаются слайды в памяти, и я люблю крутить их в голове, отключившись от настоящего. Когда есть на то время.
В августе 89го размеренный уют наших сходок был нарушен. Дьердь влюбился. И опять не как все нормальные люди, избранницей его сердца стала дочь южнокорейского то ли консула то ли поверенного, то ли ещё кого. Знаю только, что посольства в ЭсЭсЭсЭре у Южной Кореи не было, а было что-то другое. Познакомились они на какой-то тусовке приближенных к дипломатическим кругам молодых людей, и сразу нашли общий язык, захотели общаться, и все бы хорошо, но вот видеться им было невероятно сложно. Южнокорейский папа и думать не мог позволить дочери слоняться по Москве без охраны или родных, тем более – встречаться с непонятным русским Дьердем, хоть тот и был из приличной дипломатической семьи. Лу (так звали дочь) и спросить побоялась. В общем, положение высокопоставленного папы сильно портило жизнь молодежи, ну бывает, один старик Капулетти чего стоил. Шекспир, как оказалось, попал в самое яблочко.
Всё это мне печально поведал сам Дьердь, когда мы сидели на лавочке в Лефортовском парке и пили из потертых бутылок с перекосившимися этикетками кислое «Жигулевское» Очаковского завода. До сих пор не могу понять, как он переключался с "Dreher", "Вudweiser" и "DAB" на эту гадость?
Закат окрасил здание Главного корпуса в золотистые тона, пахло опавшими листьями, и печаль моего друга потребовала выхода. А поведать было некому, кроме как мне. Ибо я умею слушать участливо, да и не болтаю потом. Мы долго обсуждали все условия, и моя светлая голова, подстегнутая безысходностью и пивом, таки нашла выход. Так мне тогда казалось. Я предложил, чтобы Лу выходила гулять с братом и ещё кем-то безобидным, но преданным. Я буду развлекать брата и союзников, а неподалеку Дьердь сможет проводить сколько угодно времени с Лу. В случае тревоги буду свистеть, и мечтательная молодежь немедленно расстанется друг с другом путем запрыгивания Дьердя в ближайшие кусты, - и все будет шито-крыто, никакой корейский папа ничего не заподозрит. Вопрос о том, как я поясню свое присутствие, мне в голову тогда не пришел.
Дьердь допил пиво, поставил бутылку у ножки лавочки и скривился. Посидев несколько минут с кислой миной, он обозвал мой план идиотским. Я обиделся, эффектно плюнул в кусты и предложил придумать умнее. Моя вторая бутылка опустела, а Дьердь ничего лучшего не придумал, и сделали по-моему. Лу, как и положено даме, оказалась куда более сметливой. Тут же были завербованы брат и подруга, и они стали гулять в парке МГУ по утрам, в определенные дни. Пришлось прогуливать пары (что я делал регулярно и так), и делать попытки развлечь брата Калеба и подругу Джудит разговорами. Сначала мы очень неловко и стесненно болтали о погоде, истории и прочих занимательных темах. Я понимал, что родственникам проще было бы обходиться без московского товарища. Но Дьердь очень настаивал на моем присутствии, ибо на компанию корейской Джульетты нельзя было положиться в одном – они не умели свистеть, и, в случае облавы, или какой другой засады -могли бы возникнуть международные осложнения.
Первым, что сняло неловкость – были уроки свиста, которые я давал Калебу и Джудит. Показывал, как заворачивать губу, упирать язык, чтобы добиться нужной высоты тона. Дьердь был предупрежден об уроках и не отвлекался. В случае опасности я должен был бы страшно кричать: «Шухер!!» Опять же корейцы этому не обучены.
Через неделю парень уже лихо свистел заложив оба пальца в рот, он вообще был бойким и удалым мальчиком. Я мог бы идти на пенсию, но к тому времени нашлась вторая тема, способствующая диалогу культур.
Калеб носил в кармашке механический карандаш,и имел привычку вертеть его в руках. Игрушка была стоящая - просто чудо зарубежной техники, а не карандаш. Грифель 0,5 мм, весь металлический, тяжелый. На боку черная надпись «Rothring», в метал вдавлены четкие, завораживающие буквы. Я взял его в руки и вспомнил железные дирижабли графа Цеппелина. Такая вещь заслуживала всяческих восторгов, а если принести в общежитие, - то и камлания с эвенкийскими плясками. Все дело в том, что мы иногда чертили. Не то, чтобы ради развлечения, – преподаватели настаивали. А карандашей механических было пару штук на всё общежитие № 5. Кто чертил - поймет, почему мы записывались на эти корявые вьетнамские пластиковые трубочки в очередь, скидывались на грифели и всячески заискивали перед их хозяевами. На втором курсе, когда я малевал очередной нелепый редуктор, моя очередь на карандаш была с 4х до 6ти утра. И я встал и чертил, благодаря небо за такое механизированное черчение. Точить обычные карандаши, чтобы они держали толщину линии 0,5мм – на это я пойти никак не мог. Основная линия толщиной в 1 мм рисовалась этим волшебным механизмом за 2 раза.
Когда обучение свисту закончилось – я осмелел и попросил посмотреть карандаш у Калеба. Взяв его в руки - и почувствовал себя вооруженным. Вдохновение, неведомое до тех пор, сошло с серого осеннего неба. Меня обуяла страсть к графике. Я открыл сумку, вытащил толстую тетрадь в клеточку и морской словарь, стал перерисовывать бригантины, шхуны, бриги и барки, объясняя названия и назначения парусов. Толстый том 4 Британского Морского словаря Уэйвэлла я купил по случаю в букинисте, и читал в метро.Моему разговорному английскому от всех этих терминов лучше не становилось, зато было интересно.
Калеб и Джудит смотрели и слушали с интересом, железный цилиндрик смачно лежал в руке, и силуэты кораблей получались очень красивыми. Графитовые кораблики поплыли по океану в синюю клеточку. До сих пор уверен, что это был специальный карандаш для рисования парусников. Не в силах забыть октябрьское вдохновение я продолжал потом рисовать всем подряд и где попало. Со временем стало моей привычкой: на лекциях, тренингах, скучных митингах и родительских собраниях я украшал поля бумаги изящными силуэтами клиперов. Это уводило меня в лучший мир. И не всегда я возвращался вовремя.
Родители Лу и Дьердя скоро, естественно, узнали о чувствах детей. Но противодействия не чинили, Телегины - те вообще жили в Праге, тут уж не до козней, далековато. Один раз мы с Дьердем даже были на дне рождения Лу, в огромной квартире на Мосфильмовской. Была масса молодежи Дьердевского круга, я страшно стеснялся, но своё дело выполнил, мама нашла меня хорошим человеком, и родители Лу весь вечер просвещали гостя на тему истории Кореи. А может быть они помогали мне преодолеть неловкость. Корейцы – народ вежливый, сразу не разберешься.
Все закончилось в октябре, когда Калеб под страшным секретом поведал мне, что отца переводят с повышением обратно в Корею. Дьердь и Лу встречались каждый день, никто им не запрещал, но это никого и не радовало уже.
Провожать в Шереметьево мы ехали вместе. Вылет был утром, в 8:42, это я помню до сих пор. Чтобы точно успеть -заночевали у хорошего человека Гены в Бусиново, и вышли затемно пешком на «Речной вокзал». Сели в первый автобус до второго Шереметьево, разваливающийся ЛиАЗ сорок минут ковылял до аэропорта. Всю дорогу молчали, я сидел у двери, дуло и было зябко. За окном, листья неспешно кружили над дорогой, и казались черными на фоне белесой дымки над полями, в рассветных сумерках весь мир казался более рельефным, чем обычно. У таких дней всегда похожее настроение, и, когда я слышу шорох падения дубового листа на сухую траву, или каштан катится по склону, когда запах тумана и черные стволы возникают из дымки, предвещая солнечный осенний день, я снова чувствую себя в старом автобусе, который опять везет меня на очередное расставание. Год за годом, осень за осенью, у меня усиливается предчувствие, что расставаться с этим миром мне выпадет в октябре. Или, на крайний случай, в ноябре, если только он будет теплым.
Корейцы приехали в красивом белом микроавтобусе, будто вынырнули из легкого тумана. Я караулил на улице, а Дьердь - внутри, у стойки регистрации, чтобы не пропустить. Поздоровавшись, я галантно помог выйти маме. И взялся тащить самый большой чемодан. Теперь они никуда от Дьердя не сбегут, даже если придумают уберечь Лу от лишних эмоций.
Но родители наоборот, даже затянули с паспортным контролем, чтобы Дьердь и Лу подольше постояли у окна. Я в сторонке вел светскую беседу с Калебом. Джудит была тоже, со своей семьей, приехавшей провожать, они разговаривали с родителями Лу. В последний момент посол подал руку, мама чуть поклонилась, а Калеб, прощаясь, подарил мне свой железный карандаш. Я растерялся, но потом сунул руку в сумку и вытащил морской словарь. Прощай, верный Уэйвэлл, но по другому нельзя.
Калеб просиял, получилось, будто я специально принес словарь, в подарок ему. По правде - так он всегда валялся в сумке. Подбежала Джудит и вдруг чмокнула меня в щеку, прощаясь. Я покраснел, и пробормотал что-то, глядя в сторону. Последней уходила Лу, даже не взглянув, она все не могла отнять руку у Дьердя. Потом дернулась, и ушла к стойке регистрации, не обернувшись ни разу. Было понятно, что она плачет. Плакал и Дьердь. И даже я, хотя был ни при чем.
Той осенью все и закончилось. Дьердь впал в оцепенение, непонятное и неприятное завсегдатаям наших субботних посиделок. Кроме меня, никто не знал о существовании, и тем более отъезде Лу, а он не забывал об этом ни на минуту. В доме на Ленинском стало тоскливо и от этого неуютно, собираться там перестали. Приходил я, иногда Михал. Тихо пили вино, Михал играл на гитаре, а потом уезжал домой в Подмосковье, мы провожали его до автобуса. Вернувшись, я садился у окна, Мировая Закулиса залезала на колени, и Дьердь ставил одну из видеокассет, которые оставила Лу. Это были мелодрамы, хорошо помню многократные попытки Лу пояснить нам достоинства и глубину этих лент. Я смотрел много раз — страшнейшая тоска. Помню одну кассету - пара весь фильм сидит на берегу озера в Америке, на заднем плане бревенчатый сарай и красные осенние клены. Большой сенбернар лежит у ног дамы и грызет палку. Камера показывает осень на озере крупным планом, а герои просто говорят. Все время играет резкая музыка, субтитры на английском, я не понимал и половины. Никакой динамики, никакого хэппи –энда, который напрашивается. Заканчивается непонятно чем - они плывут в лодке по озеру в сумерках, на воде ветер поднимает рябь. Но Дьердь тогда смотрел кассеты по несколько раз в неделю, субботами — подряд. Надо ли говорить, что у него был один из первых видеомагнитофонов «Филипс». Сначала мы сидели перед экраном молча, я пил Телегинскую мадеру из чашки с отбитой ручкой. Через некоторое время Дьёрдь начинал говорить. Он рассказывал что-нибудь о Лу, о её вкусах, о детстве. Скоро истории стали повторяться, но он продолжал рассказывать, иногда надолго замолкал и, если думал, что я не смотрю на него, — грыз пальцы, иногда мычал. Я слушал невнимательно, потому что писал в это время стихи, или мечтал.
Весь процесс приносил Дьердю непонятное облегчение, он улыбался, глядя на экран. Улыбался своим мыслям и воспоминаниям. Я был нужен только как слушатель-зеркало, единственный свидетель ушедшей осени. И постепенно между нами вставало отчуждение, обычное между рассказчиком и аудиторией. Дьердь уходил в себя, отгораживался от меня, да и от всех, воспоминаниями. Он что-то писал Лу, отвечала ли она - мне неизвестно. По-моему, сознание того, что они не увидятся больше, отбивало охоту к переписке.
Странная тоска охватывает меня и сейчас, когда я вижу корейский или японский фильм, словно снова возникает фон, который сопровождал наши последние встречи. Случайно налетев на него при переключении каналов, я замираю. Смотрю на экран, и мои мысли уходят в пустоту. Я не могу переключить, и продолжаю смотреть, чаще всего ничего не понимая. Даже мультики Хёнтай иногда вгоняют меня в подобный ступор. Время- оно лечит всё, а осложнения остаются.
В сессию Дьёрдь пришел в себя на неделю, словно вынырнул со дна озера. Отучился и сдал экзамены. При этом почти не спал и был похож на душевнобольного, шутил и праздновал конец сессии с нами в общаге. Потом опять ушел в себя на полгода, а от нас - навсегда. За это время он обзавелся новыми знакомыми, новыми делами и каким-то бизнесом. Нас мягко избегал, думаю, что мы некоторым образом напоминали о Лу.
А летом влюбился я сам, но мое отчуждение было счастливым, описать его я не умею. Просто у меня не оставалось времени ни на кого больше.
Пришел наш выпускной курс, все вокруг разом озаботились вопросами работы, жилья и прочими атрибутами взрослого самостоятельного бытия, стали всегда занятыми. Закончилась юность.
Чтобы снимать квартиру и кормить семью я стал приторговывать электроникой на Горбушке, потом все закрутилось ещё быстрее, и я забыл о многом, став собой сегодняшним. Иногда прежние знакомцы пробегали по краю моей жизни, но Дьердя я никогда не видел, пару раз получая сумбурные послания на свой электронный адрес, на мои он никогда не отвечал.
Но все же я любил его и вспоминал часто, как вот сейчас, когда, глядя на синее небо и белый край волны, я снова оказался в его квартире.
Ах, как помнятся прежние оркестры,
Не военные, а из мирных лет.
Расплескалася в уличках окрестных
Та мелодия, а поющих нет.
* * *
Корейская тема снова прозвучала в моей жизни сразу после ЧМ 2000. В одном из матчей команда Южной Кореи обыграла Польшу. Обыграла не без помощи судей. Я роптал и негодовал в голос, поминая недобрым словом и судей и корейцев, коллеги это запомнили.
И вот, в сентябре мне представили некоего Сэма: развитие бизнеса LG в Восточной Европе, 80 килограмм мышц и очаровательная улыбка. LG, без особого пока успеха, толкали свои LCD панели на здешнем рынке. Наш финансист, человек с юмором, доверительно поведал мне о горестях и проблемах бедных восточных тигров, связанных с проникновением в наш ритейл. И добавил — вот, дескать, возможность проявить на деле любовь к ближнему (что там, после ЧМ -почти врагу) и помочь человеку. Меня задел ернический тон, да и слова Христа не отменены. Пришлось временно забыть о футболе, и мы просидели с Сэмом в «Рози О’Грэдис” за пивом до вечера. Он мне понравился: искренен, начитан и склонен к самоиронии. Было сделано несколько звонков в сети и в LG, выяснили, кто на что готов пойти. Я набросал на салфетке на что стоит соглашаться, а на что не обращать внимания. Впоследствии Сэм проявил своё недюжинное обаяние по направлению к байерам, плюс впечатляющие уступки по цене - и через месяц во многих витринах уже торчали его телевизоры и мониторы.
К тому времени я уже весьма и весьма сдружился с Сэмом, причем случилось это в один момент, занятным для меня образом. Случайно встретились в Екатеринбурге, он предложил завезти в отель. По дороге попросил водителя остановить машину на холме у заводской стены. Повернулся ко мне и сказал:
- Когда я смотрю вниз, мне кажется, что там должно быть море. Видишь?
Я посмотрел вперед. Пыльная бетонная стена, пыльные тяжелые облака. Дорога сбегала с холма, потом немного поднималась – и дальше было видно только небо. Сэм смотрел туда, не мигая и без тени улыбки.
- Вижу,- сказал я погодя. И подумал: "Вот, Человек!" Находка Диогена.
В Москве я пригласил Сэма к себе домой.Надо сказать что жил он в Москве в режиме командировки - семья в Сеуле, вот Сэм и летал туда-сюда.
После небольшой и победоносной перестрелки подушками, мои дети быстро прониклись расположением к гостю. Их взаимопонимание росло стремительно. Потом дошло до того, что Сэм приезжал в субботу и забирал их на аттракционы или "Звездные войны". Мы с женой завтракали спокойно, дети отрывались, и все были счастливы.
После работы я и Сэм часто ходили в «Рози», смотрели футбол, обсуждали Вудхауса и ржали по любому поводу. А потом он переманил меня в LG, где отдел продаж сразу окружил заботой и благодарностью как героя войны за панели.
Все это сильно напоминало мое детство в еврейском квартале. Однажды я там вступился за мальчика Бориса, который волок домой множество бутылок с молоком. Соседская шпана возжелала бить Борю и его бутылки, а мне стало жаль человека. Шпана была мелкой, успех – полным (ещё бы, со мной был некий Морик, которого боялись). С тех пор меня окружала ровная и неубывающая признательность со стороны Бориных родственников, друзей, родственников его друзей и друзей его родственников. Учителя в школе хвалили меня, дядя Изя приветливо улыбался из будки с газировкой и называл по имени. В общем, когда спустя 3 года я зашел перешить пуговицы на выпускном костюме, старенький портной в ателье денег не взял, мотивируя это так: «Боже мой, старый Бронштейн знает шить, и знает людей! Какие деньги, ты шо, банкир? И не надо ваших этих вот!» Я не знаю, какое место я бы занимал в благодарных сердцах жителей моего микрорайона сейчас, если бы мы не разъехались - они на историческую родину, а я наоборот, - в Москву.
Как-то года полтора назад Сэм загорелся идеей показать мне Корею. А когда Сэм чем-либо перенимался всерьёз... Пришлось придумать визит на производство LG, к тому времени я уже рулил продажами телевизоров в этом сонме восточных трудоголиков. Времени в Сеуле было мало, много встреч, Вечером перед отлетом он приволок меня в это кафе на окраине Инчеона. Тут работал миллион шестой из его родственников, которым меня представили за неделю. Также, по утверждению Сэма, здесь готовили говядину на листьях «небесным образом» Буквально «heavenly manner», ни больше ни меньше. Море и площадка мне понравились, еда тоже. В отличие от большинства ресторанов Сеула здесь подавали великолепное Кьянти, по уверению Сэма – контрабанда. Это вряд ли, но реплика добавила экзотики.
Поэтому, в этот раз, когда мой приятель оставил меня в Сеуле дожидаться рейса и укатил на день раньше спасать положение LG в Румынии, — я и выбрал посидеть здесь перед самолетом.
В этот приезд у меня было гораздо больше свободного времени. Мы обошли Сеул, выпили вина в деревушке на Тихоокеанском побережье, покатались по горам, и даже посмотрели оттуда на кордон с Северной Кореей. Заминированное поле впечатляло, ржавая колючая проволока навевала мысли о советском полигоне. Собственно, ведь так и было в определенном смысле. Потом мы купались и играли на автоматах с Сэмовыми детьми, ходили с ним за покупками. Вечерами я отправлял его домой и гулял один. Люблю бродить бесцельно в незнакомых городах. Конечно, если это не Челябинск, где всякий турист имеет свой шанс получить по голове отполированной арматуриной.
Улицы были ярко освещены, я прокладывал путь сквозь массы праздной молодежи и думал, что всё это похоже на фильм «Lost in translation». В подворачивавшихся кабачках я баловал организм кружечкой «Heineken», иногда перекидывался парой фраз с англоговорящими соседями, и держал путь в гостиницу, как настоящий праздный турист. От усталости засыпал мгновенно, а в восемь утра надо мной уже маячила лоснящаяся рожа моего приятеля, который стучал укоризненно пальцем по циферблату, и рвался на очередной митинг.
Позавчера он весьма меня удивил и направил мои теперешние мысли назад в конец восьмидесятых. На обеде, посмотрев на часы, Сэм спросил, есть ли у меня полчаса для прошлого? Я посмеялся, подумал — опять потащит к очередной стене с исторической начинкой. Но мы вышли на соседнюю площадь, где высокое небо царапала блестящая колонна их Минздрава. Встали перед выходом, Сэм выглядел торжественно и загадочно. Попросил подождать сюрприза. Из больших дверей синего стекла выходили люди, в основном - хорошо одетые и улыбчивые корейские клерки, похожие на учеников которые идут со школы.
- Вот,- заговорщицки прошептал Сэм мне в ухо, указывая на даму, которая вышла из двери одна,- это Лу. И в тот же момент он исчез.
Лу шла прямо ко мне (что немудрено, ведь я стоял посредине дорожки). На ней был строгий темный костюм. Прическа сильно изменяла, но все же это была именно она. Подойдя, Лу взглянула на меня, что опять же понятно, потому что голова моя торчала над прохожими, как у Сабониса в школе дзюдоистов. Встретив взгляд, я глупо улыбнулся, улыбнулась и она в ответ, но глаза скользнули мимо без узнавания. Открыв дверь автомобиля, Лу повернулась, и на секунду уставилась на меня взглядом человека, который нашел в записной книжке номер телефона без имени, и пытается идентифицировать его. Видимо, идентификация не удалось, потому что она села в машину и уехала. Тут же рядом со мной вырос Сэм. Что-то спросил, а я не слышал его. Мои мысли смешались, я наполовину застрял в прошлом, которое только что явилось мне в образе ухоженной корейской дамы средних лет. Я был оглушен, вспотел и не мог прийти в себя.
Сэм почувствовал мое состояние, и перестал спрашивать. Через пару минут мы снова сидели в прохладном холле ресторана. В руках материализовался стакан с двойным виски и крупными кусками льда неправильной формы. Некоторое время я сосредоточенно изучал лёд, потом глотнул и закрыл глаза. Когда открыл - увидел Сэма по имени «само участие».
-Не узнала?
- Нет.
- Жаль. А, может быть, мы ещё раз подойдем? Сейчас она с обеда возвращаться будет? Или перезвонить? У меня есть телефон.
Я засмеялся. Смех был все ещё взволнованный, и оттого кудахтающий. Стало понятно, что к чему, по какому руслу история 20ти летней давности вдруг пролилась на меня. Режиссером выступал плотный господин, сидящий напротив и глядящий тревожно и виновато.
В прошлом году в Сеуле я рассказал ему ту историю с Дьердем , Лу и мной в качестве дуэньи. Потому что это была моя единственная связь с Кореей до появления стремительного Сэма. Великий организатор всея Восточной Европы и устроил очную встречу, увлекшись романтикой рассказа и напрочь позабыв о том, что я не Дьёрдь. Пришлось напомнить об этом внятно, мы взяли по второму стакану, и в разговоре выяснилось, что Сэм разыскал Лу и её семью через родственника, который работал в МИДе. Отец в отставке, мама умерла 4года назад. Лу замужем у неё двое детей, возглавляет отдел в Минздраве. Калеб сейчас в рейсе, он офицер Южнокорейских ВМС. Вспомнив мой морской словарь, я подумал про себя – молодец Калеб, он оказался достойным той книги. А я – нет. О, Уэйвэлл, меняющий судьбы!
Но из прошлого, из былой печали,
Как не сетую, как там не молю,
Проливаются черными ручьями
Эта музыка прямо в кровь мою.
Вечером была вечеринка в мою честь на работе. Корейцы народ учтивый и обходительный, и в воздухе всё время мелькали бутылки односолодового J&B. Мы здорово нализались, я даже пел «Битлз» караоке со всем отделом веселых продавателей, а потом поехали на побережье, в это самое кафе Сэмовского родича. Пожилой хозяин готовил барбекю на костре прямо на песчаном пляже. Мы сидели вокруг, на больших брёвнах. Корейцы немного притихли и смотрели на тлеющие угли, отблески которых перебегали по темному морщинистому лицу хозяина. Когда он поднял голову, глаза были чернее неба и моря за его спиной. Чернее ночи. О чем он думал, какую жизнь прожил этот кроткий и тихий человек? Что вспоминает, когда есть время? Где его друзья, живут ли они на одной улице, и здороваются каждый день? Он напевал себе под нос, песня была тихой и грустной. Горели огни на кораблях, у ног шумел прибой, а в голове - виски, и я про себя восторгался этим вечером. На душе было легко.
Собственно как и теперь, но сейчас день, скоро мне на самолет, и настроение совсем другое. Сижу и думаю о тех, кого хотелось бы повидать, сесть рядом и долго говорить ни о чем. Мои старые друзья, я скучаю, не осознавая этого, и люблю вас.
Уютный Боинг проткнул толстый слой облаков и повис над белыми горами. Место 9а -это возможность смотреть в окно. На самом деле видно только синее вверху и белое внизу. Если долго пялиться в фиолетовое небо - иногда попадается самолет, и это интересно. Пролетает, не пересекаясь со мной ни по высоте, ни по направлению. Но в короткий момент нашего максимального сближения я могу рассмотреть его. Лиц не видно, но можно строить догадки. Подобным образом происходят теперь мои встречи с героями этого рассказа. С кем в Москве, с кем в Питере, а с кем-то вот даже и в Сеуле. Переписываемся в одноклассниках, комментируем фото. И я знаю, что все у них в порядке, только курсы наши теперь не пересекаются. Ни по высоте, ни по направлению...
С нами женщины, все они красивы,
И черемуха - вся она в цвету.
Может жребий нам выпадет счастливый,
Снова встретимся в городском саду.
