Обратное пианино.
В ушедшем уже столетии, в 96м году вышло юбилейное издание альбома "Fireball", посвященное двадцатипятилетней годовщине выхода диска. Альбом хорош, и к основной программе добавили «ауттейков». Технологии теперь позволяют, это раньше на винил помещалось до 50 минут музыки, на CD можно напихать чуть ли не вдвое больше. Вот и переиздают альбомы, дописывая то, что было отброшено при записи на пластинку. Надо сказать, благодаря такой «цензуре», альбомы старых команд были лаконичнее и четче. Разве можно что убавить у "Собачьей шерсти"? Теперь же из 18 песен можно половину выкинуть. Только лучше станет.
Хотя к Deep Purple это, пожалуй, не относится. Что позволено Юпитеру…
Так вот, вторая с конца композиция носит название “Backwards Piano”. Перевод этого словосочетания дался мне не сразу. Поначалу казалось, что это музыка, проигранная задом наперед, ну, как это было принято в начале 70х. Но фортепиано звучит нормально. Уже с приходом интернета выяснилось, что Лорд играл, сидя спиной к клавиатуре. Трюк такой. Но первоначальный вариант перевода – «обратное пианино», так и остался в памяти. Уж больно термин удачен, его можно применять ко многим явлениям, как и «кошкокричательный инструмент». Случается – жизнь идет своим путем, и вдруг это пианино начинает играть обратно. Музыка, что звучит из-за спины, совершенно не привязана к реальности, но уносит далеко и надолго, извлекая из памяти непотревоженные пласты. Чаще она приятна, хотя бывает тягостна. И это зависит не от самой мелодии, а от того, куда она играет.
Приятно думать об отпуске, когда он начинается завтра. В этом году я взял 10 дней в начале октября. Немного, но для меня почти роскошь. Дома дел накопилось, а на работе как раз все тихо. Правда, чтобы исчезнуть со спокойным сердцем, в воскресенье обедал с продажником и логистом. Договорили последнее, съездили на склад, и домой вернулся под вечер.
Был сильный туман, воздух не мог удержать всей своей влаги, она садилась на крыши, ветки, и на воротник плаща. Я прогулялся вдоль улицы Артиллеристов, наслаждаясь тишиной и холодящим прикосновением тумана к лицу. Фонари выглядели пятнами желтого света, городское небо цвета не имело. Тишина состояла из многих звуков, но отдалённых и приглушенных туманом. Стуки в порту, гудки кораблей, лай собаки и даже шум проезжающего автомобиля – все настраивало на покойный лад. Шуршала мокрая листва, - не шелестела мягко, как в июне, а именно шуршала. Умирающие листья жестко, с пластмассовым звуком, скреблись друг о друга. Показалось, что именно сейчас, за углом дома меня ждет что-то большое и радостное. Шагну вперед, - попаду в круг нездешнего света, и никто не скажет, куда унесет этот шаг. На углу остановился, стараясь насладиться этим состоянием. Никуда не торопясь, ощущал, как плавно течет моё время. Слушал, замерев, тяжелые удары капель о жестяные подоконники и навесы, отсчитывая мгновения застывающей вечности. Завтра начинается отпуск, а я так люблю никуда не спешить.
В первый понедельник я, естественно, ничего не сделал. Лежал до полудня в кровати, потом у компьютера загонял к Карадрасу зловредного Сарумана, который изводил мою крепость наскоками баллист. Даже посуду после себя не мыл – свалил в раковину и залил водой. Сбив таким образом накопившуюся страсть к ничегонеделанью, во вторник проснулся около семи. Некоторое время смотрел в небо и давал себе обещание сегодня взяться за дело. Пока завтракал – возникли сомнения в правильности выбранного курса, и всё ж загрузил содержание авгиевой раковины в посудомойку, убрался на кухне, протер столешницу и подоконники. Поправил мамино фото на холодильнике и вспомнил, что обещался ей навестить могилу двоюродного брата. Он похоронен здесь, в Риге. Надо позвонить его семье, чтобы показали место. Взял мобильный, набрал племянницу. Уговорились, что я подъеду к ним 1го ноября, после мессы. Потом позвонил маме и отчитался.
Со злорадным наслаждением отпускника отложил в сторону телефон, включив стандартный автоответчик для встреч. Надо бы взяться за главное дело отпуска – подготовку обещанной презентации для ICAN. Павел давно предлагает выступить перед его студентами курса МВА, рассказать об особенностях ведения импорта и дистрибуции в СНГ. Поляки вроде и близко, не марсиане с Уолл-стрит, – но многого уже не понимают. Нуждаются в толковании особенностей оформления в Одесском порту и почему «гигиену» лучше делать по «липовым» сертификатам. Нюансы налогообложения в Беларуси – отдельная история. В целом, материала у меня достаточно, надо сесть и нарисовать план презентации, слайдов на двадцать.
Я открыл дверь на балкон, включил компьютер, достал листы бумаги, карандаш и точилку. Положил на стол и отошел сделать кофе. Как раз в этот момент мой внутренний счетчик полезных дел уверено заявил, что на сегодня норма выполнена. Поэтому, плеснув в кофе ликера, я алчно потянул с полки затрепанный том Толкина и залег на диване.
Властелин Колец позволяю себе перечитывать не чаще одного раза в пять лет. Чтоб забылось. Последний раз брал в руки ещё в Москве, поэтому до обеда с дивана не поднимался. Эти два тома куплены году в 93м, страницы успели пожелтеть, серый свет октябрьского дня удачно оттенял черные буквы на желтом. С улицы пахло листьями и скорыми холодами, что гармонировало с погодой первой части книги. Дойдя с героями до моста Казад Дума, отложил книгу. Время обеда.
Хотелось выйти на улицу, поэтому я направился в небольшой аргентинский ресторанчик за три квартала. Бриться не стал, надел теплую олимпийку с капюшоном и джинсы. Мужественно не захватил с собой книгу (надо растягивать удовольствие), взамен взял тетрадь и ручку - презентацию планировать. Вернул голос телефону, увидел семь пропущенных, все с одного номера, российский МТС. Нет уж, спасибо. Я в отпуске.
Выйдя из подъезда, пошел через парковку, с удовольствием ощущая пружинистый ход кроссовок. В туфлях все иначе, но ведь на то человеку и даны дни безделья – чтобы обходиться без туфлей, пошевеливая освобождёнными пальцами ног. Иные применения спорны.
Загребая ступнями редкие, пока что, опавшие листья, слонялся между пятиэтажек, обдумывал презентацию. Выходило на удивление складно, пару раз останавливался и делал пометки в тетради.
Мое любимое место на террасе ресторана - лицом во двор. Перед домами стояли две липы, тополь и высокая береза. Тополь занимал половину двора. Все они периодически роняли листья, земля под тополем и липами была рыжей, под березой – лимонной. Я притянул взглядом официанта с запотевшим бокалом, и стал рассматривать двор. Его стоило бы написать, умей я водить кистью.
На третьей минуте покоя зазвонил телефон. Я смотрел на ползающую передо мной по столу коробочку с отвращением. Все знают, что я в отпуске. Почта тоже вовсю автоотвечает, отсылая к отделу продаж. И, тем не менее, некто упорно желает нарушить мой покой. Что же, встречаем с поднятым забралом.
Звонил мой одногруппник. Мы не общались лет пятнадцать, но только один человек способен представиться старому приятелю Анатолием. Хорошо хоть отчество не доложил.
- Гундризер, - говорю с укоризной, - ты зачем назвался Анатолием? Отвечай прямо!
Он засопел, изображая, по видимости, обиду.
- А как ещё? Меня так зовут.
- Толя! Тебя зовут Толя, по меньшей мере для друзей. Очень рад тебя слышать!
Я ничуть не кривил душой, и Толя это почувствовал. Разговор пошел. Он, оказывается, в Риге со вчерашнего дня, приехал по личному делу. Сейчас в гостинице и имеет достаточно свободного времени. Это если передавать его выражения дословно. Я надиктовал адрес ресторана и стал ждать, попросив официанта задержать мой заказ.
К Толику я относился лучше остальных соседей по общаге. Мы жили через три двери, так что пересекались много. Человек он был хороший, надежный. Имел, правда, две заметные черты характера, которые делали его непопулярным в компании. Он физически не мог терпеть плоских шуток, пошлостей, «мужицких» рассказов о том, как кого-то ловко надули, осмеяли, унизили. Равно не терпел неизбежных в пост-подростковой среде (и почти всегда фантастических) рассказов об амурных похождениях. В моих глазах это большой плюс. Второе - Толик был чрезвычайно рационален, до скучного. Зануда, если попросту. Впрочем, этот недостаток я с детства переношу легче некоторых других. Анатоль все и всегда долго взвешивал, чтобы, упаси Боже, не поступить опрометчиво. А так как все мы, вырвавшись из дома в общагу, поступали сплошь опрометчиво – Толик оставался в стороне. У меня с ним было несколько размолвок, например, из-за отказа угостить толпу домашним сливовым вином. Я знал о существовании банки, так как один на один он угощал легко, но вот выпить все за раз ему казалось глупым. Мне - нет. Или, в перерыве матча чемпионата мира Толя мог заявить, что ему нужно заниматься – и выставить зрителей их комнаты. А телевизоры не у всех были.
Но, в целом, я сохранил симпатию к соседу. Человек из лучшей компании, к которой я когда-либо принадлежал. Странно, что мы раньше не нашлись.
Минут через двадцать он вошел в ресторан и стал смотреть по сторонам, выискивая знакомые черты, то есть меня. Не спеша выскакивать из засады, я разглядывал стоящего посреди пустого зала человека. Блестящая лысина, теплый пиджак в клетку, классические джинсы. Синяя рубашка выглажена, туфли начищены, фигура вполне упитанная. На плече кожаный портфель. Я вот, убей – не пойму, что может заставить человека ехать в приватную поездку с портфелем вместо рюкзака. И, кстати, надевать под джинсы черные туфли Ллойда.
Когда Толик полез в карман за мобильным, - я поднялся.
Присев к столу, он посмотрел на мой бокал:
- Говорят, здесь пиво хорошее. Надо попробовать.
- Не жалуюсь, - ответил я.- Ты давай, решай с заказом, а то я голоден. Кстати, почему обиделся на Гундризера? Хороший был дядька.
- Но я же не называю тебя, к примеру, Аугенталлером?
" Ух ты, он и это помнит," - мелькнула мысль. Так меня величал Эдиоска из 318й, за «подвиги» в защите.
- Но ведь,- говорю, - я совсем не против. А ещё лучше – пан Гималайский. Или Шерстизопуло. А что, вполне звучит: Гундризер и Шерстизопуло! Хоть на бронзовую табличку у входа.
- Ну, - поморщился Толик, - мне это неприятно. Лучше воздержись.
Некоторое время он хмурил брови, перелистывая меню. Выбор остановил на овощном супе, запеченном дорадо и салате из зелени. Я в это время пил пиво и вспоминал, почему-то, дверь в 334ю, где Толя прожил шесть лет. Коричневая масляная краска, белый овал с черными цифрами и сколотой в левом углу эмалью.
Отправив официанта, мы взялись за разговор. Некая, на грани неловкости, осторожность быстро растаяла, и я узнал, что Толик по-прежнему в Москве, живет недалеко от Академической, финансовый аналитик в «Норникеле».
- Как это тебя в финансы потащило?
- Не знаю. Получалось всегда хорошо. Получил образование второе.
- И где?
- Сначала в МГУ, потом Гарвард.
- Ого, - крякнул я одобрительно. – Ты молодец, голова!
- Ну ладно, - Толик смутился и забормотал, - проехали. Похвала, - это конечно приятно, но не стоит.
- Толян! Гарвард – это очень круто, что значит «проехали»? Это же просто супер!
Толик отмахнулся. И покраснел. Уверяю, он покраснел! Сорокалетний мужик от обычной похвалы. Я на секунду округлил глаза, но быстро вспомнил, с кем имею дело. Спросил о семье, слышал когда-то, что он женился.
Толик вздохнул, но отвечал без смущения.
- Мы расстались пять лет назад. По её инициативе.
Я предвзято считаю, что в этом вопросе инициатива жены зачастую берет свои истоки в некоторых поступках мужа, о чем тактично сообщил Толе.
- Я думал над этим, - продолжил он, - но, поверь, с моей стороны особых погрешностей не было. Надежда нашла себе другого. Она от меня устала. Я знаю, со мной бывает скучно.
Он так и сказал: «погрешностей». Я снова вытаращил глаза, а в памяти медленно реконструировался образ Толи Гундризера, человека с другой планеты. Я мог его любить, но понять – никогда. Совместив образы, почел за благо сосредоточиться на еде.
- Собственно, - сообщил Толик, в промежутке между супом и рыбой, - мой визит в Ригу связан с этим вопросом.
- Твоя жена уехала сюда?
- Нет, зачем? Они живет на Пражской. Я приехал к Людмиле Беловой.
Я прекратил жевать и с в очередной раз уставился на собеседника. Людка - такая бодрая девица из второго медицинского. Тяжелые русые косы, ямочка на подбородке, румянец и очень живой характер. Смеялась громко, и по любому поводу. Гундризера на дух не переносила.
- Ты же помнишь, - безмятежно продолжал Анатоль, - я в неё влюблен. Людмила вышла замуж за Едика Берзыня и переехала сюда в 91м. Потом Эдик разбился, к сожалению.
Эдика я не помнил. Тем не менее, решил возражать:
- Ты хотел сказать – был влюблен? Так я прекрасно всё помню.
-Если бы я хотел сказать «был влюблен» - я бы сказал «был влюблен». Но я имею в виду, что это состояние не прекращалось. Я узнал её координаты и приехал.
- То есть - предложить ей руку и сердце?
Толик помолчал, двигая губами со стороны в сторону. Потом вздохнул и продолжил методично расставлять слова на нужные места, словно кусочки мозаики. Я всегда завидовал такой манере говорить.
- В общем – именно так. Хотелось бы. Но ей не нужна ни моя рука, ни сердце. Собственно, она по телефону мне об этом сразу сказала, ещё в прошлом году. Поэтому я, в определённом смысле, приехал знакомиться снова, и, надеюсь, что впечатление будет благоприятным. Я ведь сильно изменился, разве это не так?
Я кивнул.
- Следовательно, есть шанс, что и она изменит свое ко мне отношение. Тебя хочу попросить съездить со мной на первую встречу. Ты был примиряющим элементом в компании, Людмила наверняка отнесется снисходительно. Я же, когда волнуюсь, - начинаю говорить несвязно, получается ерунда.
«Гундризер, - произнес я с чувством, но только мысленно. – Ерунду ты говоришь гораздо чаще!» А вслух, щадя чувства гостя, повел себя смиренно:
-Я ведь тоже не могу похвастаться красноречием и завораживающим тембром голоса, - начал было, но Гундризер перебил:
-От тебя этого я не прошу, скорее наоборот. В определенном смысле. Яркий напарник мне только повредит. Помоги мне представить себя. Прикрой слабые стороны, вполне возможно, что я стану заикаться, или краснеть. В этот момент необходимо поддержать разговор.
Внутренний мой голос сразу вылез с аргументами: любое участие в амурных делах посторонних всегда вылезало боком. Дела были чужие, а бок – мой. Второе, – тут понадобятся тонкая дипломатия, а я ляпну невпопад. Болтать люблю. И ещё - могу раздражаться на Гундризера. Закончится плохо. Но в голове все сильней играло это самое обратное пианино, и мне самому захотелось увидеть Людку, поговорить о прошлом. Закончив стейк, я отложил прибор и согласился. Отчего не помочь доброму Толику? Повадки – на любителя, но человек он точно не злой.
После обеда я немного прибрался в квартире. Протер пыль, пропылесосил. Сантехнику почистил. Потом вытащил велосипед и покатил на мол в устье Двины. Ветра не было, спокойное море под солнцем имело лазурный цвет, как летом. В конце мола, у маяка я постоял, слушая мерный шум волн, набегающих на бетонные глыбы волнореза.
Обратно ехал в «ходовом» режиме, 23 километра уложил в час и десять. Принял душ, заварил чай и уселся на диван с книгой, положив отекшие ноги на столик.
Около пяти от реки поднялся туман, похолодало. Я включил лампу, и завернулся в одеяло. Не хотелось закрывать балкон, лишая себя осени с её запахами.
В тумане «близкие» звуки, как-то: стук двери подъезда, рычание двигателя проезжающего автомобиля и крики школьников, теряются. От этого «далекие» звуки, – шум поезда, гудки буксиров в порту и стук больших кранов - выходят на первый план. Отложив книгу, прислушался. Завыла электричка. Пролетел самолет. Мотоциклист. Буксир, снова электричка. Потом по навесам и подоконникам принялись бить капли влаги, оседающие на крышах.
Звонок мобильника органично вписался в звуки окружающего мира. Даже Толя Гундризер может быть уместным в такую погоду.
Я оделся и вышел к перекрестку. Гундризеросодержащее такси появилось минут через пять. А ещё через четверть часа мы вошли в дверь бара на Саркандаугаве. Бар был пристроен к пятиэтажке, кухня, по-видимому, занимала одну из квартир на первом этаже. Небольшой бар и не шибко фешенебельный на вид. Но чистый.
У стойки никого не было, и мы сели за столик в углу. Посетители, человек десять, пили пиво, заедая простыми закусками, как-то жареный арахис, фисташки, картошка фри и соленая рыба. На вид – обычные люди, завсегдатаи.
Люда появилась с подносом, заметила новых гостей, улыбнулась в нашу сторону, и поставила тарелки с салатом и рыбой перед немолодой парой. Направилась к нам.
Она мало изменилась. Те же ямочки, на щеках, глаза смотрят приветливо. Две тугие косички по бокам головы, как носят скандинавки. Чуть тяжелее стала фигура, но лысому Гундризеру до неё все равно далеко.
Толя, кстати, пожирал глазами хозяйку бара, не отвлекаясь на остальную действительность. Это не ускользнуло от внимания Люды, она чуть замедлила шаг, рассматривая нас внимательнее. Меня, кажется, узнала, выражение глаз изменилось.
- Привет, - улыбнулась обоим, и положила на стол меню.
- Привет, Люда, - торжественно заявил я, когда мы с Толей поднялись. – Мы приехали из прошлого за пивом. Нам его в прошлом не хватило.
Гундризер молча краснел, ломая мою драматургию. Ему, похоже, не хватало не пива. Или не только пива.
- Мы? – вопросительно протянула Люда. - Тебя я узнала, а вот товарища твоего не припоминаю.
Она внимательно осмотрела Толю, который уже соревновался в цвете с бордовыми салфетками. Но молчал.
-Люда, позволь мне представить моего доброго друга Анатолия Григорьева! Толя – это Людмила, ты её должен помнить.
- Привет, Люда, - выдавил из себя мой протеже.
Люда смотрела на него чуть поджав губы, как мне показалось.
- Толик, - сказала она, - так вот оно что. Что ж, буду рада поболтать с вами несколько позже, у меня девочка заболела, я одна в зале.
Улыбнулась и пошла к столу, где поднял руку толстый дядик.
- А чего это она на тебя так реагирует? - спросил я, открывая меню.
- Возможно, - заметил Гундризер, к которому возвращался дар речи, - я был излишне настойчив в нашей переписке.
- Переписке?
- Ну да, я писал ей на одноклассниках пару раз.
- И умудрился настроить против себя?
- Полагаю, - скривился он, - не стоило так быстро предлагать выйти за меня замуж.
Я икнул.
– Толя, - говорю проникновенно, - ты предложил ей выйти замуж в первом письме?
- Во втором, - ответил Толя, хлопая ресницами. – А что в этом предрассудительного?
- Ну, - вздохнул я, понимая всю тщетность слов, готовых слететь с моего языка, – это мы сегодня услышим, причем в деталях. Если только Людка не сильно изменилась.
Но Гундризер уже не слушал меня, следя за перемещениями хозяйки зала.
Меню выглядело просто, но симпатично. Я возжелал котлету и пюре. И салат из помидоров с огурцами. Толе понравились блинчики с грибами. Об этом мы сообщили подошедшей Людмиле, которая поставила перед нами по бокалу светлого пива.
- Это лучшее у меня сегодня. Самой нравится.
После этого она ушла.
Молча поели, я успел получить второе пиво, потом и третье, а хозяйка все вертелась между столами и кухней, периодически подбегая к стойке, цедить пиво или стучать по клавиатуре.
- Тяжелая работа, - заметил я, чтобы сказать что-нибудь, – если без официантки самой вертеться. Да, а почему она тебя не узнала, вы же в одноклассниках общались?
- Потому что у меня там фотка старая. Сильно старая, со школы.
После девяти в баре остались мы и ещё человек пять налитых пивом местных. Они смотрели футбол.
Люда, когда присоединилась к нам, выглядела измотанной.
- Ну, что, - рассмеялась, глядя на меня, - рассказывай! Отчего полысел?
- Лысый, лысый, - пропел я, - иди… Где у тебя туалет тут, кстати?
- Вон, - ткнула пальцем в сторону выхода на кухню. - Налево дверь.
Когда я вернулся, Толя рассказывал что-то о пробках в Москве, Людка слушала, откинувшись на спинку диванчика. Лицо её ничего не выражало.
- Тебе, - говорю, - надо тонизирующего.
- Не-а, - кисло так говорит, - видеть не могу эту стойку больше.
Я хмыкнул и пошел к бару. Осмотрел батарею бутылок и присвистнул.
-Ого, - говорю, - Мечта! Толя, ты Шивас или Гленморан?
Вместо ответа он брезгливо передернул плечом, - как, мол, ты можешь о такой гадости вообще говорить?
Я плеснул себе Гленморана, бросил лед. Толяну то же.
Вкуса хозяйки я вообще не знал, поэтому щедро набил льда, смешал белый ром и мартини с тоником, забрал с блюдца три последних ломтика лайма и веточку мяты, помяв все ложкой.
Сгреб стаканы разом и подошел к столику.
- Пить можно, - сказала Людмила, поправив трубочку в стакане привычным жестом. – И вообще, мне нравится, когда за стойкой мужик.
- Так за чем дело стало? – удивился я. – Смотри, какой орел.
И я указал на Толика широким жестом. Тот благодарно просиял.
- И ты, Брут, - только и протянула Людка, - давайте сменим тему.
Толик поспешно завел разговор о нашей старой компании, кто теперь где и как. Болтали о прошлом почти час, а несколько минут – о настоящем. Футбол к этому времени закончился, бар опустел. Говорили, в общем, мы с Людкой, Толик блаженно молчал. Оказалось, что дочь хозяйки уже учится в колледже в Ирландии, и не собирается возвращаться тянуть бар, а хочет заниматься нормандскими языками. Людка расспросила про мой переезд, удивилась, что живем близко, ходим в ту же «Максиму» за покупками по субботам, и ни разу не встретились.
- Рука Москвы была необходима, - сказал я, имея в виду ввести в разговор Толяна. Но тот даже не ухом не повел.
Я принялся за второй виски, тем более, что Гундризер не проявлял к нему интереса.
- Толя, - говорю, - метнись, сделай даме мартини.
- Не люблю мартини, - достаточно капризно заявила Людмила. – Смешай баккарди с тоником. Льда побольше.
Услышав просьбу из её уст, Толян мигом умчался по направлению к стойке. Пока он грохотал бутылками, я спросил, как ей тут живется.
- Нормально живется, летом двадцать лет исполнилось. Привыкла. А, кстати, что у тебя тогда с Нелькой получилось, давно хотела спросить?
Я промолчал, вращая стакан в руке.
Тут вернулся наш бармен, и я рассчитывал на перемену темы. Но не вышло.
- Она с мужем переехала в Лондон два года назад. Иногда твои стихи в статусы пишет на "Одноклассниках".
- Хорошая память, - вставил тактичный Толик, - я вот ни слова не припомню.
- Может быть и память, но, скорее всего, это из тетради. Она ведь синюю тетрадь твою переписала тогда.
- Стихи, - сказал я, проглотив комок, - слабые были. Даже очень.
- Да, - просто сказала эта язва, - слабые. Но тетрадь она не выбросила.
- А стоило выбросить?
- Конечно.
Настроение испортилось. Не то, чтобы сам считал свои старые стихи достойными похвалы, но слышать подобное от других все равно неприятно. Уязвлённый, я прекратил поддерживать беседу, и продолжил c виски.
Из Толяна собеседник ещё тот. После нескольких общих фраз он принялся расписывать свои успехи на работе, рассказал о квартире на Ленинском, о планах на загородный дом. Клонилось к очередному предложению объединить жизни. Людка это живо пресекла:
- Толик, ты что ради этого приехал? Я же по телефону все пояснила. И, по меньшей мере, не собираюсь к этой теме возвращаться.
-Но почему… - начал Толик, совсем уж невпопад.
- А потому, - резко перебила его вредная Людка. - Потому что ты зануда и мямля, разве не так?
- Нет, - простодушно сказал несчастный, красный Толик, - не так. Я не мямля.
- Зануды достаточно. И оставь мне решать, что ты привязался, в самом деле?
- Потому что я тебя люблю. – просто сказал Толик и опустил глаза.
Это было «в яблочко». Людка уже открыла рот, чтобы в который раз срезать приставучего Гундризера, но кротость тона и простота фразы сработали. Она запнулась, видно было, что за ставнями часто моргающих век идет процесс, подразумевающий повышение рейтинга соискателя.
Я показал Толяну большой палец, поднятый вверх. Молодчина, мол, не останавливайся!
Но видение Толика, упавшего на колени и пылко заверяющего дрогнувшую Людку в вечности своих чувств, хватая при этом за руку, и горячо повествуя о никчемности своей жизни без неё, так и осталось видением. Гундризер потеряно смотрел на Людмилу, давая ей опомниться.
Людка не заставила долго ждать. Бодро сообщила, что пора по домам, она рада нас видеть и пресекла попытки расплатиться. Закрыла бар, мы проводили её к дому, за пару кварталов, болтая исключительно о приключениях общих знакомых.
- И давайте,- сказала она, остановившись у парадного, - не будем портить друг другу радость встречи. Взяла наc обоих под руки и пождала ноги. Толик, ну удивление, не покачнулся, я же чуть не упал на Людку сверху. Тоже мне пушинка.
Она громко засмеялась и больно толкнула меня под ребро кулаком. Гундризер стоял с каменным выражением лица, изображая атланта, на которого так удобно бывает опереться в трудную минуту, после трудов за стойкой. В эту каменную щеку Людка его и чмокнула.
Всю дорогу до стоянки таксомотора сияющий Толик молчал. Я тоже.
На стоянке мы влезли в старую Ауди.
- Ты заметил,- сказал, наконец, Гундризер, - она меня поцеловала.
- Трудно было не заметить. Здесь это норма общения. И, к тому же, ты ей в любви признался.
- А тебя нет, - продолжил он, не обращая внимания на мои слова. И замолк.
Затем продолжил монотонным голосом рассказывать, почему решение Людки для него неприятно, и какой это удар. Это раздражало, причем сильно. Сразу принимать Гундризера в таких дозах мне нежелательно. Я глядел в стекло и делал вид, что слушаю. Толик бубнил, шумели шины, в голове моей тихонько бренчало это обратное пианино. Почему из всей той нашей компании мне выпал именно Гундризер? Могли бы приехать черномазые футболисты Вадик и Вовка, язвительный гений Дима, а мог бы и сам Дьердь Великолепный. Перебирая в голове кандидатуры, одна другой краше, я мечтал о разговорах под хороший портвейн. О литературе, о музыке, о футболе… Да о чем угодно, лишь бы они были здесь. Толик продолжал извергать свои безусловно здравые, но невыносимо тривиальные суждения, и я уже всерьез на него злился, старался только не сорваться на грубость. Как там он меня назвал? Примиряющий элемент компании? И вспомнил обо мне, когда я смог пригодиться. Это раздражает не меньше общих мест его гладкой речи. Предпочитаю, чтобы меня вспоминали просто так, ради совместно распитой чашки чая. Но на это способны те, кто не приехал.
Выходя у гостиницы, Гундризер вздохнул и замер с отсутствующим видом, доводя мое раздражение до совершенства. Потом спросил:
- Завтра идешь со мной?
- Куда, - не понял я, - город посмотреть?
- Нет, я люблю гулять один. К Людмиле в бар, часам к шести.
Он уже вышел из машины, и стоял, придерживая дверь.
- Ты что пойдешь туда ещё раз? – мне стоило бы держать более участливый тон, но не получалось.
- Конечно, - кротко повел плечами Анатоль, - я же для этого приехал. Буду ходить каждый день.
- Нет проблем, - ответил я, последним усилием овладев собой, – Угостишь пивом.
- До завтра, - Толик слегка поклонился, - спасибо что подвез!
Водитель хмыкнул, отъезжая от гостиницы. Видимо, учуял мое раздражение и, возможно, даже разделял его.
Назавтра Толик был сдержанней в речах, а я – в своих ожиданиях, - и вечер получился приятным. Мы вспоминали разные истории, Людка смеялась. Тем не менее, вчерашняя досада не оставляла меня, а новые порции общих воспоминаний вытаскивали из памяти лица друзей. Панино все играло обратно, и скоро я уже был вынужден уверять себя, что, даже если сейчас же сорвусь в Москву, и чудом соберу за одним столом всех тех, кто крутится в моей голове со вчерашнего дня, – ничего не получится. Время ушло. Мы все изменились. В первую очередь – я сам, потому что не хочу я никуда ехать. По причине этих мыслей и растущей тоски, я часто подходил к стойке и гремел там бутылками, заодно поднося собеседникам. Людей в баре не было, и получилось, что к половине десятого все разом мы проскочили «нулевую отметку». Сначала я заметил, что у Людки раскраснелись щеки, и она все чаще смеется не там, где я ожидаю. Потом понял, что ожидаю не там, где стоит смеяться, а язык мой обладает повышенной инерцией и его заносит во рту, как после визита к дантисту. Один Анатоль сидел себе, как ни в чем не бывало. Так я думал до того, как он заявил:
- Людмила!
- Чего? - она все ещё смеялась над предыдущей историей.
- Выходи за меня замуж. У меня квартира на Ленинском, в сталинке, и дом под Апрелевкой. С баней и спортзалом.
- Неее, - протянула Людка, и не к месту залилась смехом.
Я вмешался:
- Ты что, никогда не мечтала о квартире на Ленинском? В сталинке? Окно во двор? Не обманывай друзей.
- Окно выходит на … - тут Толик скривился, и положил голову на руки.
- Бывало, - заявила Людка, не прекращая смеяться. – Но это, - она обвела рукой бар, - я не оставлю.
- Толик, - зашел я с другой стороны, проявляя чудеса изворотливости ради спасения этой пары сердец, - приезжай сюда. У нас хорошо. Будешь, - теперь уже я обвел рукой бар и чуть не упал, - здесь хозяйничать. Мечта!
Толик поднял голову и посмотрел на меня с каменным выражением лица. Молчал. Людка не смеялась.
Я обиделся. Стараешься тут для него… Хоть бы морально поддержал. Пауза показалась тягостной.
- Людмила, - сказал я галантно, чтобы у дамы не возникло ощущения, что и она и бар никому не нужны, – ты за меня выходи! Я тут мигом все выпью.
- Неее, - опять засмеялась Людка. - Выпить тут и без тебя есть кому.
Толик посмотрел на меня недоуменно и громко вздохнул. Затем улыбнулся, мягко опустил голову на локти и уснул.
Я поднялся и стал собирать посуду.
- Плюнь, - сказала Людка, - завтра приду пораньше.
Я все же бережно отнес посуду к мойке, ничего не разбив. Так что заранее приготовленные извинения не пригодились. Вызвал такси. Вернувшись, увидел, как Гундризер шевелит губами, положив голову на бок. Светлые ресницы смешно дергались, на макушке блестело отражение лампы. Людка сидела напротив, подперев лицо ладонями, и смотрела на Толяна. Страсти во взгляде не читалось, и мне стало жаль приятеля. Бедный, никто его не привечает здесь. Никому он не нужен. И продукт совсем ведь не бросовый, просто подать себя не умеет.
- Он ведь вообще не пьет, - тихо сказал я. - Ради тебя старался.
- Странный способ ухаживать, - заметила Людка, чуть погодя, - обрадовать избранницу алкоголизмом.
Слово «избранница» она произнесла со знакомым сарказмом, и я простил высказывания о стихах.
- Не, - говорю, усаживаясь, - тут другое. Он хотел быть компанейским.
Я тоже смотрел на Гундризера. Жалко его, но вместе с сочувствием, во мне опять шевельнулось ненужное раздражение. До гостиницы Толян так и не проснулся, перемещая ноги до машины, опирался на мою руку. Вздохнул и лег на заднем сидении. Людка села вперед. Она тоже молчала до дома. Махнула нам рукой и скрылась в подъезде.
Утром мне было нехорошо. Не только из-за вчерашнего, но и по совершенно другой, типичной для меня теперь причине. За кофе я почитал в интернете пару статей о «освободительном походе» в Прибалтику 1939го года, и неосторожно углубился в комментарии. Делать этого было никак нельзя, как нельзя засовывать в рот гнилое яблоко. Сначала мне хотелось комментировать комментарии, но вспомнив, с какой охотой там хамят совершенно незнакомые люди, остыл и стал утешать себя мыслями о платных троллях. Дело, тем не менее, было сделано, жить стало противно. Окружающий мир утратил часть своего сияния, отдалился от меня. Из образовавшейся щели выбралась пустота и одинокая симпатия к себе. Все такие вокруг такие мерзавцы, до одного, но я, Я!... самый лучший, самый правильный, самый... только вот никому до этого нет дела. Мир очень опасен для меня поэтому.
В каждом прохожем под окном, в каждом знакомом по обе стороны границы, я уже исподволь прозревал существо ненавидящее, всегда готовое разорвать несогласного.
Приступы нелюбви к людям у меня случаются. Они начинаются, чаще всего, после общения с таможенниками, налоговиками или работниками миграционной службы. Иногда достаточно и новостей посмотреть. Это похоже на психическую болезнь, манию преследования. Мир становится тесным, грязным, неуютным. Как приемная миграционной службы. Громоздятся проблемы, они давят и гнут к земле, выхода нет. В принципе нет, не существует, только карусели лиц, искаженных ненавистью ко всему вокруг, только голоса, в пустоте твердящие на разный лад о своей правоте. Гордость и упоение собой. И ненависть, животная ненависть ко всем чужим. Да и просто ко всем. Понять их мне не сложно:
«Увязшие в собственной правоте,
Завязанные в узлы,
я точно такой, только хуже,
И я говорю, что я вижу: козлы.
Но что-то внутри отказывается принимать, я сутулюсь и прячусь в угол – переваривать свое отторжение.
Выключил компьютер, задернул шторы. Поставил диск с Пинк Флойд 78 года. Стало грустно, но уже не так противно. Тем не менее, когда позвонил Гундризер с невинным предложением зайти к Людке на утренний кофе,- я ему нагрубил без повода. Тут же извинился, правда, но видно было, что Толик обиделся. В результате на кофе он подался один, я остался сидеть на диване с усилившимся отвращением теперь уже к самому себе. Грубить противно. Грубить беззащитному человеку, только потому, что он - это он, а не тот, кого я хочу видеть, – отвратительно. Так я и сидел до обеда, глядя на желтые цифрочки в окошке проигрывателя. Везде теперь отвратительно, и внутри и снаружи.
Толя больше не звонил. Я работал над презентацией, не особенно желая ходить по барам, и поэтому тоже не звонил. Вечерами читал и бродил по переулкам, собирая доказательства, что осень матереет. Пианино частенько поигрывало себе в направлении тех времен, когда я не грузил себе голову мелочами. Когда небо было высоким, и я один во всем мире абсолютно точно знал, как его переменить к лучшему. Но, чем больше я предавался ностальгии, тем сильнее становилось ощущение своей неправоты. Через два дня я сдался и перезвонил Толику, извинился ещё раз. На этот раз с чувством, подбирая слова. Мне стало легче, когда услышал в ответ, что это все ерунда, по сравнению с настоящими проблемами. Простил, значит. Он тут же доложил убитым, но гладким голосом, что с Людмилой ничего не получилось, отчего стоит впадать в тоску (и не перебивай, я осознаю, что шансов было недостаточно). Меня он не винил, скорее – мироздание, безобразно распорядившееся его, Гундризера, судьбой. Сегодня летит домой.
Положив трубку, я некоторое время сидел, в который раз ошалев от манеры изложения. Думал, как мне поступить. Преодолев лень, все же поехал в аэропорт. Потому что прекрасно знаю, как тоскливо уезжать одному из незнакомого города, где ты никому не интересен. Гундризер обрадовался и битый час мы болтали о книгах в кафешке. На посадку Толик пошел бодрым шагом, и с посветлевшим лицом. И у меня настроение пришло в норму.
Вернувшись, и глянув на диван, я немедленно почувствовал страшную усталость. Никуда я не путешествовал, почти весь день дома просидел, и не мне отказала дама. Но в этих стенах аэропортов живут бациллы уныния. Неважно – день ты там провел, или неосторожно подошел к вокзалу любого вида ближе, чем на 500 метров, - сразу чувствуешь себя разбитым. И немытым.
После душа едва переполз на кресло и стал думать, что предпринять в помощь другу. Поехать к Людке и учинить креативный промоушн в поддержку акций Толяна? Консультировать его удалённо, подвигая на новый штурм? Написать от имени соискателя пару душераздирающих признаний?
В успех не верилось, я вздохнул и тупо уставился в корешки книг на полк. Что-то есть в них, успокаивает. Возможно – осознание того факта, что на расстоянии вытянутой руки есть пара сотен любимых книг? Причем их написали, в большинстве своем, хорошие люди. Я бы хотел подружиться с Честертоном, Вудхаусом, Во, Фитцджеральдом, Грином, Крапивиным. Подозреваю, что с Вудхаусом недурно было бы и вина выпить. Только их нет рядом, а их мысли - здесь. И никуда не денутся, никуда не спешат. Я нужен им, как собеседник, способный понять. От отпуска ещё несколько дней осталось, дочитаю Сильмариллион, да и на Борхеса время найдется. Презентацию почти доделал вчера. Теперь осталось «декорировать» слайды, дело хлопотное, но простое. Завтра ещё в супермаркет заехать, продукты на исходе. На ужин салат с грибами получится, но не больше… А Толяна все же жалко, хоть он и сам виноват.
За отпуск я так и не придумал ничего дельного для него. Потом началась работа, и я оставил думать над этим, отдавшись рутине. Зимой много ездил, встречался в Барселоне с одногруппником, и такое закрутилось, что мне было не до Гундризера вовсе.
23го марта, в субботу, шел противный мелкий дождь, и сильно задувало со стороны залива. Я возвращался со своей обычной велосипедной прогулки к маяку, уворачиваясь от потоков ледяной воды, летящих из-под машин, и ворчал, жалуясь на погоду. Ветер забирался за воротник и манжеты, противно холодя вспотевшее от работы с педалями тело. Дай, подумал, заеду в бар Людмилин, поболтаем без Анатоля, пропущу для здоровья стаканчик глювайна. В смысле – чтобы не заболеть, а то «что-то ручки стали зябнуть…». Вспомнилось лицо Дьердя, когда он торжественно декламировал эти двустишия метели на Измайловском проспекте, с двумя бутылками «Пшеничной» во внутренних карманах пальто.
Денег с собой не было, но надеялся, что хозяйка угостит в долг, по старой дружбе.
Поставил велосипед у входа, прицепив тросиком к водосточной трубе. В полумраке бара никого, хотя у самой стойки сидел человек. Подойдя ближе, я увидел, что даже не один человек, а двое, прижавшись друг к другу. Толик, сжимая Людмилину руку, о чем-то толковал вполголоса. Она слушала, положив голову на его шерстяное плечо. На посетителя даже ухом не повела, хотя уверен - заметила кто вошел.
Я обрадовался.
Ну, во-первых, за Толика. Углубление отношений налицо. Во-вторых, за себя. Я чуткий, добрый, отзывчивый и в результате помог чужому счастью, и баланс силы в мире поменялся в лучшую сторону. И, в последнюю очередь, – за Людку. Могла бы по полгода нервы людям не мотать, а сразу брать, что предлагают.
Тихонько вышел, отвязал велосипед. Дождь усилился, крупные холодный капли шлепали по плечам. Я ехал максимально быстро, чтоб согреться. Вода летела из-под колес, тучи задевали антенны на крышах, в окнах пятиэтажек уже горел свет. Остановился на светофоре, у витрины старого хозяйственного магазина. За стеклом сидел кот и смотрел на меня. В желтых глазах отчетливо читалось презрение.
- Малахольный, - мягко ко мне обратились эти глаза, - у тебя что, нет теплого угла в галантерейном? Так хоть под навесом ляг, там моя подстилка старая, она только чуть драная.
- Ничего, - сказал я коту, переводя дыхание. – Спасибо, до моей конуры всего два квартала. Там есть горячая ванна и подогретое вино, которого у тебя тут нет, кстати.
Кот промолчал, явно улыбаясь в усы. Много, мол, ты знаешь – что у меня есть, а чего нет.
- И, к слову, - сказал я отъезжая, - это ты ещё нормальных ненормальных не видел. И похоже, что скоро увидишь.
Ведь вряд ли Людка поедет в ту квартиру на Ленинском, с её окнами, выходящими на проспект.
август 2013
В ушедшем уже столетии, в 96м году вышло юбилейное издание альбома "Fireball", посвященное двадцатипятилетней годовщине выхода диска. Альбом хорош, и к основной программе добавили «ауттейков». Технологии теперь позволяют, это раньше на винил помещалось до 50 минут музыки, на CD можно напихать чуть ли не вдвое больше. Вот и переиздают альбомы, дописывая то, что было отброшено при записи на пластинку. Надо сказать, благодаря такой «цензуре», альбомы старых команд были лаконичнее и четче. Разве можно что убавить у "Собачьей шерсти"? Теперь же из 18 песен можно половину выкинуть. Только лучше станет.
Хотя к Deep Purple это, пожалуй, не относится. Что позволено Юпитеру…
Так вот, вторая с конца композиция носит название “Backwards Piano”. Перевод этого словосочетания дался мне не сразу. Поначалу казалось, что это музыка, проигранная задом наперед, ну, как это было принято в начале 70х. Но фортепиано звучит нормально. Уже с приходом интернета выяснилось, что Лорд играл, сидя спиной к клавиатуре. Трюк такой. Но первоначальный вариант перевода – «обратное пианино», так и остался в памяти. Уж больно термин удачен, его можно применять ко многим явлениям, как и «кошкокричательный инструмент». Случается – жизнь идет своим путем, и вдруг это пианино начинает играть обратно. Музыка, что звучит из-за спины, совершенно не привязана к реальности, но уносит далеко и надолго, извлекая из памяти непотревоженные пласты. Чаще она приятна, хотя бывает тягостна. И это зависит не от самой мелодии, а от того, куда она играет.
Приятно думать об отпуске, когда он начинается завтра. В этом году я взял 10 дней в начале октября. Немного, но для меня почти роскошь. Дома дел накопилось, а на работе как раз все тихо. Правда, чтобы исчезнуть со спокойным сердцем, в воскресенье обедал с продажником и логистом. Договорили последнее, съездили на склад, и домой вернулся под вечер.
Был сильный туман, воздух не мог удержать всей своей влаги, она садилась на крыши, ветки, и на воротник плаща. Я прогулялся вдоль улицы Артиллеристов, наслаждаясь тишиной и холодящим прикосновением тумана к лицу. Фонари выглядели пятнами желтого света, городское небо цвета не имело. Тишина состояла из многих звуков, но отдалённых и приглушенных туманом. Стуки в порту, гудки кораблей, лай собаки и даже шум проезжающего автомобиля – все настраивало на покойный лад. Шуршала мокрая листва, - не шелестела мягко, как в июне, а именно шуршала. Умирающие листья жестко, с пластмассовым звуком, скреблись друг о друга. Показалось, что именно сейчас, за углом дома меня ждет что-то большое и радостное. Шагну вперед, - попаду в круг нездешнего света, и никто не скажет, куда унесет этот шаг. На углу остановился, стараясь насладиться этим состоянием. Никуда не торопясь, ощущал, как плавно течет моё время. Слушал, замерев, тяжелые удары капель о жестяные подоконники и навесы, отсчитывая мгновения застывающей вечности. Завтра начинается отпуск, а я так люблю никуда не спешить.
В первый понедельник я, естественно, ничего не сделал. Лежал до полудня в кровати, потом у компьютера загонял к Карадрасу зловредного Сарумана, который изводил мою крепость наскоками баллист. Даже посуду после себя не мыл – свалил в раковину и залил водой. Сбив таким образом накопившуюся страсть к ничегонеделанью, во вторник проснулся около семи. Некоторое время смотрел в небо и давал себе обещание сегодня взяться за дело. Пока завтракал – возникли сомнения в правильности выбранного курса, и всё ж загрузил содержание авгиевой раковины в посудомойку, убрался на кухне, протер столешницу и подоконники. Поправил мамино фото на холодильнике и вспомнил, что обещался ей навестить могилу двоюродного брата. Он похоронен здесь, в Риге. Надо позвонить его семье, чтобы показали место. Взял мобильный, набрал племянницу. Уговорились, что я подъеду к ним 1го ноября, после мессы. Потом позвонил маме и отчитался.
Со злорадным наслаждением отпускника отложил в сторону телефон, включив стандартный автоответчик для встреч. Надо бы взяться за главное дело отпуска – подготовку обещанной презентации для ICAN. Павел давно предлагает выступить перед его студентами курса МВА, рассказать об особенностях ведения импорта и дистрибуции в СНГ. Поляки вроде и близко, не марсиане с Уолл-стрит, – но многого уже не понимают. Нуждаются в толковании особенностей оформления в Одесском порту и почему «гигиену» лучше делать по «липовым» сертификатам. Нюансы налогообложения в Беларуси – отдельная история. В целом, материала у меня достаточно, надо сесть и нарисовать план презентации, слайдов на двадцать.
Я открыл дверь на балкон, включил компьютер, достал листы бумаги, карандаш и точилку. Положил на стол и отошел сделать кофе. Как раз в этот момент мой внутренний счетчик полезных дел уверено заявил, что на сегодня норма выполнена. Поэтому, плеснув в кофе ликера, я алчно потянул с полки затрепанный том Толкина и залег на диване.
Властелин Колец позволяю себе перечитывать не чаще одного раза в пять лет. Чтоб забылось. Последний раз брал в руки ещё в Москве, поэтому до обеда с дивана не поднимался. Эти два тома куплены году в 93м, страницы успели пожелтеть, серый свет октябрьского дня удачно оттенял черные буквы на желтом. С улицы пахло листьями и скорыми холодами, что гармонировало с погодой первой части книги. Дойдя с героями до моста Казад Дума, отложил книгу. Время обеда.
Хотелось выйти на улицу, поэтому я направился в небольшой аргентинский ресторанчик за три квартала. Бриться не стал, надел теплую олимпийку с капюшоном и джинсы. Мужественно не захватил с собой книгу (надо растягивать удовольствие), взамен взял тетрадь и ручку - презентацию планировать. Вернул голос телефону, увидел семь пропущенных, все с одного номера, российский МТС. Нет уж, спасибо. Я в отпуске.
Выйдя из подъезда, пошел через парковку, с удовольствием ощущая пружинистый ход кроссовок. В туфлях все иначе, но ведь на то человеку и даны дни безделья – чтобы обходиться без туфлей, пошевеливая освобождёнными пальцами ног. Иные применения спорны.
Загребая ступнями редкие, пока что, опавшие листья, слонялся между пятиэтажек, обдумывал презентацию. Выходило на удивление складно, пару раз останавливался и делал пометки в тетради.
Мое любимое место на террасе ресторана - лицом во двор. Перед домами стояли две липы, тополь и высокая береза. Тополь занимал половину двора. Все они периодически роняли листья, земля под тополем и липами была рыжей, под березой – лимонной. Я притянул взглядом официанта с запотевшим бокалом, и стал рассматривать двор. Его стоило бы написать, умей я водить кистью.
На третьей минуте покоя зазвонил телефон. Я смотрел на ползающую передо мной по столу коробочку с отвращением. Все знают, что я в отпуске. Почта тоже вовсю автоотвечает, отсылая к отделу продаж. И, тем не менее, некто упорно желает нарушить мой покой. Что же, встречаем с поднятым забралом.
Звонил мой одногруппник. Мы не общались лет пятнадцать, но только один человек способен представиться старому приятелю Анатолием. Хорошо хоть отчество не доложил.
- Гундризер, - говорю с укоризной, - ты зачем назвался Анатолием? Отвечай прямо!
Он засопел, изображая, по видимости, обиду.
- А как ещё? Меня так зовут.
- Толя! Тебя зовут Толя, по меньшей мере для друзей. Очень рад тебя слышать!
Я ничуть не кривил душой, и Толя это почувствовал. Разговор пошел. Он, оказывается, в Риге со вчерашнего дня, приехал по личному делу. Сейчас в гостинице и имеет достаточно свободного времени. Это если передавать его выражения дословно. Я надиктовал адрес ресторана и стал ждать, попросив официанта задержать мой заказ.
К Толику я относился лучше остальных соседей по общаге. Мы жили через три двери, так что пересекались много. Человек он был хороший, надежный. Имел, правда, две заметные черты характера, которые делали его непопулярным в компании. Он физически не мог терпеть плоских шуток, пошлостей, «мужицких» рассказов о том, как кого-то ловко надули, осмеяли, унизили. Равно не терпел неизбежных в пост-подростковой среде (и почти всегда фантастических) рассказов об амурных похождениях. В моих глазах это большой плюс. Второе - Толик был чрезвычайно рационален, до скучного. Зануда, если попросту. Впрочем, этот недостаток я с детства переношу легче некоторых других. Анатоль все и всегда долго взвешивал, чтобы, упаси Боже, не поступить опрометчиво. А так как все мы, вырвавшись из дома в общагу, поступали сплошь опрометчиво – Толик оставался в стороне. У меня с ним было несколько размолвок, например, из-за отказа угостить толпу домашним сливовым вином. Я знал о существовании банки, так как один на один он угощал легко, но вот выпить все за раз ему казалось глупым. Мне - нет. Или, в перерыве матча чемпионата мира Толя мог заявить, что ему нужно заниматься – и выставить зрителей их комнаты. А телевизоры не у всех были.
Но, в целом, я сохранил симпатию к соседу. Человек из лучшей компании, к которой я когда-либо принадлежал. Странно, что мы раньше не нашлись.
Минут через двадцать он вошел в ресторан и стал смотреть по сторонам, выискивая знакомые черты, то есть меня. Не спеша выскакивать из засады, я разглядывал стоящего посреди пустого зала человека. Блестящая лысина, теплый пиджак в клетку, классические джинсы. Синяя рубашка выглажена, туфли начищены, фигура вполне упитанная. На плече кожаный портфель. Я вот, убей – не пойму, что может заставить человека ехать в приватную поездку с портфелем вместо рюкзака. И, кстати, надевать под джинсы черные туфли Ллойда.
Когда Толик полез в карман за мобильным, - я поднялся.
Присев к столу, он посмотрел на мой бокал:
- Говорят, здесь пиво хорошее. Надо попробовать.
- Не жалуюсь, - ответил я.- Ты давай, решай с заказом, а то я голоден. Кстати, почему обиделся на Гундризера? Хороший был дядька.
- Но я же не называю тебя, к примеру, Аугенталлером?
" Ух ты, он и это помнит," - мелькнула мысль. Так меня величал Эдиоска из 318й, за «подвиги» в защите.
- Но ведь,- говорю, - я совсем не против. А ещё лучше – пан Гималайский. Или Шерстизопуло. А что, вполне звучит: Гундризер и Шерстизопуло! Хоть на бронзовую табличку у входа.
- Ну, - поморщился Толик, - мне это неприятно. Лучше воздержись.
Некоторое время он хмурил брови, перелистывая меню. Выбор остановил на овощном супе, запеченном дорадо и салате из зелени. Я в это время пил пиво и вспоминал, почему-то, дверь в 334ю, где Толя прожил шесть лет. Коричневая масляная краска, белый овал с черными цифрами и сколотой в левом углу эмалью.
Отправив официанта, мы взялись за разговор. Некая, на грани неловкости, осторожность быстро растаяла, и я узнал, что Толик по-прежнему в Москве, живет недалеко от Академической, финансовый аналитик в «Норникеле».
- Как это тебя в финансы потащило?
- Не знаю. Получалось всегда хорошо. Получил образование второе.
- И где?
- Сначала в МГУ, потом Гарвард.
- Ого, - крякнул я одобрительно. – Ты молодец, голова!
- Ну ладно, - Толик смутился и забормотал, - проехали. Похвала, - это конечно приятно, но не стоит.
- Толян! Гарвард – это очень круто, что значит «проехали»? Это же просто супер!
Толик отмахнулся. И покраснел. Уверяю, он покраснел! Сорокалетний мужик от обычной похвалы. Я на секунду округлил глаза, но быстро вспомнил, с кем имею дело. Спросил о семье, слышал когда-то, что он женился.
Толик вздохнул, но отвечал без смущения.
- Мы расстались пять лет назад. По её инициативе.
Я предвзято считаю, что в этом вопросе инициатива жены зачастую берет свои истоки в некоторых поступках мужа, о чем тактично сообщил Толе.
- Я думал над этим, - продолжил он, - но, поверь, с моей стороны особых погрешностей не было. Надежда нашла себе другого. Она от меня устала. Я знаю, со мной бывает скучно.
Он так и сказал: «погрешностей». Я снова вытаращил глаза, а в памяти медленно реконструировался образ Толи Гундризера, человека с другой планеты. Я мог его любить, но понять – никогда. Совместив образы, почел за благо сосредоточиться на еде.
- Собственно, - сообщил Толик, в промежутке между супом и рыбой, - мой визит в Ригу связан с этим вопросом.
- Твоя жена уехала сюда?
- Нет, зачем? Они живет на Пражской. Я приехал к Людмиле Беловой.
Я прекратил жевать и с в очередной раз уставился на собеседника. Людка - такая бодрая девица из второго медицинского. Тяжелые русые косы, ямочка на подбородке, румянец и очень живой характер. Смеялась громко, и по любому поводу. Гундризера на дух не переносила.
- Ты же помнишь, - безмятежно продолжал Анатоль, - я в неё влюблен. Людмила вышла замуж за Едика Берзыня и переехала сюда в 91м. Потом Эдик разбился, к сожалению.
Эдика я не помнил. Тем не менее, решил возражать:
- Ты хотел сказать – был влюблен? Так я прекрасно всё помню.
-Если бы я хотел сказать «был влюблен» - я бы сказал «был влюблен». Но я имею в виду, что это состояние не прекращалось. Я узнал её координаты и приехал.
- То есть - предложить ей руку и сердце?
Толик помолчал, двигая губами со стороны в сторону. Потом вздохнул и продолжил методично расставлять слова на нужные места, словно кусочки мозаики. Я всегда завидовал такой манере говорить.
- В общем – именно так. Хотелось бы. Но ей не нужна ни моя рука, ни сердце. Собственно, она по телефону мне об этом сразу сказала, ещё в прошлом году. Поэтому я, в определённом смысле, приехал знакомиться снова, и, надеюсь, что впечатление будет благоприятным. Я ведь сильно изменился, разве это не так?
Я кивнул.
- Следовательно, есть шанс, что и она изменит свое ко мне отношение. Тебя хочу попросить съездить со мной на первую встречу. Ты был примиряющим элементом в компании, Людмила наверняка отнесется снисходительно. Я же, когда волнуюсь, - начинаю говорить несвязно, получается ерунда.
«Гундризер, - произнес я с чувством, но только мысленно. – Ерунду ты говоришь гораздо чаще!» А вслух, щадя чувства гостя, повел себя смиренно:
-Я ведь тоже не могу похвастаться красноречием и завораживающим тембром голоса, - начал было, но Гундризер перебил:
-От тебя этого я не прошу, скорее наоборот. В определенном смысле. Яркий напарник мне только повредит. Помоги мне представить себя. Прикрой слабые стороны, вполне возможно, что я стану заикаться, или краснеть. В этот момент необходимо поддержать разговор.
Внутренний мой голос сразу вылез с аргументами: любое участие в амурных делах посторонних всегда вылезало боком. Дела были чужие, а бок – мой. Второе, – тут понадобятся тонкая дипломатия, а я ляпну невпопад. Болтать люблю. И ещё - могу раздражаться на Гундризера. Закончится плохо. Но в голове все сильней играло это самое обратное пианино, и мне самому захотелось увидеть Людку, поговорить о прошлом. Закончив стейк, я отложил прибор и согласился. Отчего не помочь доброму Толику? Повадки – на любителя, но человек он точно не злой.
После обеда я немного прибрался в квартире. Протер пыль, пропылесосил. Сантехнику почистил. Потом вытащил велосипед и покатил на мол в устье Двины. Ветра не было, спокойное море под солнцем имело лазурный цвет, как летом. В конце мола, у маяка я постоял, слушая мерный шум волн, набегающих на бетонные глыбы волнореза.
Обратно ехал в «ходовом» режиме, 23 километра уложил в час и десять. Принял душ, заварил чай и уселся на диван с книгой, положив отекшие ноги на столик.
Около пяти от реки поднялся туман, похолодало. Я включил лампу, и завернулся в одеяло. Не хотелось закрывать балкон, лишая себя осени с её запахами.
В тумане «близкие» звуки, как-то: стук двери подъезда, рычание двигателя проезжающего автомобиля и крики школьников, теряются. От этого «далекие» звуки, – шум поезда, гудки буксиров в порту и стук больших кранов - выходят на первый план. Отложив книгу, прислушался. Завыла электричка. Пролетел самолет. Мотоциклист. Буксир, снова электричка. Потом по навесам и подоконникам принялись бить капли влаги, оседающие на крышах.
Звонок мобильника органично вписался в звуки окружающего мира. Даже Толя Гундризер может быть уместным в такую погоду.
Я оделся и вышел к перекрестку. Гундризеросодержащее такси появилось минут через пять. А ещё через четверть часа мы вошли в дверь бара на Саркандаугаве. Бар был пристроен к пятиэтажке, кухня, по-видимому, занимала одну из квартир на первом этаже. Небольшой бар и не шибко фешенебельный на вид. Но чистый.
У стойки никого не было, и мы сели за столик в углу. Посетители, человек десять, пили пиво, заедая простыми закусками, как-то жареный арахис, фисташки, картошка фри и соленая рыба. На вид – обычные люди, завсегдатаи.
Люда появилась с подносом, заметила новых гостей, улыбнулась в нашу сторону, и поставила тарелки с салатом и рыбой перед немолодой парой. Направилась к нам.
Она мало изменилась. Те же ямочки, на щеках, глаза смотрят приветливо. Две тугие косички по бокам головы, как носят скандинавки. Чуть тяжелее стала фигура, но лысому Гундризеру до неё все равно далеко.
Толя, кстати, пожирал глазами хозяйку бара, не отвлекаясь на остальную действительность. Это не ускользнуло от внимания Люды, она чуть замедлила шаг, рассматривая нас внимательнее. Меня, кажется, узнала, выражение глаз изменилось.
- Привет, - улыбнулась обоим, и положила на стол меню.
- Привет, Люда, - торжественно заявил я, когда мы с Толей поднялись. – Мы приехали из прошлого за пивом. Нам его в прошлом не хватило.
Гундризер молча краснел, ломая мою драматургию. Ему, похоже, не хватало не пива. Или не только пива.
- Мы? – вопросительно протянула Люда. - Тебя я узнала, а вот товарища твоего не припоминаю.
Она внимательно осмотрела Толю, который уже соревновался в цвете с бордовыми салфетками. Но молчал.
-Люда, позволь мне представить моего доброго друга Анатолия Григорьева! Толя – это Людмила, ты её должен помнить.
- Привет, Люда, - выдавил из себя мой протеже.
Люда смотрела на него чуть поджав губы, как мне показалось.
- Толик, - сказала она, - так вот оно что. Что ж, буду рада поболтать с вами несколько позже, у меня девочка заболела, я одна в зале.
Улыбнулась и пошла к столу, где поднял руку толстый дядик.
- А чего это она на тебя так реагирует? - спросил я, открывая меню.
- Возможно, - заметил Гундризер, к которому возвращался дар речи, - я был излишне настойчив в нашей переписке.
- Переписке?
- Ну да, я писал ей на одноклассниках пару раз.
- И умудрился настроить против себя?
- Полагаю, - скривился он, - не стоило так быстро предлагать выйти за меня замуж.
Я икнул.
– Толя, - говорю проникновенно, - ты предложил ей выйти замуж в первом письме?
- Во втором, - ответил Толя, хлопая ресницами. – А что в этом предрассудительного?
- Ну, - вздохнул я, понимая всю тщетность слов, готовых слететь с моего языка, – это мы сегодня услышим, причем в деталях. Если только Людка не сильно изменилась.
Но Гундризер уже не слушал меня, следя за перемещениями хозяйки зала.
Меню выглядело просто, но симпатично. Я возжелал котлету и пюре. И салат из помидоров с огурцами. Толе понравились блинчики с грибами. Об этом мы сообщили подошедшей Людмиле, которая поставила перед нами по бокалу светлого пива.
- Это лучшее у меня сегодня. Самой нравится.
После этого она ушла.
Молча поели, я успел получить второе пиво, потом и третье, а хозяйка все вертелась между столами и кухней, периодически подбегая к стойке, цедить пиво или стучать по клавиатуре.
- Тяжелая работа, - заметил я, чтобы сказать что-нибудь, – если без официантки самой вертеться. Да, а почему она тебя не узнала, вы же в одноклассниках общались?
- Потому что у меня там фотка старая. Сильно старая, со школы.
После девяти в баре остались мы и ещё человек пять налитых пивом местных. Они смотрели футбол.
Люда, когда присоединилась к нам, выглядела измотанной.
- Ну, что, - рассмеялась, глядя на меня, - рассказывай! Отчего полысел?
- Лысый, лысый, - пропел я, - иди… Где у тебя туалет тут, кстати?
- Вон, - ткнула пальцем в сторону выхода на кухню. - Налево дверь.
Когда я вернулся, Толя рассказывал что-то о пробках в Москве, Людка слушала, откинувшись на спинку диванчика. Лицо её ничего не выражало.
- Тебе, - говорю, - надо тонизирующего.
- Не-а, - кисло так говорит, - видеть не могу эту стойку больше.
Я хмыкнул и пошел к бару. Осмотрел батарею бутылок и присвистнул.
-Ого, - говорю, - Мечта! Толя, ты Шивас или Гленморан?
Вместо ответа он брезгливо передернул плечом, - как, мол, ты можешь о такой гадости вообще говорить?
Я плеснул себе Гленморана, бросил лед. Толяну то же.
Вкуса хозяйки я вообще не знал, поэтому щедро набил льда, смешал белый ром и мартини с тоником, забрал с блюдца три последних ломтика лайма и веточку мяты, помяв все ложкой.
Сгреб стаканы разом и подошел к столику.
- Пить можно, - сказала Людмила, поправив трубочку в стакане привычным жестом. – И вообще, мне нравится, когда за стойкой мужик.
- Так за чем дело стало? – удивился я. – Смотри, какой орел.
И я указал на Толика широким жестом. Тот благодарно просиял.
- И ты, Брут, - только и протянула Людка, - давайте сменим тему.
Толик поспешно завел разговор о нашей старой компании, кто теперь где и как. Болтали о прошлом почти час, а несколько минут – о настоящем. Футбол к этому времени закончился, бар опустел. Говорили, в общем, мы с Людкой, Толик блаженно молчал. Оказалось, что дочь хозяйки уже учится в колледже в Ирландии, и не собирается возвращаться тянуть бар, а хочет заниматься нормандскими языками. Людка расспросила про мой переезд, удивилась, что живем близко, ходим в ту же «Максиму» за покупками по субботам, и ни разу не встретились.
- Рука Москвы была необходима, - сказал я, имея в виду ввести в разговор Толяна. Но тот даже не ухом не повел.
Я принялся за второй виски, тем более, что Гундризер не проявлял к нему интереса.
- Толя, - говорю, - метнись, сделай даме мартини.
- Не люблю мартини, - достаточно капризно заявила Людмила. – Смешай баккарди с тоником. Льда побольше.
Услышав просьбу из её уст, Толян мигом умчался по направлению к стойке. Пока он грохотал бутылками, я спросил, как ей тут живется.
- Нормально живется, летом двадцать лет исполнилось. Привыкла. А, кстати, что у тебя тогда с Нелькой получилось, давно хотела спросить?
Я промолчал, вращая стакан в руке.
Тут вернулся наш бармен, и я рассчитывал на перемену темы. Но не вышло.
- Она с мужем переехала в Лондон два года назад. Иногда твои стихи в статусы пишет на "Одноклассниках".
- Хорошая память, - вставил тактичный Толик, - я вот ни слова не припомню.
- Может быть и память, но, скорее всего, это из тетради. Она ведь синюю тетрадь твою переписала тогда.
- Стихи, - сказал я, проглотив комок, - слабые были. Даже очень.
- Да, - просто сказала эта язва, - слабые. Но тетрадь она не выбросила.
- А стоило выбросить?
- Конечно.
Настроение испортилось. Не то, чтобы сам считал свои старые стихи достойными похвалы, но слышать подобное от других все равно неприятно. Уязвлённый, я прекратил поддерживать беседу, и продолжил c виски.
Из Толяна собеседник ещё тот. После нескольких общих фраз он принялся расписывать свои успехи на работе, рассказал о квартире на Ленинском, о планах на загородный дом. Клонилось к очередному предложению объединить жизни. Людка это живо пресекла:
- Толик, ты что ради этого приехал? Я же по телефону все пояснила. И, по меньшей мере, не собираюсь к этой теме возвращаться.
-Но почему… - начал Толик, совсем уж невпопад.
- А потому, - резко перебила его вредная Людка. - Потому что ты зануда и мямля, разве не так?
- Нет, - простодушно сказал несчастный, красный Толик, - не так. Я не мямля.
- Зануды достаточно. И оставь мне решать, что ты привязался, в самом деле?
- Потому что я тебя люблю. – просто сказал Толик и опустил глаза.
Это было «в яблочко». Людка уже открыла рот, чтобы в который раз срезать приставучего Гундризера, но кротость тона и простота фразы сработали. Она запнулась, видно было, что за ставнями часто моргающих век идет процесс, подразумевающий повышение рейтинга соискателя.
Я показал Толяну большой палец, поднятый вверх. Молодчина, мол, не останавливайся!
Но видение Толика, упавшего на колени и пылко заверяющего дрогнувшую Людку в вечности своих чувств, хватая при этом за руку, и горячо повествуя о никчемности своей жизни без неё, так и осталось видением. Гундризер потеряно смотрел на Людмилу, давая ей опомниться.
Людка не заставила долго ждать. Бодро сообщила, что пора по домам, она рада нас видеть и пресекла попытки расплатиться. Закрыла бар, мы проводили её к дому, за пару кварталов, болтая исключительно о приключениях общих знакомых.
- И давайте,- сказала она, остановившись у парадного, - не будем портить друг другу радость встречи. Взяла наc обоих под руки и пождала ноги. Толик, ну удивление, не покачнулся, я же чуть не упал на Людку сверху. Тоже мне пушинка.
Она громко засмеялась и больно толкнула меня под ребро кулаком. Гундризер стоял с каменным выражением лица, изображая атланта, на которого так удобно бывает опереться в трудную минуту, после трудов за стойкой. В эту каменную щеку Людка его и чмокнула.
Всю дорогу до стоянки таксомотора сияющий Толик молчал. Я тоже.
На стоянке мы влезли в старую Ауди.
- Ты заметил,- сказал, наконец, Гундризер, - она меня поцеловала.
- Трудно было не заметить. Здесь это норма общения. И, к тому же, ты ей в любви признался.
- А тебя нет, - продолжил он, не обращая внимания на мои слова. И замолк.
Затем продолжил монотонным голосом рассказывать, почему решение Людки для него неприятно, и какой это удар. Это раздражало, причем сильно. Сразу принимать Гундризера в таких дозах мне нежелательно. Я глядел в стекло и делал вид, что слушаю. Толик бубнил, шумели шины, в голове моей тихонько бренчало это обратное пианино. Почему из всей той нашей компании мне выпал именно Гундризер? Могли бы приехать черномазые футболисты Вадик и Вовка, язвительный гений Дима, а мог бы и сам Дьердь Великолепный. Перебирая в голове кандидатуры, одна другой краше, я мечтал о разговорах под хороший портвейн. О литературе, о музыке, о футболе… Да о чем угодно, лишь бы они были здесь. Толик продолжал извергать свои безусловно здравые, но невыносимо тривиальные суждения, и я уже всерьез на него злился, старался только не сорваться на грубость. Как там он меня назвал? Примиряющий элемент компании? И вспомнил обо мне, когда я смог пригодиться. Это раздражает не меньше общих мест его гладкой речи. Предпочитаю, чтобы меня вспоминали просто так, ради совместно распитой чашки чая. Но на это способны те, кто не приехал.
Выходя у гостиницы, Гундризер вздохнул и замер с отсутствующим видом, доводя мое раздражение до совершенства. Потом спросил:
- Завтра идешь со мной?
- Куда, - не понял я, - город посмотреть?
- Нет, я люблю гулять один. К Людмиле в бар, часам к шести.
Он уже вышел из машины, и стоял, придерживая дверь.
- Ты что пойдешь туда ещё раз? – мне стоило бы держать более участливый тон, но не получалось.
- Конечно, - кротко повел плечами Анатоль, - я же для этого приехал. Буду ходить каждый день.
- Нет проблем, - ответил я, последним усилием овладев собой, – Угостишь пивом.
- До завтра, - Толик слегка поклонился, - спасибо что подвез!
Водитель хмыкнул, отъезжая от гостиницы. Видимо, учуял мое раздражение и, возможно, даже разделял его.
Назавтра Толик был сдержанней в речах, а я – в своих ожиданиях, - и вечер получился приятным. Мы вспоминали разные истории, Людка смеялась. Тем не менее, вчерашняя досада не оставляла меня, а новые порции общих воспоминаний вытаскивали из памяти лица друзей. Панино все играло обратно, и скоро я уже был вынужден уверять себя, что, даже если сейчас же сорвусь в Москву, и чудом соберу за одним столом всех тех, кто крутится в моей голове со вчерашнего дня, – ничего не получится. Время ушло. Мы все изменились. В первую очередь – я сам, потому что не хочу я никуда ехать. По причине этих мыслей и растущей тоски, я часто подходил к стойке и гремел там бутылками, заодно поднося собеседникам. Людей в баре не было, и получилось, что к половине десятого все разом мы проскочили «нулевую отметку». Сначала я заметил, что у Людки раскраснелись щеки, и она все чаще смеется не там, где я ожидаю. Потом понял, что ожидаю не там, где стоит смеяться, а язык мой обладает повышенной инерцией и его заносит во рту, как после визита к дантисту. Один Анатоль сидел себе, как ни в чем не бывало. Так я думал до того, как он заявил:
- Людмила!
- Чего? - она все ещё смеялась над предыдущей историей.
- Выходи за меня замуж. У меня квартира на Ленинском, в сталинке, и дом под Апрелевкой. С баней и спортзалом.
- Неее, - протянула Людка, и не к месту залилась смехом.
Я вмешался:
- Ты что, никогда не мечтала о квартире на Ленинском? В сталинке? Окно во двор? Не обманывай друзей.
- Окно выходит на … - тут Толик скривился, и положил голову на руки.
- Бывало, - заявила Людка, не прекращая смеяться. – Но это, - она обвела рукой бар, - я не оставлю.
- Толик, - зашел я с другой стороны, проявляя чудеса изворотливости ради спасения этой пары сердец, - приезжай сюда. У нас хорошо. Будешь, - теперь уже я обвел рукой бар и чуть не упал, - здесь хозяйничать. Мечта!
Толик поднял голову и посмотрел на меня с каменным выражением лица. Молчал. Людка не смеялась.
Я обиделся. Стараешься тут для него… Хоть бы морально поддержал. Пауза показалась тягостной.
- Людмила, - сказал я галантно, чтобы у дамы не возникло ощущения, что и она и бар никому не нужны, – ты за меня выходи! Я тут мигом все выпью.
- Неее, - опять засмеялась Людка. - Выпить тут и без тебя есть кому.
Толик посмотрел на меня недоуменно и громко вздохнул. Затем улыбнулся, мягко опустил голову на локти и уснул.
Я поднялся и стал собирать посуду.
- Плюнь, - сказала Людка, - завтра приду пораньше.
Я все же бережно отнес посуду к мойке, ничего не разбив. Так что заранее приготовленные извинения не пригодились. Вызвал такси. Вернувшись, увидел, как Гундризер шевелит губами, положив голову на бок. Светлые ресницы смешно дергались, на макушке блестело отражение лампы. Людка сидела напротив, подперев лицо ладонями, и смотрела на Толяна. Страсти во взгляде не читалось, и мне стало жаль приятеля. Бедный, никто его не привечает здесь. Никому он не нужен. И продукт совсем ведь не бросовый, просто подать себя не умеет.
- Он ведь вообще не пьет, - тихо сказал я. - Ради тебя старался.
- Странный способ ухаживать, - заметила Людка, чуть погодя, - обрадовать избранницу алкоголизмом.
Слово «избранница» она произнесла со знакомым сарказмом, и я простил высказывания о стихах.
- Не, - говорю, усаживаясь, - тут другое. Он хотел быть компанейским.
Я тоже смотрел на Гундризера. Жалко его, но вместе с сочувствием, во мне опять шевельнулось ненужное раздражение. До гостиницы Толян так и не проснулся, перемещая ноги до машины, опирался на мою руку. Вздохнул и лег на заднем сидении. Людка села вперед. Она тоже молчала до дома. Махнула нам рукой и скрылась в подъезде.
Утром мне было нехорошо. Не только из-за вчерашнего, но и по совершенно другой, типичной для меня теперь причине. За кофе я почитал в интернете пару статей о «освободительном походе» в Прибалтику 1939го года, и неосторожно углубился в комментарии. Делать этого было никак нельзя, как нельзя засовывать в рот гнилое яблоко. Сначала мне хотелось комментировать комментарии, но вспомнив, с какой охотой там хамят совершенно незнакомые люди, остыл и стал утешать себя мыслями о платных троллях. Дело, тем не менее, было сделано, жить стало противно. Окружающий мир утратил часть своего сияния, отдалился от меня. Из образовавшейся щели выбралась пустота и одинокая симпатия к себе. Все такие вокруг такие мерзавцы, до одного, но я, Я!... самый лучший, самый правильный, самый... только вот никому до этого нет дела. Мир очень опасен для меня поэтому.
В каждом прохожем под окном, в каждом знакомом по обе стороны границы, я уже исподволь прозревал существо ненавидящее, всегда готовое разорвать несогласного.
Приступы нелюбви к людям у меня случаются. Они начинаются, чаще всего, после общения с таможенниками, налоговиками или работниками миграционной службы. Иногда достаточно и новостей посмотреть. Это похоже на психическую болезнь, манию преследования. Мир становится тесным, грязным, неуютным. Как приемная миграционной службы. Громоздятся проблемы, они давят и гнут к земле, выхода нет. В принципе нет, не существует, только карусели лиц, искаженных ненавистью ко всему вокруг, только голоса, в пустоте твердящие на разный лад о своей правоте. Гордость и упоение собой. И ненависть, животная ненависть ко всем чужим. Да и просто ко всем. Понять их мне не сложно:
«Увязшие в собственной правоте,
Завязанные в узлы,
я точно такой, только хуже,
И я говорю, что я вижу: козлы.
Но что-то внутри отказывается принимать, я сутулюсь и прячусь в угол – переваривать свое отторжение.
Выключил компьютер, задернул шторы. Поставил диск с Пинк Флойд 78 года. Стало грустно, но уже не так противно. Тем не менее, когда позвонил Гундризер с невинным предложением зайти к Людке на утренний кофе,- я ему нагрубил без повода. Тут же извинился, правда, но видно было, что Толик обиделся. В результате на кофе он подался один, я остался сидеть на диване с усилившимся отвращением теперь уже к самому себе. Грубить противно. Грубить беззащитному человеку, только потому, что он - это он, а не тот, кого я хочу видеть, – отвратительно. Так я и сидел до обеда, глядя на желтые цифрочки в окошке проигрывателя. Везде теперь отвратительно, и внутри и снаружи.
Толя больше не звонил. Я работал над презентацией, не особенно желая ходить по барам, и поэтому тоже не звонил. Вечерами читал и бродил по переулкам, собирая доказательства, что осень матереет. Пианино частенько поигрывало себе в направлении тех времен, когда я не грузил себе голову мелочами. Когда небо было высоким, и я один во всем мире абсолютно точно знал, как его переменить к лучшему. Но, чем больше я предавался ностальгии, тем сильнее становилось ощущение своей неправоты. Через два дня я сдался и перезвонил Толику, извинился ещё раз. На этот раз с чувством, подбирая слова. Мне стало легче, когда услышал в ответ, что это все ерунда, по сравнению с настоящими проблемами. Простил, значит. Он тут же доложил убитым, но гладким голосом, что с Людмилой ничего не получилось, отчего стоит впадать в тоску (и не перебивай, я осознаю, что шансов было недостаточно). Меня он не винил, скорее – мироздание, безобразно распорядившееся его, Гундризера, судьбой. Сегодня летит домой.
Положив трубку, я некоторое время сидел, в который раз ошалев от манеры изложения. Думал, как мне поступить. Преодолев лень, все же поехал в аэропорт. Потому что прекрасно знаю, как тоскливо уезжать одному из незнакомого города, где ты никому не интересен. Гундризер обрадовался и битый час мы болтали о книгах в кафешке. На посадку Толик пошел бодрым шагом, и с посветлевшим лицом. И у меня настроение пришло в норму.
Вернувшись, и глянув на диван, я немедленно почувствовал страшную усталость. Никуда я не путешествовал, почти весь день дома просидел, и не мне отказала дама. Но в этих стенах аэропортов живут бациллы уныния. Неважно – день ты там провел, или неосторожно подошел к вокзалу любого вида ближе, чем на 500 метров, - сразу чувствуешь себя разбитым. И немытым.
После душа едва переполз на кресло и стал думать, что предпринять в помощь другу. Поехать к Людке и учинить креативный промоушн в поддержку акций Толяна? Консультировать его удалённо, подвигая на новый штурм? Написать от имени соискателя пару душераздирающих признаний?
В успех не верилось, я вздохнул и тупо уставился в корешки книг на полк. Что-то есть в них, успокаивает. Возможно – осознание того факта, что на расстоянии вытянутой руки есть пара сотен любимых книг? Причем их написали, в большинстве своем, хорошие люди. Я бы хотел подружиться с Честертоном, Вудхаусом, Во, Фитцджеральдом, Грином, Крапивиным. Подозреваю, что с Вудхаусом недурно было бы и вина выпить. Только их нет рядом, а их мысли - здесь. И никуда не денутся, никуда не спешат. Я нужен им, как собеседник, способный понять. От отпуска ещё несколько дней осталось, дочитаю Сильмариллион, да и на Борхеса время найдется. Презентацию почти доделал вчера. Теперь осталось «декорировать» слайды, дело хлопотное, но простое. Завтра ещё в супермаркет заехать, продукты на исходе. На ужин салат с грибами получится, но не больше… А Толяна все же жалко, хоть он и сам виноват.
За отпуск я так и не придумал ничего дельного для него. Потом началась работа, и я оставил думать над этим, отдавшись рутине. Зимой много ездил, встречался в Барселоне с одногруппником, и такое закрутилось, что мне было не до Гундризера вовсе.
23го марта, в субботу, шел противный мелкий дождь, и сильно задувало со стороны залива. Я возвращался со своей обычной велосипедной прогулки к маяку, уворачиваясь от потоков ледяной воды, летящих из-под машин, и ворчал, жалуясь на погоду. Ветер забирался за воротник и манжеты, противно холодя вспотевшее от работы с педалями тело. Дай, подумал, заеду в бар Людмилин, поболтаем без Анатоля, пропущу для здоровья стаканчик глювайна. В смысле – чтобы не заболеть, а то «что-то ручки стали зябнуть…». Вспомнилось лицо Дьердя, когда он торжественно декламировал эти двустишия метели на Измайловском проспекте, с двумя бутылками «Пшеничной» во внутренних карманах пальто.
Денег с собой не было, но надеялся, что хозяйка угостит в долг, по старой дружбе.
Поставил велосипед у входа, прицепив тросиком к водосточной трубе. В полумраке бара никого, хотя у самой стойки сидел человек. Подойдя ближе, я увидел, что даже не один человек, а двое, прижавшись друг к другу. Толик, сжимая Людмилину руку, о чем-то толковал вполголоса. Она слушала, положив голову на его шерстяное плечо. На посетителя даже ухом не повела, хотя уверен - заметила кто вошел.
Я обрадовался.
Ну, во-первых, за Толика. Углубление отношений налицо. Во-вторых, за себя. Я чуткий, добрый, отзывчивый и в результате помог чужому счастью, и баланс силы в мире поменялся в лучшую сторону. И, в последнюю очередь, – за Людку. Могла бы по полгода нервы людям не мотать, а сразу брать, что предлагают.
Тихонько вышел, отвязал велосипед. Дождь усилился, крупные холодный капли шлепали по плечам. Я ехал максимально быстро, чтоб согреться. Вода летела из-под колес, тучи задевали антенны на крышах, в окнах пятиэтажек уже горел свет. Остановился на светофоре, у витрины старого хозяйственного магазина. За стеклом сидел кот и смотрел на меня. В желтых глазах отчетливо читалось презрение.
- Малахольный, - мягко ко мне обратились эти глаза, - у тебя что, нет теплого угла в галантерейном? Так хоть под навесом ляг, там моя подстилка старая, она только чуть драная.
- Ничего, - сказал я коту, переводя дыхание. – Спасибо, до моей конуры всего два квартала. Там есть горячая ванна и подогретое вино, которого у тебя тут нет, кстати.
Кот промолчал, явно улыбаясь в усы. Много, мол, ты знаешь – что у меня есть, а чего нет.
- И, к слову, - сказал я отъезжая, - это ты ещё нормальных ненормальных не видел. И похоже, что скоро увидишь.
Ведь вряд ли Людка поедет в ту квартиру на Ленинском, с её окнами, выходящими на проспект.
август 2013
