Кулон и серьги, Южный крест

Кулон и серьги, Южный Крест.                                                                            
      декабрь 2015

“Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна,
светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?”
(Песня Песней 6:10)

Внутри был крупный изумруд, в который с непостижимым мастерством впаяны золотые искорки, изображающие созвездие Южного Креста. Серьги – изумруды в оправе, с подобным рисунком, но капли золота нанесены поверх, в ажурном плетении нитей. Зыгмунт закрыл конверт и пододвинул его к девушке, сидящей, напротив. История, что началась ветряным осенним днем два года назад.
                                                                              *             *             *           
 Утренний бриз, перелетев каменную гряду мыса и протиснувшись меж сосен и акаций, сохраняет немалую силу. Потому что конец сентября. Над водой - изогнутые паутинки бабьего лета, цвет неба и моря не тот. Смотритель, набрав родниковой воды в бидоны, возвращался к маяку. Ветер круто дул в левую скулу, и Зыгмунту надоело переставлять шкот с борта на борт. Взяв ближе к берегу, он убрал парус, чтобы пройти оставшиеся две мили на веслах. На время застыл, наблюдая, как ставит паруса американский клипер на другой стороне залива. Белые полотнища вытягивались вниз по реям, ловили ветер и обретали форму. Корабль медленно шел прямо на него. Здесь, у маяка, он пересечет ветер носом и выйдет в море. Если налечь на весла – можно успеть полюбоваться вблизи.   
Шлюпка легка на ход, длинный корпус режет воду, весла погружаются без всплеска. Смотритель периодически поглядывал через плечо, чтоб не прозевать каменистую отмель. На оранжевой полосе вереска, у самого обрыва стоит кривая сосна, от нее надо держаться в сотне метров. Обойдя опасное место, глянул на клипер, затем осмотрелся - и замер. Спиной к нему по вересковой пустоши шла высокая дама, отдаляясь от берега.  Жесткие светлые волосы чуть вились, падая на плечи, изумрудное длинное платье бросалось в глаза на фоне сухих стеблей. Здесь и ворону нечасто увидишь, что говорить о человеке. Зыгмунт тряхнул головой, зажмурился на миг. Когда открыл глаза – женщина пропала. Поднявшись, обалдело шарил взглядом по берегу, пытаясь определить, куда она могла исчезнуть. Берег ровно поднимался к деревьям, камни, кусты акации. Никаких следов человека.
 Последний раз ему мерещились неправдоподобные женские фигуры лет двадцать назад, в Тунисе. Доктор давал курить гашиш для обезболивания.
- Дела, - сказал про себя. – будут видения, то спишут с работы. Навигация - дело строгое.
Ещё раз внимательно всмотрелся в береговую линию, где только что шагала светловолосая дама – никого. Внимание привлекал только ярко – синий лоскут под кустом на обрыве. Держась рукой за мачту, посмотрел в бинокль - за большим камнем под акацией лежит человек. Зыгмунт окликнул, затем ещё, но человек лежал неподвижною.
Мысль торопливо перебрала возможные варианты. Почти наверняка там опасно: удар по голове, нож под лопатку или удавка на шею,- за камнями, за кустами, под деревом. Потому что хороших людей здесь быть не может. Крушение терпят на другой стороне мыса, да и не случалось такого на днях.  По мысу много лет никто не ходит, только в гости на маяк по верхней дороге. Ещё каторжники, беглые каторжники, которым отчаянно нужна шлюпка, чтобы убраться подальше. Тюрьма в десятке миль отсюда. Несколько лет назад они наведались на маяк, с револьвером и парой карабинов, отнятых у охраны. Спасла Альма, чуявшая в ночи.
Беглые могли подбросить труп, чтобы лодка пристала к берегу. Ловушка, других объяснений не было. Смотритель уже положил руки на весла, намереваясь грести к маяку и вызвать жандармов, но медлил. Точнее, уже понимал, что сейчас пристанет к берегу и подойдет взглянуть на беднягу за камнем. Потому, что нельзя поддаваться страху. Потом, в эти липкие серые часы перед рассветом сто раз пожалеешь и проклянешь минутную свою слабость.  Нет, ещё раз он на такое не пойдет.
Но опасность, угроза, её ощущаешь физически. Промокла спина, ладони вспотели, и опять этот оловянный вкус во рту. Положив весла, стал в тридцати метрах от берега, осматривая валуны и кустарник в бинокль. Немного успокоился. Во - первых, человека почти не видно с воды, а злой умысел требовал выставить приманку на обозрение.  Во – вторых, после большого побега, который случился три года назад, об утрате оружия сообщают выстрелом из пушки. Беглецы вряд ли имеют с собой предметы опаснее топора.
 Берег оставался безмолвным, а плечо и затылок человека, которые он мог наблюдать, скорее всего, принадлежали ребенку. Тем не менее, непонятное зло ощущалось там, перебегало в тенях, пряталось, задерживая дыхание, за толстыми стволами сосен. Вздохнул, потер руки и повернул пояс кобурой на живот. У самой кромки воды поднял шверцы, и вытащил нос на гальку, закрепив конец цепи меж валунов. Кто возьмется угнать шлюпку, – потратит время на цепь. Если воры не вооружены, он успеет вернуться.  А если вооружены, – шансов мало в любом случае.  Впрочем, беглым шум не нужен, постараются обойтись без стрельбы. Поэтому -  надо держаться подальше от возможной засады. Это все проговаривалось шепотом, ради самоуспокоения, пока шел вереском, огибая кусты на расстоянии. В правой руке «Бульдог» со взведенным курком. Нигде не было следов человека, а там, где шла женщина в зеленом - вереск остался непримятым. От этого кусты казались ещё страшнее.
Подойдя к камню – увидел девушку в синем платье, лежащую на боку. Очень маленькую, почти ребенка. Теория о приманке получила подтверждение, Зыгмунт отступил за дерево, осмотрелся. Никого, шлюпка – на месте. Девушка не шевелилась.
- Сударыня, -  начал было смотритель, но сообразил, что она не услышит. Опустив курок, убрал револьвер. Наклонился, отогнал пару слепней, и осторожно перевернул девушку на спину. Лицо опухло от укусов, глаза закатились, только полоски белка в щелях ресниц. Из уголка рта вытекла слюна. Дыхание частое, пальцы трясутся, а подол платья и рукава изорваны колючками. На лице большой синяк, в волосах хвоя и репьи. Поднявшись, Зыгмунт оглядел землю. Ни шляпки, ни корзинки, ни перчаток. Затем осторожно поднял находку на руки, и понес к берегу. Шел по своему следу, огибая кусты. В это время со стороны шлюпки раздался удар.  Дернулся, но у воды никого, набежавшая волна стукнула в корму. Плюнув с досады, усадил девушку на корме. Спина опять вымокла, задрожали руки. Не выпуская пистолет, отвязал цепь, столкнул шлюпка с гальки, и только отойдя от берега, перевел дух. Осмотрел безлюдный берег.
- Никого, только мой страх.
Он несколько раз крикнул, но ответа на было. Да и вид находки говорил о долгом пребывании в одиночестве. В таком дорогом платье и ботиночках по мысу не прогуливаются.
Девушку ощутимо била лихорадка. Укутав плащом, плеснул на платок виски, протер ей лицо и кисти рук.  Губы дрожали и по лицу пробегали быстрые гримасы. Через некоторое время она открыла глаза, но мутный взгляд блуждал, не задерживаясь, и на слова никак не реагировала. Отхлебнул из фляги сам, сел за весла, а мысли всё возвращались к даме, которая померещилась. Хотя видел лишь со спины, был уверен, что знает лицо, потому что многие годы хотел видеть именно эти черты: изогнутые брови, печаль продолговатых глаз, острые скулы, тонкие губы своенравно сжаты. Такие лица встречаются в Чехии, Литве и Польше. Больше нигде. Это лицо Магды, когда они повзрослели. Забыть его не получалось. Он встречал много красивых дам, но никого как Магда. Поэтому жил один. Поэтому так взволновала сегодняшняя встреча, пусть даже всё померещилось.
На причале приплясывала Альма, крупная овчарка черная с рыжим. Она припадала на левую лапу и казалось, что собака смешно кланяется, виляя хвостом. Запрыгнула в шлюпку, обнюхала ноги девушке. Заворчала.
- Это – гость, -  сказал ей Зыгмунт. С собакой он общался на родном языке, нагромождение шипящих подействовало успокаивающее. Альма села на причал и смотрела, как закрепив шлюпку, Зыгмунт понес девушку домой, в маяк. В отличие от коллег с побережья, которые несли вахты, а жили в поселке, он обустроил внутри башни четыре комнаты: на втором этаже огромная кухня с голландской печкой и плитой, выше - комната поменьше, с очагом, затем спальня, и рубка на площадке, под лампами. Здесь он прожил последние семнадцать лет.
Поднявшись на второй этаж, опустил девушку на сундук возле печки. Растерянно потоптался рядом, затем осторожно расстегнул пуговицы ворота и манжет, расшнуровал обувь. Это были крохотные ботинки оленьей кожи, ноги опухли и стащить обувь не получалось. Разрезать это произведение искусства было жалко, пришлось аккуратно распороть боковые швы.  Сняв с подола несколько репьев, обернул ноги пледом. За все время работы смотрителем ему приходилось оказывать помощь дважды, оба раза это были потерпевшие крушение моряки.  Разбитые головы, сломанные конечности. Грубая брань и перегар изо рта при перевязке.  Ну а то, чему учил фельдшер в полку, подходило ещё меньше.
Оставив гостью, поднялся в рубку. Достал сигнальные флаги, поднял «Оскар», вымпел «Уно», и «Виски». Получилось - человек за бортом, один, требуется медицинская помощь.  Закрепив фал, взял трубу и, опершись о перила площадки, посмотрел на окна рубки коменданта рыбацкого порта. Там было пусто. Не желая ждать, Зыгмунт крутанул ручку туманной сирены. От дикого рева горна аж подскочил - на маяке уже несколько лет как установили новую электроакустическую систему «Барбье ет Бернад», и смотритель забыл, как это - стоять рядом с работающим туманным горном.  Внутри все дрожало ещё пару минут. Вскоре над рубкой порта поднялся желтый крест на красном флаге, принято.
Гостья сидела, завернувшись в плед.  Губы не тряслись, глаза открыты.
- Сударыня, - в который раз начал он, -  Вы в безопасности. Я вызвал врача, и готов оказать посильную помощь. Назовитесь, я извещу Ваших близких.
Реакция на слова была прежней – то есть, её не было. Взгляд девушки все так же блуждал.
- Да, - хмыкнул смотритель с некоторым раздражением, - поговорили. Зачерпнул воды и вложил кружку ей в руки. Поднес ко рту. Сначала медленно, затем жадно выпила все. Зачерпнул ещё, она выпила две кружки без его помощи.
Точно так же он взял небольшой ломоть хлеба и сыра, сказав:
- Ешь медленно. Жуй и не спеши, а то будет плохо.
 Жевала гостья старательно, но очень быстро.  Зыгмунт, ощутив уверенность после своих врачебных побед, пошел на причал выгружать бидоны.
Когда закончил, девушка так же сидела, завернувшись в плед, и смотрела перед собой.  В окно почти горизонтально били лучи заходящего солнца. Снова протер ей лицо и кисти мокрым платком и вышел в пристройку запустить двигатель динамо машины. Когда, выплюнув комок сизого дыма и керосиновой вони, машина затарахтела - поднялся наверх и подкрутил электроды дуговой лампы, прикрывшись темным стеклом. Все же вспышки были так ярки, что спускаться пришлось на ощупь. Зыгмунт сел в кресло и снова заговорил о враче, но это уже скорее для себя, без надежды на диалог. Взялся вытаскивать веточку вереса из её волос, аккуратно выпутал ещё два репейных шарика. Прикоснувшись ко лбу, ощутил сильный жар. Начиналась мелкая дрожь по всему телу – признак недоброй лихорадки.
Вышел на крыльцо, глянул на залив – со стороны поселка нет лодок, значит до приезда кюре ещё час, как минимум. Вздохнув, достал с полки баночку толченой ивовой коры. Набрал на кончик ложки порошка, и высыпал на язык гостье, дав запить. Затем обтирал лицо, шею, локти разведенным уксусом. Когда дрожь ослабла – укрыл пледом и пошел на причал зажечь фонарь для кюре, потому что небо на востоке уже потемнело. Втянул шлюпку на слип, укрыл парус чехлом, закрепив брезент на случай ливня.  Багровые облака над полосой заката изгибались дугой – будет шторм. Вернувшись, увидел, что гостья лежит на лавке, свесив голову. Её вытошнило на пол. Морщась от кислого запаха, Зыгмунт протер девушке лицо платком и спустился в чулан за тряпкой и ведром.
Лодка кюре причалила уже в полной темноте.  С ним прибыла сестра Патриция, сопровождавшая кюре при визитах к больным.
- Спасибо, что приехали, – Зыгмунт взял из рук сестры чемоданчик и указал рукой на маяк. – Признаюсь, я особенно рад прибытию сестры, потому что больной – женщина.
- Вот как, - удивился кюре, поднимаясь по ступенькам.   – Так мне, наконец, готовить белые цветы для убранства церкви?
 - Что Вы, это ребенок. Я нашел её на берегу залива, на полдороге к роднику. Но прошу, я все поясню позже. Вот полотенце, мыло на рукомойнике.
Девушка сидела, прислонившись к стене. На новых людей внимания не обратила.
- Она была без сознания, начинался жар. Я дал ивовой коры, кажется ей лучше. Да, ещё её рвало после еды. Сыр и хлеб.
- Это плохая пища, -  кюре осматривал больную, - судя по платью, она не ела несколько дней.
- Вам виднее, - буркнул Зыгмунт и расстроился. Если бы час назад кюре сам убрал с пола, его слова звучали бы убедительнее.
Кюре Поль был отставным капелланом и полковым врачом. Его авторитет в рыбацком поселке был, конечно, непререкаем, но чуть больше такта не повредило бы.
Пока кюре измерял пульс, заглядывал больной в рот и глаза, она безучастно сидела. Голова моталась, как у куклы.
 - Вот что.  Принеси горячей воды, и все что нужно для купания. Сестра позаботится о девушке, а мы поговорим. И не забудь какую-нибудь одежду для гостьи.
 - Но у меня нет дамского платья.
Кюре улыбнулся:
-  Тогда спасай исключительно мужиков твоей комплекции. Неси длинную сорочку и теплый халат. Носки шерстяные тоже. Большое полотенце. Пожалуй, это все.
Зыгмунт вернулся с одеждой и положил её на стул.
- Это зачем? -  спросила сестра, поднимая толстый свитер.
- Ей до колен будет. Нет у меня халата. – Получилось грубовато по причине неловкости.
- Ничего-ничего, -  проговорил кюре, увлекая его наружу, -  я подарю тебе на день ангела. Розового цвета, вдруг пригодится.
Вышли к пристройке, по дороге Зыгмунт спустился в подвал за бутылкой вина, вполголоса сетуя на неспешных и всезнающих врачевателей.
Вечер был теплым, уселись прямо на доски причала, Альма легла тут же. Держа кружку обеими руками, смотритель рассказал о событиях дня в деталях. Не умолчал ни о желании проплыть мимо, ни о мокрой от страха спине.  Кюре молчал, глядя на волны.
Когда вернулись, сестра читала молитвы сидя у девушки в ногах.
- Серьезных травм нет, но руки до локтя и выше в синяках, больше левая. Возможно, её били, и она закрывалась. На боку ссадина, если судить по прорехе на платье, – ударилась о сук, или подобное. Надорвана мочка левого уха, видимо отнимали серьги. У девушки была коса, но её недавно отрезали не очень острым ножом. Отрезали наспех, криво. На шее царапины, возможно от ножа, воспалились. Я обработала раны. Из богатой семьи, похоже - жертва грабежа.  В кармашке платья был этот перстень, ей велик.
Она указала на лежащее на столе кольцо с красным камнем.
- Спасибо сестра, - кюре сел рядом с больной, взял за подбородок, всматриваясь в лицо. – Что же, надеюсь, мы вскоре услышим от семьи, завтра размещу объявление в городской газете. Сестра,- сложите одежду в корзину, надо показать полицмейстеру. Прошу не трогать до его визита. И верните перстень на место, может хватится.
Повернувшись к Зыгмунту, падре монотонно продолжал:
 - У больной простуда, но хрипов в легких нет. Скорее всего, горячка - следствие пережитого потрясения.  Меня больше беспокоят её странные зрачки, возможно, это реакция на температуру. Позже разберемся. К сожалению, сейчас везти в клинику нельзя, вынужден просить тебя оставить девушку здесь.  Сестра будет навещать ежедневно, я приеду послезавтра. Вот порошок антипирина, снимает жар лучше коры. Корми её бульоном, можно немного гренок. Фрукты и одежду привезет сестра.  Увы, она не может остаться с больной, ещё несколько человек нуждаются в опеке.
- Отче, завтра может быть шторм, и сильный шторм. Может, все же, перевезем сейчас?
-  Если будет шторм, мы с сестрой приедем верхом, по старой дороге.  Дорога в лодке может привести к воспалению легких, надо оставаться в тепле. Уже поздно, нам пора. Если произойдет что-то из ряда вон, - поднимай сигнал.  Полицмейстера я приглашу, когда она сможет отвечать на вопросы.
Спускаясь к причалу, кюре заметил:
 - Вино у тебя слишком хорошо, чтобы не быть контрабандой.
- Ну что Вы, отче, -  притворно возмутился Зыгмунт, – добрые люди угощают меня доброй мадерой, и я не спрашиваю, откуда она.
 - Ты знаешь не хуже меня, что это вино из Кабо Верде, - улыбнулся кюре. – Не совсем мадера, но для осеннего вечера хорошо.  А твои отношения с таможенной службой не интересуют духовные власти.
Они отплыли. Кюре прекрасно управлялся с парусом, и скоро топовый фонарь лодки потерялся среди огней рыбацкого поселка.
 Ветер свежел и негромко подвывал в тросах и перилах площадки. Поднявшись в рубку, Зыгмунт некоторое время стоял, переводя глаза с барометра на индикаторы машины. Начинало клонить в сон. За много лет бессменных ночных вахт он научился улавливать самое начало этого состояния.
В кухне было прохладно, он затопил плиту. Гостья спала, свернувшись калачиком, и ровно дышала. Осторожно поднес руку ко лбу - жара нет.  Сестра не вымыла голову больной, только вычесала, прядки волос прилипли к виску. На вид - совсем дитя, маленькая и худощавая, но распухшее от укусов лицо и шея не позволяло оценить возраст точнее.

Уже перед рассветом он вышел на причал, и быстро выудил под фонарем пару барабулек. Почистил прямо на досках, поставил уху. Рассвело в половине седьмого, а когда солнце поднялось выше, и прибрежная мгла рассеялась, смотритель погасил маяк. Сдвинул котелок с ухой на край плиты, сел в кресло напротив и уснул.
Разбудил его лай Альмы, к причалу подошла лодка. Гостья лежала, закрыв глаза, чашка воды пуста.  Кряхтя, умылся и вышел во двор. На пирсе Гийом, сын коменданта рыбацкого порта, держал большую корзину с едой, а сестра Патриция –   пакет с одеждой.
Она поднялась к больной, Зыгмунт и юноша остались на причале.
- Извините, что побеспокоил так рано. Свежеет, а отец просил набрать воды на обратной дороге.  Он кивнул на стальные бидоны, стоящие в два ряда.
- Тебе придется спешить, - заметил Зыгмунт, поглядывая на запад. – Я думал, что буря поднимется ещё ночью, но затихло.
- Ветер хорош, но только сестра Патриция боится, что я ее выроню, когда ставлю второй парус.
- Ты рассказывал про киль? – лодка Гийома была хорошо приспособлена для хождения под парусом. -  Не то, что швертбот кюре.
- Все возможно, -  так она мне сказала. - Но назад придется идти быстро.  А где Вы нашли девушку?
- У сосен на мысу, где отмель. Возвращался от родника.
- Красивая?
- Трудно сказать.
- Это как?
- Лицо искусано, распухло. Если нравится Чингисхан, то вполне красивая. Кстати, как сестра закончит -  глянь на неё. Ты всех знаешь в округе, посмотри и на одежду заодно, - может, встречал? Кюре говорит, что надо искать её родителей, на вид ребенок совсем. И вот что, я напишу список покупок. Привезешь, как погода наладится
Гийом часто выполнял функции торгового агента за небольшое вознаграждение. Высокий и смуглый, он любил скопления людей, игру в мяч, великолепно управлялся с парусами и не мог усидеть на месте ни минуты. Вот и сейчас нетерпеливо тарабанил пальцами по перилам. Не потому что боялся попасть в шторм, его, скорее, позабавило бы наблюдать за поведением сестры Патриции.  Но стоять без дела не мог. 
Когда Зыгмунт закончил писать список, сестра вышла. Спрятав на ходу заказ, Гийом взлетел по лестнице, а через несколько минут уже ставил парус, оттолкнувшись от причала.
- Нет, - крикнул он, - не встречал! Но ты в следующий раз найди кого красивее.
Сестра молча покачала головой. Она крепко держалась обеими руками за штаг, взяв ветер, лодка кренилась.
- Не ходи к роднику, -  крикнул Зыгмунт с причала, - уже не успеть!
Ветер отнес слова ответа в сторону, белозубая улыбка Гийома говорила, что он понял, но не намерен прислушиваться.
Прибираясь перед штормом, Зыгмунт крепил шлюпку, снимал сигнальные фалы на площадке маяка и поглядывал в бинокль на черноволосую фигурку, что прыгала по скалам у родника с бидонами в руках.  Скоро над лодкой появились два белых треугольника, Гийом пританцовывал у штурвала, поднимая руки к небу.
- От цыганяка, - восхищенно сказал Зыгмунт, отняв бинокль от глаз. Ловкость и самоуверенность парня восхищала, вкупе со скоростью передвижения лодки. Он ушел от шторма.
Глянув на желтоватое мутное небо над морем, смотритель смачно цыкнул зубом и пошел вниз заниматься кухней.
На столе сестра расставила горшочки с едой: каша с яблоками, куриный бульон, фрукты, пирожки с маслинами.  Снеся горшки в чулан, помыл кисть винограда и стал кормить гостью, подавая ягоды по одной. Она поела, не открывая глаз, выпила воды, перевернулась на бок.  Устроившись с книгой в кресле, Зыгмунт вскоре задремал.
Шквал ударил так, что дрогнуло все здание маяка. Ветер завыл в печной трубе, в унисон под окнами голосила Альма. Она боялась бурь и хотела укрыться на кухне под лавкой. Шмыгнув в приоткрытую дверь, собака взлетела по лестнице и спряталась. Выйдя к шлюпке, смотритель убедился, что шквал не сорвал тросы. Назад шел согнувшись, преодолевая упругое давление воздуха. Запер дверь, закрыл задвижки печи и очага. Вой ветра отдалился и стал глуше, сливаясь с усиливающимся грохотом волн.
Наклонился к Альме, погладил:
- Смешная ты собака, всю жизнь у моря. Первый шторм, что ли?
Та лизнула ладонь и переползла ближе, под кресло. Гадая, как долго продлится шторм, смотритель прикидывал в уме запасы керосина, электродов, свечей двигателя. Должно хватить.  Переключился на мысли о рационе, с учетом потребностей гостьи. Альма скулила, как щенок, и он гладил пса по голове. Так и уснул под шум бури.
Шторма бушевали почти неделю, с небольшими перерывами. Температура у гостьи пришла в норму, опухлости от укусов несколько уменьшились. Зыгмунт часто садился рядом, читал молитвы, перебирая коптские четки с крупными деревянными бусинами. Когда поднимался – оставлял четки, девушка щелкала бусинами, глядя перед собой.  Сама ела, поднималась к столу, и Зыгмунт переселил её в спальню под рубкой. На вопросы по-прежнему, не отвечала, да и понимала ли? Темные глаза смотрели без мысли.
Третьего дня пополудни верхом приехала незнакомая послушница из монастыря. Она покормила гостью, и вымыла голову. Когда расчесала, волосы оказались отрезаны совершенно безобразно. Проводив послушницу, Зыгмунт усадил девушку перед зеркалом и принялся ровнять затылок портновскими ножницами. Стричь не умел совершенно, просто подрезал концы, стараясь держать ровную линию.
- Вот что, -  он осторожно щелкал ножницами вокруг ушей, – говорить ты не обязана, но можешь кивнуть, если поняла. Я не знаю твоего имени и буду называть тебя Катарина, по календарю. Согласна?
Она только смотрела сквозь зеркало, не кивнула, не прикрыла веки.
После шторма дня два стояла теплая погода, к четвергу холодный ветер усилился и принес дождь. Кюре сказал, что с переездом в монастырь нужно обождать, пока не потеплеет. Через день навещала послушница.  Зыгмунт уже привычно кормил девушку, болтая сам с собой. Альма клала ей голову на колени и подолгу так стояла, пока Катарина гладила собаку за ушами.
К концу второй недели море успокоилось. От воды веяло теплом, большие волны накатывались на берег из темноты и тихо уходили в гальку, не швыряя больше пену к небу. Рыбаки не выходили, в море пусто. Зыгмунт стоял вахту ради возможных пришельцев из океана, но огней на горизонте не было, и он спустился в кухню сделать кофе. Выпустив Альму гулять, немного покрутил винт настройки машины и поднялся на площадку с термосом, прикрыв дверь в комнату уснувшей Катарины. Стал у ограждения, спиной к лампе. Пил кофе и смотрел в темноту, наслаждаясь покоем после долгой бури.
На поручень рядом с его рукой легла длинная белая ладонь. Та самая светловолосая дама стояла рядом, очень реальна, он даже ощутил тепло руки. На голову накинут капюшон зеленого плаща. Она повернула лицо и улыбнулась Зыгмунту. Глаза глубоки, а улыбка теплая, летняя. Лицо было почти таким, как он себе представлял, но словно светилось, так было прекрасно. Зыгмунт смотрел, как ребенок, не в силах отвести глаза. Перед ним была королева, привыкшая повелевать. Скажи она прыгнуть вниз – прыгнул бы. Но, вместо этого, дама коснулась его плеча ладонью, отступила к проему и шагнула вниз с края площадки.
- Это наваждение, сон, - мелькнуло в голове, но он уже бежал вниз, прыгая через две ступеньки. Тревога и ощущение потери были реальны. Выскочил к месту падения - ни следа. Зыгмунт выдохнул и сел на камень, приходя в себя. Это не Магда, хоть лицо подобно. Красоту такой силы даже представить он не мог. Может это фея, добрый дух маяка? Тогда где она пропадала все эти годы? Несправедливая и неожиданная потеря, к чему, зачем теперь лишать покоя?  Это лицо ему не забыть, а встреча вряд ли повторится. Снова вспомнил лицо девочки, которая жила у мельницы. Полвека назад, за тысячу миль от этого места. Лицо ребенка, обещавшего вырасти красавицей, которая теперь вот взяла и шагнула вниз. Сходство определенно было, но только сходство света костра и восходящего солнца.
У причала раздался всплеск, будто играла крупная рыба. Залаяла Альма и снова всплеск. Предчувствуя худшее, Зыгмунт побежал, на ходу сбрасывая жилетку и сапоги. На краю причала аккуратно сложен его свитер и домашние туфли, а в воде барахталась Альма, вцепившись зубами за край белой сорочки. Катарина, расставив руки, уходила под воду лицом вниз. Спрыгнув на приступку, смотритель дотянулся до края сорочки и притянул девушку ближе. Она оттолкнулась ногой от сваи, и Зыгмунт чуть не упал в воду. Рассвирепев, ухватил её за ворот, завел руку под живот и рванул к себе. Бросил на причал и вытащил Альму. Затем они побежали к маяку, девушку Зыгмунт перекинул через плечо. На спину изо рта при тряске вытекала теплая вода. в кухне перевернул головой книзу и хлопал по спине, пока Катарина откашливала воду. После швырнул на сундук, она уже дышала рывками. Грубым льняным полотенцем растирал кожу до красноты. Затем, навалил сверху одеял и принялся растирать Альму тем же полотенцем. Собака пыталась лизнуть Зыгмунту нос, а он вслух ругал Катарину, обзывая неблагодарной и бессовестной дурой. Руки начали трястись от пережитого волнения. Переодевшись сам, подбросил дров в печку, достал бутылку с желтой этикеткой и сделал крупный глоток. Обожгло горло, теплая волна прошла вниз. Выдохнул. Катарина забилась в угол и крупно дрожала, Альма вылизывалась на подстилке у сундука. Зыгмунт стоял в центре кухни и его трясло от злости. Немного успокоившись, поднес к губам девушки бутылку, та отвела голову в сторону.
 - Пей давай!  - заорал, Альма прижала уши к голове. -  Горько? Вода лучше?
И насильно влил несколько глотков, Катарина закашлялась, и вдруг закричала высоким голосом, стала бить его по руке. У неё была истерика, крупные слезы катились из глаз, губы дергались. Смотритель опешил.  Сел спиной к ней, и ждал пока успокоится. Потянув виски, отчетливо произнес:
 - Завтра отвезу тебя в город - делай там что хочешь. Топись, болей, умирай от голода – твое дело. На цепь тебя я не посажу, но и укорачивать жизнь не позволю, пока ты тут. Пусть кюре с сестрами разбирается. Пойдем Альма!
Он направился к двери, но собака осталась лежать. Зыгмунт удивился, но вышел, махнув рукой. Вернулся, накрыл Альму пледом, поворошил дрова и вышел в рубку, не глядя на девушку.  Она же следила из угла ясным и жестким взглядом.       
На рассвете, когда гнев прошел, он стал у двери спальни. Катарина спала, свернувшись клубком.
- Бедное дитя, я зря на тебя кричал. Боюсь я. В доме ножи, ружья. Да и с площадки прыгнуть можно. Скорее бы кюре за тобой приехал.
Два следующих дня он старался не упускать девушку из виду. Почти не спал.    
 Утро четверга было солнечным и тихим. Загасив маяк, смотритель заварил чай, позавтракал гренками с сыром. То же отнес Катарине, и усадил её к столу, завернув в плед. Пока она пила чай – прибрался на кухне, затем подбросил дров в печку, приказал Альме стеречь девушку. И уснул на сундуке, как провалился.
Лодка кюре причалила после обеда. С ним была сестра и комиссар полиции из города, мсье Саразен. Пока сестра готовила больную, мужчины пили кофе не кухне.
- Как она себя ведет? - вдруг спросил комиссар.
Зыгмунт пожал плечами:
 - Трудно сказать определенно. Как кукла: ест, пьет, делает простые движения и больше ничего. Я даже не понимаю, - спит она или бодрствует. Любит четками играть – щелкает бусинами, пока не отнимешь. А так - сидит днями, прикрыв глаза.  Не двигается, не говорит.
- Немая?
- Думаю нет.  В горячке произносили несколько слов, мне непонятных.  Трудно было разобрать, но то были слова. На днях пробовала утопиться, Альма спасла.
- Вот как? Интересно.  – Скучающий тон комиссара говорил об обратном. Он закурил сигару, положил на стол журнал в коричневой обложке, и стал дотошно расспрашивать о находке на мысе и о вчерашнем происшествии.  Кюре поднялся осмотреть Катарину, и вернулся, а вопросы все сыпались: были ли на воде лодки поблизости, слышал ли накануне необычные звуки, не видел ли кораблей на внешней стороне мыса во время дежурства?  Зыгмунт отвечал, борясь со сном. Сварил ещё кофе, для себя и сестры, выгнал за дверь любопытную Альму, а Саразен все писал и писал в своем большом журнале.
Затем поднялись в спальню. Бегло взглянув на девушку, полицмейстер минут двадцать ковырялся в её платье, рассматривал кольцо, ботинки и продолжать писать на коленке.
Наконец все пошли к лодке.
- Горячка прошла, - заметил кюре. – я думаю, что с позволения господина Саразена мы можем завтра забрать девушку в больницу при монастыре.
Саразен кивнул, пожал Зыгмунту руку и сел в лодку, поддерживая сестру. Оттолкнувшись багром, кюре перекрестил стоящего на причале Зыгмунта.    
 Тот поднял руку, вздохнул, и пошел к маяку. Завтра он спокойно выспится, и переберет топливный насос, а пока надо выкупать Альму.
Стоять в тазу наполненном мыльной водой и терпеть жесткие прикосновения скребка всякой вольной собаке унизительно. Но для Альмы это было началом зимнего сезона, когда позволено жить на кухне. Отряхнувшись после купания, она села в углу и с интересом посмотрела на плиту. Всю вахту ходила по пятам за Зыгмунтом – и в рубку, и в пристройку.  Как только он садился в кресло – с беспокойством делала круг по комнатам.  Засовывала морду в спальню и смотрела на Катарину.  Зыгмунт цыкал, и Альма убиралась под лавку.
Утром, после того, как сестры собрали вещи Катарины, и лодка отчалила, Зыгмунт прибрался, перенес постель   и уснул.  В обед, доев остатки куриного пирога, плеснул на два пальца виски и вышел на площадку. Альма не любила выходить туда, слишком высоко и ветрено, поэтому легла в рубке, высунув морду в проем двери. Зыгмунт сел на настил, оперся спиной об стену и блаженно потянулся. За эти недели накопилась усталость, и хотелось насладиться бездельем. Смотрел на море, на небольшие облака. Взяв бинокль, рассматривал корабли в городском порту. Английские и американские торговцы грузились вином, в военной гавани принимали уголь прожорливые крейсера.  «Настоящая» осень ещё не началась, матросы сновали по палубе в одних фуфайках. Да, после шторма от воды тянет холодом, и тополя уже роняют листву, но на солнышке ещё жарко, совсем по-летнему. Он помнил разные октябри – пыльный ветер жарких гор Атласа, и мокрые стволы деревьев в тумане долины Радомки. Приятная тоска - возвращаться мыслями в городок на склоне холма, за тысячу миль к востоку. Тридцать четыре года прошло, как он бежал во Францию, и с каждым годом детство казалось все милее, росло желание увидеть родину. У жандармов длинная память, и он выправил себе паспорт на имя Жизмон Будино, а время выправило внешность. Впрочем, не только опасения сдерживали, если быть честным, но и лень.  Хорошо жить на маяке и знать точно, что будешь делать завтра. Уютно.
 Поэтому Зыгмунт всякий раз откладывал сроки, и только строил планы на путешествие.  Дешевле всего – по морю до Бремена, а затем железной дорогой.  Как-нибудь летом, когда ночи коротки – оставит Гийома на маяке и отправится в путь. А пока его ждут длинные зимние вахты – штормы и туманы, когда время не движется, повисает в молочной пустоте.
Почти весь октябрь он готовился к зиме – принял керосин в канистрах, запасные переключатели, форсунки и калильные трубки для двигателя, электроды лампы и фитили для аварийных керосинок, дрова и уголь, чтобы обогреть маяк, сухари, крупу и солонину на случай длительного шторма, когда баркас не сможет подвезти продукты. Притер поршень насоса, которым качал воду из скважины. Оббил войлоком дверь баньки, потому что сквозняк неприятно холодил ноги в предбаннике. Пригласил трубочиста и весь день потом мыл гостиную и кухню от липких хлопьев сажи.  Подтянул такелаж, законопатил щель в левом борту шлюпки, осмолил днище. Смазал трос и лебедку слипа у причала, пропитал доски и сваи креозотом. Обновил замазку стекол и вставил вторые рамы. Недавний шторм разбил ставню кухонного окошка, пришлось заказывать новую. Затем перебрал насос двигателя, но все равно он запускался с трудом, дергался, иногда глох. Зыгмунт написал рапорт в службу навигации и потребовал механика.  И тысячи других мелких дел, которые необходимо сделать сейчас, чтобы зимой вахте пить кофе у огня, а не носиться вверх-вниз с руками по локти в смазке.
К исходу дня субботы третьей недели список работ для подготовки к зиме закончился. Зыгмунт сел у очага и осмотрелся. Оставалось одно, важное, – съездить в книжный магазин.  Это он оставил на завтра.  До города почти полтора часа ходу при слабом ветре. А погода обещает быть тихой, барометр держится высоко. Если выйти сразу после вахты – успеешь на вторую мессу, и будет время пообедать с Элен, хозяйкой магазина и его литературным агентом.  Несколько лет назад смотритель поддался на уговоры опубликовать свой алжирский дневник. Для этого пришлось переработать почти каждую страницу, но книга имела определенный успех, они с Элен получили несколько сотен франков и договор на рассказы, которые он теперь писал по ночам, безнадежно отставая от графика.
Книги выбирал долго, рылся на полках, хотя взял ровно то, что подобрала Елен, добавив только тоненькую книжку капитана Уитфорса и подшивку прошлогодних журналов.  Затем они поговорили о делах, и пошли ужинать в соседний ресторанчик.
Элен была единственным человеком, с кем Зыгмунт говорил о книгах.  Он любил читать, и их вкусы во многом совпадали.  К тому же его собеседница была умна и весьма хороша собой. В их дружбе уже было нечто большее, чем общая любовь к чтению, но оба умели не торопить время, радуясь разговору за трехлетним кларетом.
Елен рано овдовела, продала мастерскую мужа и открыла первый книжный магазин в городе.  Дела её шли успешно, и вряд ли можно рассчитывать на её согласие переехать на маяк. А жить в городе Зыгмунт не хотел. Как придет пора уйти в отставку – поселится в рыбацком поселке.
Возвращался в спешке. Дымка над водой быстро уплотнялась, причаливать пришлось в тумане. Бросив книги на сундук, Зыгмунт поспешил к пристройке и запустил туманный горн.  Под протяжные гудки расставил книги на полке, новый роман Конрада оставил на столе. Поборов соблазн немедленно засесть за чтение, спустился в погреб и распечатал новый бочонок молодого вина.  Налил в кружку и пошел к валунам, где начинался лес, подальше от ревуна. До начала вахты оставалось несколько часов, и хотелось спокойно посидеть, глядя на берег, ни о чем не беспокоясь. Зыгмунт редко видел людей и завел себе привычку обдумывать встречи. Поездка в город удалась на славу, он перебирал в памяти ещё свежие фразы разговора, взгляды, вкус пищи.  Альма уселась на камне рядом и так же смотрела в туман над заливом. Серые волны выползали из ниоткуда и тихо плескались в камнях под ногами.  Божоле коварно, и уже на половине второй кружки Зыгмунту стало весьма весело. Окружающий мир вокруг сделался чрезвычайно симпатичным и настолько потешным, что трудно удержаться от хохота. Смешные волны выползали из уморительного тумана, смешная Альма зачем-то подняла смешную свою голову. Зыгмунт повел взглядом и увидел ту самую светловолосую королеву под деревьями, в паре шагов. Туман вокруг неё изумрудно отсвечивал. Женщина прошла мимо, не поворачивая головы. Поднявшись, он протянул к ней руку.
 - Я видел сон, - сказал в спину гостье. – Много лет сплю без сновидений, сорок или около того, много. Но позавчера ты снилась мне.
Хмель мешал произношению, но придавал храбрости. Дама обернулась. В её лице была незаметная с первого взгляда, но интригующая асимметрия. Левый глаз был больше и слегка косил. Крошечное отступление от идеальных линий сулило надежду.
- Мы шли рядом, но нигде нам не было места. В домах, в дороге, все говорили – вам здесь нет места.  И не будет.
Улыбнувшись, дама продолжила свой путь.
- Наверное, ты больше не придешь. Иначе, к чему такие сны?
Провожая женщину взглядом, готов был поклясться, что незнакомка ждет, что её окликнут. Может быть, она бы вернулась, но Зыгмунту нечего было добавить, а собака не двигалась, пока силуэт не растворился в тумане. Когда пропало и теплое свечение, Зыгмунт икнул.  Альма опустила голову и вообще вела себя так, будто леса вокруг наводнены светловолосыми красавицами, которые ступают по воздуху, не обращая внимания на пересеченную местность под ногами.  Да и сам он не чувствовал тревоги. Допил вино и пошел в кухню записывать сюжет, который только что пришел в голову. Про найденного ребенка и его душу, что бродит лесами, а ребенок без нее просто истукан. Но откуда у такой зачуханной девицы столь роскошная на вид душа, вот ведь вопрос?  Кюре стоило бы знать о загадочных явлениях, которые искрят себе в подведомственных ему маяках, он в этих вопросах авторитет. Но торопиться не надо. А то еще затеет выездной экзорцизм на мысу. Дело полезное, но хлопотное.  Альма - та вообще в сговоре с феями. Записав план сказки, Зыгмунт опять спустился в погреб. Потом опять. Посредине ночи затеял жарить картошку, а к концу вахты двигался как автомат, раздвигая собой пульсирующий туман рубки. Завершив миссию на рассвете, он добрался до кровати и отключился.
По пробуждению смотрителю было худо. Напиваться молодым вином не стоит – голова раскалывается, мир вращается вместе с кроватью. В животе -хлев. И во рту – хлев. Свинарник. Зачем и доколе?
В поселке от запаха рыбы едва не стошнило. Зыгмунт попросил привезти заказ к молу у монастыря и перегнал туда шлюпку, стараясь не дышать. Заплатил приказчику, чтобы уложил покупки в шлюпку. Новые крючки для удочки, патроны, инструмент, сушеные грибы, окорок, несколько хлебов и сыры в четырёх больших корзинах.
 На ветру полегчало, но трудно было даже думать об обратной дороге. Альма улеглась на носу, ожидая отплытия, а смотритель обессилено сидел опершись спиной на фонарь и старался не смотреть на волны. В таком состоянии его и застал кюре.
 - Опять контрабандой грешил, сын мой?
- Как можно. Анжу. - Получалось говорить только короткими фразами.  - Но сожалею. Исправлюсь.
-Пойдем, сварю тебе кофе.
Не дожидаясь ответа, кюре стал подниматься по каменным ступенькам.
 - Хорошо, что я тебя встретил, -  усадив смотрителя в кресло на террасе, он оперся на поручни. - Все не выберусь на маяк, а поговорить надо.
Зыгмунт кивнул и ждал продолжения.
 - Крестница твоя. Ей хуже, гораздо хуже.
- Крестница… а, Катарина! Я думал, она поправилась давно. Все хотел справиться, но забывал. Закрутился.
Он действительно забыл думать о бедной девушке, а сейчас думать было сложно. А эта женщина вчера … они и впрямь как-то связаны.
Кюре, смотрел в чашку:
- Да нет, все гораздо хуже. Похоже, дело идет к концу. Горячка больше не возвращалась, мы поселили её в общем покое.  Но на третью ночь случился приступ – потеряла сознание, судороги. Её перенесли в комнату наверху, сестра не отходит. Сознание вернулось через день, но с тех пор она почти ничего не ест, уже много дней. Часто плачет, говорить так и не начала.  Сестра обратила внимание - иногда опускает руку, шевелит пальцами, словно гладит собаку или кота. Вижу, что тебе сейчас не до долгих бесед, заглянешь к ней с Альмой?
- Так чем это поможет, ведь я не врач.
- Врачей достаточно было.
Зыгмунт молчал. Навестить Катарину давно надо было, но подготовка к зиме отвлекла, и он не думал о безмолвной девушке. Вчера вспомнил, потому что приходила женщина из снов. Стоять у постели, фальшиво бодриться и утешать умирающую не хотелось. Хотя, кроме лени и похмелья, причины отказаться не было. К тому же сегодня Альма сама залезла в шлюпку.
- Неохота, - признался он.  – Нехорошо мне.
- А ей?  Вот что, сейчас принесу тебе горячего супа. Поможет.
 Поставив тарелку, кюре спросил:
- Это ты назвал её Катриной?
- Ну да. Альма и девушка неразговорчивы.
 - Вижу, тебе легче.
  Зыгмунт кивнул.
- Первый человек, которого ты назвал, верно?
-  Это так, но ведь у неё наверняка уже было имя.
- Боюсь, оно осталось там, на вересковой пустоши. Пойдем?
Прикрыв веки, смотритель думал о том, что шум в голове стихает, но неплохо бы отложить поход к маяку на шлюпке ещё на пару часов.  И о ребенке, который умирает один в холодных стенах. Без родных, без надежды. Вспомнил, как тоскливо было вечерами, когда только перебрался сюда. Хоть и был здоров, силён, но комната пуста, зимний дождь за ставнями и некого позвать. Только память.
 - Да. Сейчас приведу Альму.
Кюре ждал на дорожке, ведущей к монастырю. По пути он рассказал о вердикте доктора из города, о визите самого господина Барбо – психиатра из Тулона.
 - Нам неизвестна порода болезни, но она слабеет с каждым днем. Почти не поднимается с кровати. Барбо считает, что это род психического расстройства и предлагает поместить Катарину в пансионат.  Да,  это круглая сумма.
- Я мог бы оплатить лечение… если знать, что поможет… не верю психиатрам, Вы знаете. Посадят Катарину под замок к сумасшедшим, будут жалить током, капать воду на голову и делать другие глупости, чтобы потом написать статью в журнал. Вряд ли это поможет, она же не сумасшедшая, верно?
Кюре вздохнул и отвел глаза.
- Вы что, полагаете её душевнобольной?
- Нет, - ответил кюре. – Ни я ни сестра Патриция не считаем её сумасшедшей, поэтому я согласен с тобой на предмет лечения в санатории доктора Барбо. Это не поможет. Но, на основании наблюдений, все же склоняемся к мнению, что Катарина может быть от рождения умственно отсталой. Других пояснений её поведению у меня нет.
- Как жаль, - Зыгмунт потер ладонью лоб, -  совсем ребенок.  В голове не укладывается. Неужели нет способа помочь?
- Я не вижу причины, которая ведет к смерти. Но она угасает, это очевидно. Надеюсь, что с помощью Божьей случится перемена к лучшему, сестры и послушницы молятся круглосуточно.
Потрепав собаку по загривку, кюре попросил сестру проводить гостей в келью с окном на залив.    
Катарину Зыгмунт не узнал. Очень короткая стрижка, вместо опухшего овала лица - остро торчащие скулы, и огромные карие глаза, которые по-прежнему никого не видели. Кожа стала белой и прозрачной, синие вены на висках и кистях.  Пока Зыгмунт здоровался и выдавливал из себя ободряющую чушь, положенную у постели больного, Альма сидела у ног. Ей здесь не нравилось. Острые запахи, чужие люди, надо бы все обнюхать и выяснить, откуда ждать неприятностей. А лучше – сбежать. Но, послушная воле хозяина, собака подошла к кровати. Этот запах знаком, здесь друг.  Альма ткнулась мордой в ладонь, пальцы дрогнули и погладили длинный нос овчарки. Повинуясь беззвучным жестам и свирепым гримасам смотрителя, собака легла у кровати, подняв голову. Рука гладила её за ушами.
Зыгмунт стал рядом, заглядывая в лицо Катарины.  Милая, оказывается девушка. Но глаза, они раньше были просто мутные, а сейчас смотрят никуда, в пустоту. Или из пустоты. Стало жутко, он видел такой взгляд раньше – взгляд человека, который не держится за жизнь.
 - Сиди, - сказал собаке.  - Сиди тут. Я скоро вернусь.
 Спросив сестер, смотритель нашел кюре в боковом притворе храма.
- Она умрет, - почти крикнул, подбежав.
- Я знаю.
- Но должно же быть средство, надо что-нибудь делать! Девушка не ранена, и не больна! Так невозможно!
Кюре, вздохнул.
- Это невыносимо, верно. Но увы, возможно. Сестры делают, что могут. Успокойся.
Зыгмунт сел на лавку. Посмотрел на новую роспись на стенах.
- Умирает, - повторил. – и она не солдат. Это неправильно. Я посижу там час - другой. Завтра приеду снова.
Не дожидаясь ответа, поднялся и пошел в келью.
Увидев хозяина, Альма обрадовано взвизгнула и дернула хвостом. Но позы не поменяла, белые пальцы медленно перебирали шерсть собаки.  Жестом приказав Альме лежать, Зыгмунт сел на стул у изголовья. Катарина глядела в потолок, крупные слеза бежала по виску, торчащие скулы подрагивали.
Неожиданно для самого себя смотритель стал рассказывать о подготовке к зиме, перечисляя все детали. Сестра заглянула на звук голоса, и вышла, тихо затворив дверь. Собака дремала, опустив голову на лапы. Закончив рассказывать о книгах, которые припасены на зиму, перешел к визиту светловолосой дамы, затем рассказал о том, как Альма ловит рыбу в заводях при отливе. Во рту пересохло от долгой болтовни, но он не останавливался, видя, что девушка перестала плакать, а затем уснула. Когда слова иссякли, взял четки с подоконника и читал молитвы вслух.
Прошло, наверное, несколько часов, пока кюре с сестрой вернулись в келью. Собака дернулась, Катарина открыла глаза.
- Ветер свежеет, сказал кюре, - уже поднялась волна. Тебе надо спешить, сестра останется.
- Я приеду завтра, - Зыгмунт поднялся.
  - Что ж Катарина, - бодро начал он, склонившись над кроватью - мне пора. Тебе к лицу новая прическа, -  погладил её по голове.  -  Надеюсь, скоро станет лучше, можно будет ...
 Осекся, потому что девушка поймала ладонь, сжала, и зарыдала в голос.
Удивленный Зыгмунт медленно присел у кровати. Катарина повернулась на бок и поджала колени, продолжая плакать.  Смотритель растеряно глянул на кюре, на сестру, которая засуетилась у изголовья больной.  А та все сжимала пальцы своими прозрачными ладошками всхлипывала и подвывала, как больной щенок. Пряча лицо, Зыгмунт заплакал сам.
Постепенно Катарина успокоилась. Отпустила ладонь, замолкла.
Скрывая смущение, смотритель стал к окну, спиной ко всем. Вытер лицо платком и, ожидая пока высохнут глаза, смотрел на залив. Ветер усилился, и подгонял к поселку рыбацкие лодки.  Поднял бинокль, глянул на маяк. Мотало слабо натянутый фал с флагами. Надо было ещё вчера подтянуть, да божоле помешало. Из-за рубки на площадку вышла едва заметная на расстоянии фигурка и помахала ему рукой.  Движение только угадывалось, но Зыгмунт знал, кто это. Там не бывает людей, и дверь заперта. Впрочем, появление дамы не особенно удивило, скорее обрадовало.  На душе полегчало, стало ясно, как ему быть.
- Вот что, - произнес негромко, - на это нельзя смотреть спокойно. Нужно забрать её обратно на маяк.  Мне кажется, ей там лучше, может быть и хворь переменится.
- Не уверен, - кюре делал большие паузы между фразами. -  У тебя добрые побуждения, это голос сердца.  Волнение скоро пройдет, а ухаживать за больным – обуза. Насколько тебя хватит? И что будет, если все пойдет только хуже?  Немного шансов, что она поправится.
- Не верите в мои силы?
- Человек переменчив. Не верю, если честно. Не каждая мать способна принять больного ребенка…
- Но как иначе? И потом, смерть - горе, что здесь, что на маяке. Я видел много…  Не могу назвать причину, но уверен, что ей будет лучше там, без людей. Авось поправится.
- Но, если она…
 -Полоумная дочь – лучше, чем никакой.
- Ты не знаешь, о чем говоришь. Изволь, мы всегда готовы принять её, если станет невмоготу. Сестра соберет одежду, я отвезу к шлюпке.  
Завернув Катарину в одеяло, Зыгмунт вынес на руках в пролетку. Ноша стала ощутимо легче. Пока лошади кюре осторожно спускались к пристани, смотритель мычал себе под нос старую колыбельную, кивая удивленным взглядам прохожих.
Усадив девушку в шлюпку, разместил багаж и загнал Альму в нос. Сказал кюре, прощаясь:
- Мне кажется, Альма будет рада.
- Что ж, - невозмутимо ответил тот, -  я много раз видел, как обзаводятся собакой, чтобы угодить ребенку. И впервые - наоборот.
По дороге Зыгмунту пришлось укутать Катарину брезентом, чтобы укрыть от пены, которую швырял ветер с гребешков невысоких волн.  Альма перебралась поближе, под брезент и в этот момент показалось, что девушка улыбнулась краешком губ. Это, а также рыжие блики осеннего солнца на серых волнах, подняли настроение.
 - Ничего, - крикнул ей с кормы, - все будет хорошо!
Ощущение уверенности в хорошем исходе не прошло, хотя перемен к лучшему не было ещё много дней. Разве что Катарина стала меньше плакать. Совсем мало ела, много спала.  Приезжал кюре, каждый день наносила визиты сестра Патриция, привычно жалуюсь на Гийома, выкладывала из корзинки фрукты и пирожки. Сам Гийом стоял у двери и молчал.
-Ну что, искать тебе кого красивее? – цеплялся к нему смотритель. Гийом краснел, но оставался на месте.
 После ужина Зыгмунт хорошо топил камин, и читал вслух. Альме было позволено спать под кроватью, потому что девушка быстро засыпала, положив руку на голову собаке.
Во второй   четверг ноября было солнечно и очень тепло. Хорошенько отоспавшись, смотритель залез на крышу пристройки и стучал по листам жести, подгибая кромку в месте протекания.  Затем занялся ужином, упарился у плиты и, учитывая теплую погоду, решил кардинально проветрить дом. Отворил входную дверь и люк в рубку.  В маяк моментально ворвались холодные запахи осени, сквозняк гудел в проеме люка.  Альма носилась по лестницам вверх и вниз, ловя носом воздух. Вертелась под ногами, и Зыгмунт пригрозил вышвырнуть её с кухни. Тогда собака принялась хватать Катарину, сидевшую в кресле, за подол платья и тянуть вниз, гулять. Девушка поднялась, и стояла, глядя перед собой, Альма тянула подол. Зыгмунт удивленно посмотрел на них, оставил стряпню, набросил на Катарину теплый плащ и повел за руку вниз.  Альма побежала вперед, нетерпеливо оглядываясь.
- А ну как придет в себя на улице, - думал Зыгмунт, аккуратно шагая вниз по ступенькам, -  может вспомнит чего.
В романах, которые он любил читать, такое случалось нередко.  Но, выйдя на крыльцо, Катарина встала неподвижно, смотрела перед собой. Альма не утерпела и убежала по своим собачим делам. Постояв некоторое время, Зыгмунт отвел девушку назад.
В кресло она не села, продолжала стоять, придерживая плащ рукой.  Положив грибы к бобам, Зыгмунт поставил горшок на огонь.  Вытер руки, посмотрел в окно и задумался. На рейде ставила паруса «Оливия», грузовая шхуна с длинным черным корпусом, а это предвещало пополнение в погребке.  Старший помощник Клод был активным поставщиком вин в обход таможни. Катарина все стояла у кресла, глядя перед собой. Зыгмунт надел куртку, взял её за руку и повел наверх. Поднялись к лампе, в крошечное помещение, стенами которого служат фасетчатые линзы. Солнце склонялось к закату, разбрасывая радуги по комнатке. Показалось, что темные глаза начали двигаться, улавливая переливы света в гранях стекла. Но это продолжалось не больше минуты. Зыгмунт вздохнул и вышел на площадку. Отсюда открывался прекрасный вид на залив, и на море. Кругом вода, маяк стоял в конце каменистого мыса, поросшего лесом. Они сделали круг по площадке и остановились у поручней. «Оливия» уже готовилась выходить из залива, надо успеть подтвердить заказ. Зыгмунт сделал шаг к двери рубки, но девушка, вцепившись в поручни, осталась стоять, неотрывно глядя в небо поверх горизонта. Отпустив руку и поминутно оглядываясь, он схватил веревку и привязал Катарину за талию к стойке, чтобы не свалилась. Метнулся в рубку и поднял флаги сигнала UW – пожелание доброго похода. Корабль поднял ответное приветствие.
Шхуна уже превратилась в небольшое пятно на горизонте, а руки Катарины все держались за поручень. Взяв в рубке штормовую накидку, укутал её, а сам поднялся к лампе и стал протирать линзы, стекла, поглядывая на площадку. Добавил смазки в подшипник, вытер руки, и стал рядом.  Казалось, что девушка держится из последних сил, опершись на стойку, руки подрагивали. Холодало, но она не разжимала пальцы, а тащить вниз силой не хотелось. Зыгмунт отвязал ремень и сел на дощатый пол, свесив ноги с площадки. Низкое солнце вызолотило гребни волн, валуны отбрасывали длинные серые тени. Море неспешно придвигалось, следуя дыханию приливов недалекого соседа -  океана. Из тени появилась Альма и побежала к маяку. Катарина скоро как будто сдалась – обмякла, разжала руки и осела на пол рядом. На щеках следы слез.
- Простудишься, - ворчал Зыгмунт. Кряхтя, поднял её на руки, отнес вниз и усадил в кресло. От плиты в кухне было жарко, а девушка продолжала кутаться в грубую накидку.
Ужин съела с аппетитом и даже выпила горячего вина, которое Зыгмунт приготовил, опасаясь возвращения простуды. Это был хороший знак. Во время ночной вахты, спускаясь из рубки к машине, он всякий раз заглядывал спальню и, услышав ровное дыхание, улыбался.
Ещё через неделю стало окончательно ясно, что девушка поправляется.  Кюре приехал отпраздновать это событие с бутылкой вина и холодными цыплятами. За долгим разговором у огня вспоминали экспедицию в Тунис, где Поль был молодым капелланом стрелкового полка, а Зыгмунт – сержантом с ветеранским шевроном. Катарина сидела в кресле, Альма грызла кости под столом. Когда бутылка опустела, появился кувшин анжуйского и кюре очень смешно изобразил, как солдат тошнило после захвата контрабандного портвейна.  Зыгмунт улыбался в бороду, вспоминая, что молодого капеллана тошнило вместе со всеми, но вслух ничего не говорил. Альма, чувствуя общий настрой, радовалась и залезала лапами на колени. 
Прощаясь, кюре советовал:
- Катарине надо больше двигаться, гулять. Старайся находить для этого время.
Зыгмунт не старался. Взамен он поручил Альме «пасти» девушку, -  умная овчарка шла у ноги, а когда отдалялись от маяка больше чем на 50 шагов, хватала за подол и тянула обратно.  Сначала Зыгмунт поглядывал в окно, затем перестал, и Альма уводила Катарину все дальше, к небольшим заводям, которые обнажал отлив. Катарина стояла рядом, пока та ловила зазевавшихся рыбешек.  В роли сиделки Альма была так хороша, что Зыгмунт забыл волноваться. Овчарка «укладывала» Катарину спать, сидя под кроватью. Через некоторое время, когда рука переставала гладить, собака осторожно выбиралась и шла по своим делам.  После завтрака, когда Зыгмунт шел спать после вахты, Альма не отходила от девушки ни на шаг, сопровождая на прогулке и при перемещениях по дому. Когда хозяин выходил, - чувствовала себя свободной и убегала.
Последняя неделя осени чаще всего накрыта туманом, залита дождями, полна летящей на ветру влагой.  Зыгмунт вставил дополнительные рамы в окна, притер форточку в спальной и не жалел дров. В маяке сухо и тепло. Катарина постепенно обретала больше самостоятельности – делала прическу, стирала одежду, следила за плитой, училась простой работе по дому. Глаза чаще и дольше оставались ясными, но все так же не реагировала на слова. Лицо, как маска, - ни улыбки, ни гримасы.  Слоняясь по маяку, она иногда переставляла предметы с места на место, Зыгмунт так и не понял логики.
В чулане стояли канистры, оставшейся после покраски маяка. Синяя спираль бежала от лампы вниз по белой стене, а площадка и поручни красились черным.  Обнаружив краски, Катарина выбрала кисти поменьше и часами сидела в чулане, разрисовывая доски. Закрашивала фон синим, затем рисовала черные фигурки: птицы, люди, дома, корабли. Длинные полосы делили рисунок, как ветки деревьев зимнее небо. Закончив, откладывала доску на просушку.  Зыгмунт перебирал дощечки, смотрел, но смысл рисунков был неясен – просто нагромождение линий и фигур. Надеясь сделать гостье приятное, он оббил дощечками стену у камина, но Катарина не обращала внимания на готовые рисунки.
На вахте, перед приходом утра, Зыгмунт иногда вспоминал загадочную даму в зеленом. Вздыхал, шел в рубку и брал с полки небольшой портрет в складной рамке. Сходство есть, Магда могла стать такой с годами.
Третьего декабря вернулась «Оливия». В ночь, когда шхуна стала на карантинном рейде, опять забарахлило динамо, Зыгмунт зажег аварийные лампы   и спустился к причалу. Скоро из темноты, без единого огня, появился баркас, с высокой палубы выгрузили несколько бочонков и шесть ящиков с бутылками.  Клод и матросы быстро занесли все в погреб и, взяв деньги, исчезли в ночи. Зыгмунт немедленно открыл бочонок, нацедил красной маслянистой жидкости в кружку и вернулся в пристройку. Удивительно, но генератор удалось моментально починить, и тьму над заливом снова прорезали белые вспышки.
Катарина сидела у очага, глядя в огонь и, опустив руку, гладила Альму.
- Почему ты не спишь?
Она повернула голову на миг и снова стала смотреть в огонь. Зыгмунт глянул на кружку, затем на девушку с некоторой досадой. Не та компания для портвейна. Крякнул и нашел выход:
- Ты чистила зубы? - спросил, изображая движения щеткой. Она не ответила.
- Ну, будем считать, что не чистила, или почистишь снова.
Достал из буфета хрустальную рюмку, налил из чашки и пододвинул к Катарине. Она повернула голову и уставилась на вино. Зыгмунт изобразил мимикой, какое это блаженство – семилетний портвейн из дубового бочонка, а девушка продолжала смотреть.
Тогда он махнул рукой и нетерпеливо поднес чашку ко рту, наслаждаясь запахом. Первый глоток - небольшой, некоторое время вино держалось во рту.  Проглотил - и лицо само растянулось в довольной улыбке. Ещё глоток, опуская кружку увидел, как Катарина улыбается. Замерев,  Зыгмунт пораженно смотрел, как открылось это каменное лицо – ямочки на щеках, озорной блеск в глазах. Она взяла рюмку и пригубила.
- Кася, деточка, если ты будешь улыбаться чаще, - мне придется завести ещё собаку, чтобы парней отваживать.  Альма одна не справится.
Но лицо уже стало прежним.  Допив вино, Катарина поднялась к себе, а Зыгмунт сходил ещё к бочонку, подбросил дров и сел к лампе с книгой Гюго. Альма потопталась под дверью спальни и вернулась. Залезла на лавку рядом и просунула голову на Зыгмунту на колени.
 В декабре они втроем поехали в монастырь, навестить кюре Поля и сестер. В поселке знали, что смотритель приютил сироту.  В порту, на улицах здоровались, дамы пытались заговорить, скрывая любопытство. Взгляды в упор неприятны, и они шагали, не останавливаясь.  После мессы кюре благословил Катарину. Вернувшись домой, Зыгмунт разжег печку, и девушка села в кресло у огня. Она вцепилась обеими руками в ошейник Альмы, и вздохнула. Похоже, с облегчением. И в поселок они больше не ездили. Только на Рождественскую службу, где Катарина сидела у стены, и внимательно слушала кюре, отгородившись от взглядов прихожан широкими плечами названного отца.
Постепенно смотритель привык к присутствию Катарины на маяке. Они многое делали вместе, а чаще девушка сидела рядом и смотрела на возню с механизмами. В хорошую погоду приезжал Гийом с сестрой, восьмилетней   Эстель. Кюре просил коменданта, чтобы дети больше общались, к тому же Гийом числился помощником смотрителя маяка.  Пока они возились с машинами, Катарина, Эстель и Альма гуляли на берегу. После обеда играли в лото, и Гийом показывал карточные фокусы. Стоя у окна, Зыгмунт смотрел на полного таинственности парня, улыбающуюся Эстель, на Катарину, которая внимательно и серьезно следила за руками фокусника, изредка улыбаясь.  Отчасти это были его дети, и на сердце делалось тепло.
Январским утром пошел снег. Огромные хлопья тяжело подали с неба и быстро таяли. Но уже к вечеру на верхушках камней и на ветках сосен появились крохотные сугробы. Холодало, снежинки легко кружились у лампы. На ночь Зыгмунт хорошо протопил очаг и плиту, а когда рассвело, – стал к окну, любуясь заснеженным лесом. После завтрака смастерил санки, надел на Альму упряжь из широкого ремня. Она, прихрамывая, катала Катарину по тропинке, и неясно было, кому это нравится больше. Зыгмунт затащил санки на холм, и Катарина скатывалась к воде, а затем, смеясь, тащила с собакой в гору санки.
Снег продержался несколько дней, солнце стерло следы зимы еще до начала февраля. Потом начались туманы, от рева сирены Катарина не могла уснуть. Поднималась в рубку, где Зыгмунт возился с записями в журнале, а иногда писал в тетради. Бросив карандаш, он рассказывал разные пустяковые истории, жестикулировал, таращил глаза для пущего эффекта, а Катарина сидела, укутавшись в плед, и молчала. Тем не менее - это был собеседник.
В ненастные дни они сидели у огня. Альма спала, Зыгмунт читал вслух, Катарина смотрела в огонь и щелкала бусинами четок.  После ужина убирали вместе, и смотритель шел зажигать маяк.
 В один из дней, ближе к весне, Зыгмунт мыл посуду, негромко напевая. Быстро смеркалось. Катарина вытирала и расставляла посуду. Вдруг бросила полотенце, подошла и уткнулась лбом ему в плечо. Застыла. Удивленный смотритель тихонько вытер руку о жилет и обнял девушку за плечи. Спустя минуту она подняла голову, посмотрела в упор непроницаемым взглядом и отправилась спать. Ковыряясь у плиты, Зыгмунт гадал, что бы это могло значить. Всякие проявления эмоций радовали, заслоняя бессмысленность иных поступков. Ничего не придумав, взял термос с чаем и поднялся в рубку. Зимой вахты кажутся бесконечными не только потому, что ночь длинна, но из-за своей пустоты. Темнота абсолютна. Вспышки лампы выхватывают на миг верхушки сосен, и все опять пропадает. Если стоять на площадке, очевидно одно: там, за перилами – пустота, видимый днем мир больше не существует. Или он пещера, на стенах которой нарисованы эти желтые в свете вспышек кроны. Нет выхода, и камень не пробить.
Летом вокруг линз копошатся мотыльки и разная мелочь, теперь все недвижно. Спустишься вниз - глаз различит огни кораблей на рейде, красноватую лампу портового маяка, перед рассветом из темноты поднимутся созвездия огней рыбацких лодок, а сейчас нет ничего кроме ограждения площадки. Зыгмунт открыл дверь и шагнул к перилам. В сыром дыхании моря все ещё жило слабое тепло дня. Стоя спиной к лампе, всмотрелся в темноту, желая увидеть огни кораблей. Но море было пусто. Зима.
 В начале марта он простудился, увлекшись рыбалкой с причала. Лил дождь, крупные сардины клевали, будто им в воде надоело. В тот же день, разделывая рыбу для вяления, он почувствовал недомогание. К началу вахты потекло из носу, царапало в горле. Тело ломило, все поплыло и свет фонаря резал глаза. Утром, заглушив машину, заварил чая с ягодами калины.  Поставил на стол сыр и хлеб. Есть не хотелось. Катарина сидела на кровати в спальной, Альма спала у печи. Зыгмунт завернулся в перину и провалился в темноту.
Весь день он не поднимался, а к вечеру заставил себя выбраться из постели. Переоделся, потому что пропотел. Сидел в рубке, укрывшись шинелью, хлюпал носом и ненавидел весь мир. Керосиновый фонарь коптил и вонял, но подняться подкрутить фитиль было лень.  Снизу заскреблась собака.  Зыгмунт с кряхтением откинул люк, Альма вбежала в рубку, за ней вошла Катарина. В руках термос и блюдечко с нарезанным мягким сыром и гренками.
- Спасибо, - заворчал, упрятав нос в шарф, - угораздило меня, дурака, под дожем рыбачить. У рыбаков, должно быть, здоровье железное – мокнут в море сутками. Коньяк пьют, правда. А от него болезнь бежит. Но на вкус противный. Я бы опрокинул глинтвейну, но вставать готовить … Альма, глупая ты собака, не лезь, от тебя рыбой воняет.
Доев сыр, еще раз поблагодарил Катарину.
- Замерзнешь, дочка. Или иди оденься теплее, или завернись в одеяло. - Как и все «практические» обращения к девушке, он сопровождал слова жестами: поежился, указав пальцем на её плечи, ткнул пальцем в одеяло.
Катарина встала. Забрала блюдце и чашку и спустилась вниз, затворив за собой люк.  Втянув голову в плечи, Зыгмунт дремал, когда Катарина вернулась. Она принесла большую железную кружку с горячим вином, заправленным гвоздикой.
 - Вот как, -  удивился, -  ты понимаешь, что я говорю?
Девушка не ответила. Положила углей в жаровню, и села у стены, завернувшись в одеяло. Зыгмунт на некоторое время задумался над содержанием своей повседневной болтовни. Умного там мало. Предполагалось, что Катарина реагирует на звук голоса, но не понимает слов, ну, примерно, как Альма. А это не так.
Через несколько дней он почувствовал себя лучше, пропало желание лежать неподвижно. Промыв рыбу от соли, нанизал на леску и развесил сушиться в пристройке. На вахте разложил на столе запасные блочки к фалам, чистил от ржавчины, смазывал. Как обычно, говорил вслух, обращаясь то к девушке, то к собаке попеременно. Катарина сидела рядом и смотрела на мерцание углей на жаровне.
 - Кася, укрой ноги. Тебе спать не пора? Альма, хромая ты кочерыжка. Опять копалась за пристройкой? Сколько раз говорил тебе – иди рыть в лес, а то убирай за тобой… Земли два дюйма, ты и ту перелопатила. А так трава бы росла.
Закончив с блочком, крутанул колесико, оно загудело, вращаясь. Вытер руки тряпкой.
- Ну что, Катарина, – попьем чаю? Мне покоя не дают булочки, что привез Ги…
- Я не Катарина, - перебила его девушка, продолжая глядеть на огонь. - Меня зовут Хелле, я дочь профессора Майхольта из технической школы Копенгагена.
 -О как, - крякнул Зыгмунт и потер бороду. – Я… я догадывался, что ты понимаешь… но не … а мы-то искали твоих родителей по всему Лангедоку...
 - Вот что, – сказал, собравшись с мыслями, - я изумлен, и не знаю, как себя вести. Пойдем готовить чай, и ты все расскажешь, хорошо? Это будет честно, я за полгода весь выговорился.
Катарина, или Хелле, пожала плечами и поднялась.
Разлив чай, смотритель спросил:   
 - Расскажи подробно, как ты сюда попала?
- Я ушла из дому. Убежала.  С энсином*, по имени Реми Легард.  И… и была счастлива. Ровно год и полмесяца. Реми получил звание второго лейтенанта, назначение в кавалерийский полк. Собирал документы для свадьбы. Я тогда так думала …   он сам сообщил о разрыве на пикнике у родника. Заботливо пояснял, почему больше не получится быть вместе. Я растерялась. Совершенно не могла поверить. Плакала, просила. Думала, что это необычно тяжелая ссора. Наверное, я его обидела чем-то. Танцевала с другими, смеялась, он так ревнив.  В общем - попросила прощения, умоляла оставить все как есть, говорила, что буду делать все, что скажет, стану такой, как он захочет, стала на колени…  об этом тяжело говорить, стыдно и противно, тем более что слова мои не имели никакого действия.
- Хелле, совсем не нужно говорить о том, что неприятно...
Но девушка только махнула рукой.
- Лучше расскажу.  Да, я вела себя невыносимо глупо, совсем потеряла голову.  Реми тем же участливым тоном предложил вернуться домой, к отцу. Это было невозможно, я продолжала плакать, и у него закончилось терпение. Сказал, чтобы прекратила истерику и отошел к костру. Я плакала, но, странным образом быстро успокоилась, убедив себя, что это или недоразумение, или глупая шутка.  Сейчас мой любимый вернется, помиримся, и все будет по-прежнему.
Через минут пять он и правда подошел. Вместе с другим офицером. Реми сказал, что тот, другой теперь может заботиться обо мне, если я не хочу ехать к отцу. У меня потемнело в глазах, такого позора я не могла себе представить. Словно вещь, словно дешевую девку, мой Реми передавал меня другому. Ударила его по лицу, и, не зная, куда деваться от позора - побежала в лес.  Через некоторое время меня искали всей компанией, слышала крики, но не могла заставить себя выйти. Унижение было слишком сильно и неожиданно. Да, все рухнуло, я понимала это. Жизнь, которую видела перед собой, исчезла, и надежды вернуть её не было. Я побежала дальше в рощу, за скалы и заблудилась. Слышала, как они садятся в лодки, и решила сесть в последнюю, к прислуге. Пошла на голоса, но не могла выйти к ним, звуки раздавались сбоку и становились все слабее. Солнце было низко, тени деревьев вытянулись, я все бегала между стволами и не могла попасть к берегу. Мне скоро стало страшно, лес как заколдован. А когда совсем стемнело, начался сущий кошмар: эти звуки в вязкой темноте, огоньки.  Я спряталась в расщелине и всю ночь дрожала от страха. И от холода. Думала, вспоминала. Стали понятны его поздние возвращения, неожиданные отлучки. И вот, подготовившись, он бросает меня, дуру. Которая не видела, не хотела видеть…
- Ты совсем дитя, Хелле. Этого не в силах понять и самые зрелые.
-  Под утро казалось, что замерзну совсем, но солнце быстро согрело. Проблуждав еще много часов, я опять услышала голоса и легко вышла к дороге, у родника.
Голос её начал дрожать, руки теребили подол, и смотритель прервал рассказ. Молча пили чай. Затем Хелле ушла спать.

____________________________________________________________________________________
* Энсин - младшее офицерское звание.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%AD%D0%BD%D1%81%D0%B8%D0%BD


За завтраком Зыгмунт говорил о погоде, новостях из поселка, но Хелле отставила тарелку и продолжила:
 -Там, на дороге, стоял серый фургон, запряженный парой дорогих лошадей. Слуга носил воду, а на плоском камне завтракали несколько девушек, и высокая женщина постарше.  Поздоровалась, а после ночи в лесу мой вид вызвал расспросы. Женщина была очень участлива, угощала бутербродами, внимательно слушала и называла бедняжкой. Я рассказала о себе, много больше, чем сейчас. Она расспрашивала о том, как мы жили с Реми, многие вопросы были странными и даже слишком личными. Это было неприятно, но я отвечала в благодарность за пищу и хорошее ко мне отношение. Когда пикник закончился, попросила отвезти в город. На что дама сказала, что я могу пожить у неё, для меня есть кров и работа. Звучало чудесно, но в ответ на замечание, что я не имею никакой квалификации, все засмеялись. Мне это не понравилось. Поблагодарив, сказала, что непременно зайду, но сначала мне надо забрать вещи.  Женщина видела мое смущение и сомнения и продолжала уговаривать. Работа несложная и интересная, с ней легко справиться. А я обратила внимание на одну из девушек, которая сидела под деревом, за всеми. Она была бледна и делала мне глазами знаки. Я не понимала, и тогда, пользуясь тем, что на неё никто не смотрит, девушка жестом показала мне бежать. У нее было очень странное лицо - слишком нарумяненное для такой бледной кожи, светлые волосы вились…
- Светлые, как пшеница? – встревожился Зыгмунт. – Высокая и худая?
- Нет, скорее рыжие. Может быть чуть выше меня, пухленькая. Но все это было так странно… я начала пятиться к дороге. И тут та, старшая, словно взбесилась – бросилась ко мне, стала трясти за плечи и говорить, что я буду делать, что сказано. Била по щекам, я вырывалась, но слуга схватил меня за локти, а женщина была гораздо сильнее. Она сняла цепочку с кулоном и серьги. При этом она продолжала бить меня и скверно ругалась. Эта метаморфоза была такой быстрой и разительной, что я перестала вырываться. В голове помутилось, и я упала.
Меня усадили в фургон, зажав косу в круглой стойке, как привязывают животных. Слуга развел две половины деревяшки, а женщина засунула косу в щель у самой головы, и я оказалась словно прибитой к низкой стенке фургона. Освободиться не могла, даже шевельнуться было больно. Затем она осмотрела мое лицо, и ощупала все тело. Это противно, я отталкивала руки. Но женщина только посмеивалась, ругаясь. Больше не била, сказала только, что свяжет, если буду буянить. И показала на длинный нож, лежащий под лавкой.  Потом насильно влила мне в рот довольно много коньяку. Смеялась: теперь, мол, пьяная девка может кричать и рассказывать, о чем угодно. Она села впереди вместе со слугой, девушки на лавку вдоль стенки, и мы поехали. Прокашлявшись от коньяка, я делала вялые попытки освободиться. Чувствовала, что хмелею, клонило в сон. Все только посмеивались, фургон покачивался, все труднее становилось бороться с дремотой. Рыжая девушка сидела ближе всех, она пододвинула ногой нож и указала на полог фургона. Тент за моей спиной не был привязан, болтался. И я поняла, что делать. Спрятав нож под бок, я потихоньку пилила косу, когда все смотрели на дорогу. Руки плохо повиновались, несколько раз порезалась. Рыжая старалась отвлекать их внимание, рассказывая что-то, указывала в сторону моря. Все хохотали. Я выскользнула под тент, когда ветви деревьев стали скрести по крыше фургона. Но руки и ноги стали совсем непослушны, упала на дорогу, чуть не угодив под заднее колесо. Вскочила, и бросилась в чащу. Фургон остановился, сзади кричали, кто-то бежал за мной сквозь лес. Кружилась голова, ноги заплетались, но я продиралась сквозь кусты из последних сил, у неё такое страшное лицо было. Потом сорвалась и полетела в овраг. Внизу был довольно широкий, но мелкий ручей, я поднялась и побежала вниз по воде. Все вертелось вокруг, я падала, но продолжала бежать.  Затем увидела змею на камне, совсем близко. Я боюсь змей больше всего, поэтому полезла вверх, цепляясь за кусты, падала и снова бежала, а все вокруг отдалялось, темнело.
Хелле прервалась и взяла чашку с чаем. Её руки чуть дрожали.
  - Ручей называется Горьким. Ты бы вышла к морю у самой каторжной тюрьмы. Полагаю, фургон ехал именно туда. Опиши мне этих людей детальнее.
- Слугу я не помню, девушки смешливые все. Одеты в вечернее платье, что показалось мне странным. Женщина – высокая, крупная, но не толстая. В летах. Руки словно клещи, Волосы стянуты в узел, густые брови. Похожа на испанку. Большое распятие на золотой цепочке, корсет с очень глубоким декольте, что мне показалось неподобающим её возрасту. И много макияжа.   Мне показалось… - Хелле замялась, - мне показалось, что это не дамы света, скорее… Она замолкла.
 - Распятие с белыми камнями? 
- Да, четыре большие жемчужины.
- Камни слишком крупные, и это все портит?
- Вы знакомы?
 - Пожалуй. Это известная личность.  Женщину зовут Камилла Прово, и ты права в своих догадках, хоть и не говоришь это вслух, - она держит бордель. Но, из того, что я услышал, все могло оказаться ещё гнуснее. Ходили слухи, что у мадам Прово есть необычные клиенты, хорошо платящие за свои причуды. Для них Камилла держит секретный дом, о котором в городе никто не знает. Думаю, что несчастная, чей труп нашли на берегу в июне – оттуда.
- Но говорили, что она могла упасть за борт.
- Разное говорили. Инспектор обошел все побережье с расспросами. Но расспрашивал он о секретном доме.  А в твоем случае Камилла встречает на пустынном берегу девушку, которую никто не будет искать. Хорошая кандидатура для..., впрочем, это только догадки. А как ты попала на берег залива?   
 - Я мало что помню. Шла без тропинок, падала, вставала, как во сне. Ужас и омерзение от всего, что произошло подавляли, я словно исчезала. Наваливалась дурнота, тошнило. Не помню, день был или ночь -  лес вокруг словно выцвел, деревья, камни стали подобны рисунку на медной табличке.  И ещё, - я слышала голоса, злые голоса, которые обращались ко мне на неизвестном наречии. Я решила, что это говорят змеи и пробовала бежать. Но голоса только становились громче.  Свет потом совсем погас, я бродила во тьме, натыкаясь на кусты и стволы деревьев. Страшно и так холодно. Мне хотелось умереть, я решила, что уже мертва. Ничего не было, только темнота и вой. Потом появился ещё один голос, простой и понятный, человеческий голос. Твой голос. Я слышала, словно издалека, видела маяк, собаку, сестру, что ухаживала за мной. Но я не могла говорить, я не хотела говорить. Внутри горел огонь…больно.  Хотелось покоя, без голосов, без боли, без проблем.  И я вошла в воду. Вода была холодна и покойна, но голоса… Они звучали гораздо сильнее, очень близко. Я была рада, когда меня вытянули и отнесли к огню. Глубина врет - в ней нет покоя. Его не было нигде, ни ночью, ни днем… Помню комнату, много других женщин, они все время жаловались, ссорились, и снова тьма.  Не слышно людей, только голоса змей. Все громче, и все страшнее. Темнота была уже абсолютной, и я только слышала непрестанный вой и крики. И тут пришла собака, я узнала её. И снова голос человека, хотелось, чтобы он не умолкал, потому что те, другие, становились тише. Тьма становилась чуть прозрачнее, как занавеска.  Видела парус, маяк, чувствовала тепло огня. Голоса затихали и, наконец, пришла пустота. Абсолютная пустота, я стала полой, как кувшин. Пустота внутри требовала пустоту снаружи. Я впитывала тепло, слушала слова, видела свет. Но не могла думать, не могла говорить, отвечать. Во мне ничего не было, но постепенно появлялось.  Я вспомнила себя и сказала тебе.
Помолчав, добавила:
- Мне кажется, что Альма все понимала с самого начала, она так смотрела.
-Да, Альма многое понимает лучше меня… Но я рад, что ты говоришь со мной, Катарина. Ты не против, если я буду к тебе иногда так обращаться? К новому имени нужно привыкнуть.
Девушка села рядом и уткнулась лицом ему в плечо.
- Я, - сказала Хелле глухим голосом, - я благодарна тебе.
 И заплакала. Зыгмунт поглаживал ей голову, приговаривая:
- Бедное, бедное дитя. Боль заслуживает слез. Но не отчаяния, - есть кров, есть пища, огонь в очаге. Ты выздоровела. Я буду рад названной дочери, и у тебя здесь будет дом, пока ты того хочешь. Оставайся. Но ты вольна делать, что сочтешь нужным. Я напишу твоему отцу, куплю тебе билет до Копенгагена. Все будет хорошо.     
Он замолк. В очаге потрескивали поленья, всхлипы девушки становились все тише.  Альма, деликатно лежавшая на коврике, подошла и положила голову Хелле на колени.
-Нет, - Хелле отрицательно покачала головой, - нет.
И снова заплакала. Зыгмунт сидел молча, пока она не затихла.
- Как скажешь.
Больше он не касался этой темы. Через несколько дней Хелле сама вернулась к ней:
 - Я не могу вернуться домой. Сложно пояснять, но, после смерти матери мы ссорились с отцом. Он женился, занимался родившимся сыном. Мне только приказания давал – делай то, не делай этого. Запретил думать об университете, а мне хотелось. Я жила отдельно, во флигеле с няней. На балу познакомилась с Реми. Когда няня умерла, стало невмоготу.  Реми позвал с собой, и я решилась. Отец думал, что это не всерьез, а вечером я заперлась в своей комнате и не выходила. Он встревожился, несколько часов сидел у двери и умолял не покидать дом. Не выламывал дверь, - то ли берег замок, то ли не хотел принуждать, не пойму. Прислуга подслушивала, я уверена в этом, но даже рада была его унижению. Сбежала через окно, Рене ждал у ограды.  Взяла кулон бабушки, словно амулет. Без спросу взяла.  Тогда я была уверена, что ненавижу отца, любила моего Реми...  это было прекрасное время. И сейчас люблю, только не в силах забыть своего унижения. Мы приехали сюда, год прошел, как в раю. Но мечты оказались ложью. Глупо и печально это звучит.
- Многое можно исправить.
- Но не все. Не хочу возвращаться – ни в гостиницу, ни домой. Все перестало быть. В воскресенье я поняла, что другая жизнь началась во мне, совсем не такая, как та, прежняя. А серьги и кулон… Это важно, это семейная реликвия… они словно поддерживали связь между мной и семьей, и вот – их нет.
 - Хелле, разве это важно?  Родные важнее.  Надо написать.
- Нет, -  жестко отрезала девушка, –не хочу. Не могу. Не вернусь, позволь мне остаться.
Зыгмунт обнял её за плечи.
- Конечно. Здесь твой дом, я уже сказал. Нет нужды спешить ни с чем, отдохни.
В конце февраля в долине расцвели миндальные деревья. После прогулки, спускаясь по крутым улочкам, смотритель беседовал с Гийомом, с удовольствием замечая, как Хелле следом за Эстель, отвечает на приветствия прохожих. Навестили кюре, по очереди пошли к исповеди, Хелле - последней. Зыгмунт и Гийом, сидя на теплых ступенях храма, давали ногам передохнуть. Эстель пила чай с сестрами на кухне.
- Гийом, у меня есть просьба, - Зыгмунт привстал и осмотрелся. Вблизи никого не было, только проснувшиеся мухи с жужжанием перелетали по теплым камням. – Кюре пригласил Хелле на пикник приходской школы, и это очень хорошо. Скучно все время сидеть на маяке, она будет помогать сестрам вести занятия. Но все ж мне будет покойнее, если надежный человек поможет ей подружиться   другими, подскажет, поможет избежать неловкостей. Хелле будет нелегко. Неосторожное слово может больно ранить её. А к Рождеству у меня подарок для такого человека. Бинокль с «Альжери».
Гийом вскочил.
- С чехлом?
- Кожаным чехлом, на котором вытеснено название корабля и вензель капитана Монье.  Двадцатипятикратный, как ты помнишь.
- Можешь считать, что с Хелле уже дружит весь поселок. А если захочешь - она будет вхожа в любой дом округи, кроме каторжной тюрьмы.
- Остановимся на ровесниках из поселка, - Зыгмунт спрятал улыбку в бороду. – Но запомни, - никаких расспросов о прошлом. В её жизни была трагедия, но кроме кюре, этого не должен знать никто. Просто сирота, которая прибилась к маяку.  Оберегай от лишнего любопытства, иначе бинокля тебе не видать.
- Положись на меня, старый ворчун. Но, если ты меня обманешь – пожалуюсь в Сенат. Или отцу расскажу.
- Лучше возьми маяк приступом. Все трофеи – твои.
Гийом улыбнулся и сделал стойку на руках, прямо на ступенях.
- Мне бы твою прыть, - Зыгмунт покачал головой, -  не пугай прихожан.
В октябре Зыгмунт принес в церковь бинокль. К тому времени Хелле почти каждый день ездила в школу, вела занятия в начальных класса. Летом на маяке начали появляться гости – дети рыбаков. Оставив лодки у причала они шли гулять к скалам на берегу. Пока парни ныряли за устрицами, девушки устраивали пикник на песке.
Осенью, с её холодным восточным ветром, маяк стал клубом для ребят из поселка.  Зыгмунт слушал шумные споры, песни, игры и улыбался. Но с непривычки не мог вынести такой большой компании. Парням были интересны девушки, девушкам – парни, и смотритель с Альмой все чаще сидели в рубке. Иногда он жалел, что Гийом так хорошо выполнил просьбу.
 Но и сюда долетали голоса. Зыгмунт невольно подслушивал и все чаще хмурил брови.
 - Они не её круга, -  ворчал под нос. - Эта девушка из общества, и ей скоро станет тесно у нас, как не старайся подстроиться. Опять впадет в тоску, вернутся глупые мысли. Да, её место не здесь.
В один из февральских вечеров Зыгмунт осторожно завел речь о своих опасениях. По наметившейся складке у глаз Хелле понял, что прав. На очередную просьбу написать отцу она ответила отказом и попросила больше эту тему не поднимать.
- Но как ты видишь себя в будущем?
- Пойду работать в городе. Скоплю денег и поступлю в университет на естественные науки. Отец говорил, что я способная.
- Многие девушки теперь идут в университеты, -  Зыгмунт вынул изо рта погасшую трубку. – Но заработать в городе на учебу невозможно.
- Может быть, я выиграю стипендию. Надо будет готовиться, многое забыла. Как жаль, нет кулона и сережек! Их можно было бы продать.
- Они так дорого стоят?
- Отец говорил, что целое состояние! Работа венецианского мастера 16го века, там три изумруда. В самый большой, на кулоне, впаяны золотые точки, в виде созвездия Южного креста. Бабушка очень дорожила ими.
Зыгмунт помолчал, глядя в окно. По подоконнику стучал дождь, быстро темнело. Пора на вахту.
- Вот что, раз ты так решила, надо поговорить с учителем и кюре, чтобы ты могла заниматься и подготовиться к университету. За год успеем подготовить бумаги.
В начале марта он нанес визит Камилле.  Услышал о судьбе Хелле, та улыбнулась и высказала радость, что девочка не погибла.  Ей, Камилле, она сразу понравилась, такая воспитанная, настоящая маленькая леди. Но, на просьбу вернуть серьги и кулон, ответила, что не понимает, о чем речь. Она накормила девушку и собиралась дать ей рекомендации для работы учеником швеи, но неблагодарная сбежала.  Вот и все.
- Стерва, - Зыгмунт в сердцах выругался, выйдя за порог борделя. – Но ничего…
Несколько дней он обдумывал некий план, поговорил с мсье Саразеном и кюре, а затем поехал в офицерский клуб и спросил лейтенанта Легарта.
Его провели к Реми. Невысокий брюнет, с холеными усиками, изначально повел себя нелюбезно и высокомерно. Услышав имя Хелле, вскочил и потребовал вышвырнуть штатского из клуба. Зыгмунт вспылил, обозвал подонком, Реми бросился на него, но быстро оказался на полу с разбитым лицом. Зыгмунт стоял над ним, тяжело дыша, а три служителя сдерживали офицеров. На шум из курительной вышел старший офицер. Все затихли.
- В чем дело? - спросил полковник, подойдя к Зыгмунту.
 - У меня вышел спор в лейтенантом Реми, - но офицер уже повернулся спиной, обращаясь к хозяину:
- Почему посторонний в офицерском клубе?
- Согласно уставу… -  начал хозяин и посмотрел на Зыгмунта. Тот кивнул.
- Согласно уставу кавалер Воинской медали имеет право посещать клуб наравне с кавалерами ордена Почетного Легиона.
Полковник поднял бровь и спросил, смягчив тон:
- Где Вы получили медаль?
- В городской ратуше, сударь, из рук барона де Леви.
Кто-то ухмыльнулся.
-  Я имею в виду – за какие заслуги?
- Не хотел Вас обидеть,- Зыгмунт примирительно повел рукой,-  и, к тому же, нам надо поговорить тет-а-тет. Я получил медаль и патент смотрителя маяка за оборону перевала одиннадцать – три в Тунисе, в 82 году.
Некоторое время полковник молча смотрел в окно, играя желваками.
- Так Вы один из восемнадцати?
- Нас было двадцать девять. Восемнадцать осталось. Я - штуцерный второго отделения.
Полковник обвел взглядом офицеров, окруживших их. Он потер щеку, и сделал жест подчиненным расступиться.
 - Прошу – указал Зыгмунту на курительную, - мы все обсудим.
В дверях обернулся и сказал присутствующим:
- Я, и капитан Лафарж, бежали через перевал во все лопатки, вместе с обозом и артиллерией. Мы обязаны жизнью восемнадцати, нет, двадцати девяти стрелкам.
Полковник указал Зыгмунту на кресло и налил коньяку и завел разговор о Тунисе. Закончив сигару, спросил:
- Чем я могу быть Вам полезен?
- Я затрудняюсь сейчас ответить. Шел сюда просить Реми Легарта об одолжении.
Зыгмунт кратко рассказал историю Хелле, не скрывая своей антипатии к лейтенанту.  Упомнив о недавнем визите к Камилле заметил, что хотел просить Реми помочь найти одну из девушек Камиллы. Рыжеватая, полненькая, волосы вьются.
- У многих офицеров есть знакомые в подобных кругах.  Я не рассчитывал на его участие, но надеялся, что совесть побудит его к содействию. Тщетно.
Полковник выслушал, сжав губы, и долго молчал.
- Вот что, - наконец сказал он, -  я не вмешиваюсь в личную жизнь моих офицеров, но всему есть пределы.  Это армия, а не богемный квартал. К тому же у меня три дочери, младшая как раз выходит в свет. Не скрою, Ваша история взволновала меня. Встретимся здесь же через неделю.
Выходя, Зыгмунт подошел к столу, за которым сидел Рене с приятелями, и спросил:
- Любопытно, как ты пояснил компании возвращение без Хелле с пикника?
Рене опять вскочил, но под взглядом полковника, соседи усадили его на место.
Девушка и собака стояли на причале, ожидая возвращения шлюпки. Вечерело.
- Где ты был так долго? - спросила Хелле, помогая ошвартовать лодку к причалу.  – Ветер так страшно шумел, я боялась шторма.
Ветер действительно звучал грозно, - качал деревья на мысу, завывал в кронах, перекликаясь с шумом прибоя.
- Это весна, Хелле, - сказал Зыгмунт. – Ветер несет перемену погоды. Я был в порту, много дел. А волна в заливе небольшая, с попутным ветром шлюпка идет ровно. Пойдем ужинать.
Через неделю, поговорив с полковником, Зыгмунт сразу пошел к господину Саразену, пряча в кармане карточку борделя с именем Ани Делаж. На неделе он ещё три раза ездил в город, чем сильно удивил Хелле.
- Жениться задумал? – спросила, наливая кофе в термос перед началом вахты.
-Хорошо бы, - потянулся Зыгмунт, - тебе какая мачеха по душе? Высокая, мелкая? Поможешь выбрать?
- Не помогу. И привечать не обещаю.
- Нет Хелле, у меня дела с администрацией порта. А жениться на администрации не удастся, будь она хоть ангельски красива. При исполнении, строга!
В четверг Зыгмунт был в книжном магазине, Элен подала кофе в подсобку, скоро туда вошла рыжая девушка и села за стол. Разговор длился до получаса.  Они встречались ещё, втроем с Елен. А в начале апреля, в седьмом часу утра, Зыгмунт ошвартовал шлюпку в грузовом порту. У складов, в тени высокого борта с надписью «Манитоба», его ждал Саразен, дымя сигарой и кутаясь в плащ.
- Невероятно холодно у воды по утрам, - пожаловался инспектор. Зыгмунт кивнул, и закурил трубку, сев на ящик. Спустя некоторое время из переулка на набережную выскользнула женская фигура, укутанная в плащ, пряча лицо под капюшоном. Без слов все поднялись на борт корабля, вахтенный тут же проводил в каюту.
- Ани, - Зыгмунт старался говорить размеренно, чтобы успокоить дрожащую от страха девушку,- опасность позади. Я благодарен Вам за помощь. Здесь – он повел рукой, - гардероб по Вашей мерке, и необходимые в дороге вещи, подобранные мадам Элен по моей просьбе. Вот триста франков золотом, они помогут Вам устроиться на новом месте без спешки. Господин Саразен приготовил паспорт на имя Лоры О’Тул и рекомендательное письмо консулу в Оттаве. Никто в городе, кроме нас, не знает куда Вы направились. Я ещё раз благодарю за помощь в спасении моей названной дочери. Успеха в новой жизни, и благослови Вас Бог!
Когда Саразен с Зигмундом поднялись на палубу, команда строилась к отходу. Скоро буксир, борясь со свежим бризом, повел «Манитобу» к выходу из залива.
 - Я думаю, - заявил Саразен, подставляя спину утреннему солнцу,- нам стоит позавтракать вместе, и обсудить дальнейшие шаги. В четверг я намерен навестить мадам   Камиллу. Ты должен присутствовать.
Возвращаясь к лодке, Зыгмунт на углу улицы столкнулся с Реми Легартом. Без приветствия сгреб его за лацканы и прошипел:
 - Послушай, лейтенант: Ты – мразь, соблазнившая ребенка. Будь моя воля – утопил бы тебя в рыбацкой гавани. Но Хэлле добрее. Можешь выкупить у кюре свой перстень за полную стоимость, деньги я отдам девочке. Можешь попробовать отнять его с полицией, твое дело. С удовольствием дам сведенья о том, как он ко мне попал. В любом случае постарайся меньше попадаться мне на глаза.
Толкнув лейтенанта к столикам кафе, где внимали утренние зрители, смотритель плюнул под ноги и свернул в проулок.
                                           *         *      *
Разговор вел Саразен, Зыгмунт молча сидел в кресле напротив Камиллы, и, борясь с неловкостью, избегал смотреть в зону декольте. Инспектор был невозмутимо любезен.
Камилла острила, и все отрицала. Черные глаза её горели недобрым огнем.
- Мадам, - закончил мсье Саразен, -  теперь к доказательствам. Вот заверенные нотариально показания мадемуазель Ани Делаж. Прошу также принять к сведенью, что с сегодняшнего утра в особняке на улице Ткачей дежурит наряд жандармов.  Две девушки под надзором, привратник и ещё один мужчина арестованы. После общения с ними имею твердую надежду на показания в обмен на смягчение приговора для привратника и неразглашение для гостя.
Камилла осмотрела бумаги и позвонила, вызывая слугу. Вошел жандарм.
- Временно все Ваши служащие отстранены, - Саразен жестом отправил жандарма обратно. 
- Если это не частный визит, - то что здесь делает смотритель? – Камилла приветливо улыбнулась Зыгмунту.
- Я здесь, чтобы предложить сделку.
- Вот как? И чем же такая жуткая преступница может быть полезна столь почтенному служителю?
- Украшения Хелле, о которых мы говорили при первой встрече.
- Но, я не…
- Дело обстоит так, -  прервал её Зыгмунт, разговор был ему в тягость. -  Мсье Саразен готов позволить Вам уладить дело до суда. Вы можете выплатить компенсацию девушкам и все обойдется штрафом и конфискацией особняка.
Саразен кивнул утвердительно.
 - А если к вечеру воскресенья серьги и кулон будут доставлены на маяк -  я не буду подавать заявление о попытке похищения моей названной дочери, что подтверждается показаниями мадемуазель Ани. Прошу, -  Зыгмунт подал лист с печатью нотариуса.
- В Вашем случае - это ещё семь лет каторги, - добавил Саразен буднично, будто речь шла о покупке зелени на рынке. – До понедельника Вам предписано не покидать этот дом. Счета в банке арестованы предписанием прокурора. Слуги вернутся к вечеру.
Некоторое время Саразен удерживал взгляд Камиллы, затем откланялся.
На улице он негромко сказал:
– Тебе надо быть крайне осторожным. И береги девушку.  В рыбацком поселке дежурит паровой катер, за маяком будут смотреть. Но лучше не выходи без потребности и не оставляй Хелле одну.
Зыгмунт вздохнул и пошел к шлюпке. Слабый восточный ветер почти не давал крена, в ход пошли весла.  По дороге думал, как подать информацию Хелле, и решил рассказать, как есть, умолчав лишь об её украшениях.
Хелле обрадовалась переменам в судьбе Ани, помощь которой она помнила.  И пообещала быть послушной и сидеть в доме. Зыгмунт позвал Альму внутрь, запер дверь и пошел спать.
 Вечером он осторожно осмотрел залив, деревья и берег. Выпустил собаку в лес, и вышел после того, как она обследовала кусты, из которых можно сделать удачный выстрел. Вечером зажег также и резервные масляные лампы маяка, отвернув отражатель вниз, чтобы осветить двор. Света было мало, привыкнув, глаза различали причал, кусты и валуны за тропинкой. Вспышки дуговой лампы будут слепить незваных гостей.
Так он поступал каждый вечер, а гости появились в ночь на пятницу, в четвертом часу.  Хелле спала, Зыгмунт на кухне чистил медь барометра, борясь с дремотой.  Альма подняла голову, расслышав за гуденьем машины новый звук. Погасив лампу, Зыгмунт шагнул к стене. Собака подняла уши и смотрела на окна, выходящее на причал. Когда глаза привыкли -  увидел лодку. На причал вышел человек, ещё несколько осталось на борту. Когда, взяв карабин, смотритель сбежал вниз и стал за приоткрытой дверью, человек был уже шагах в пятнадцати. Незнакомый господин в котелке и белом воротничке, в руках небольшой саквояж, оружия не видно.  Смуглое, располагающее лицо, аккуратная бородка и длинные, завитые усы. Увидев Зыгмунта, приветливо улыбнулся и шагнул на встречу.
- Прошу не двигаться! – крикнул смотритель, непослушным голосом. Прокашлялся, и продолжил, – это территория порта, высаживаться без разрешение коменданта нельзя.
Человек сделал несколько шагов, очаровательно улыбаясь. Увидев направленный в грудь ствол карабина, произнес низким, поставленный голосом:
- Добрый вечер сударь. Нам необходимо только поговорить.  Я безоружен.
И он шагнул вперед.
- Ещё шаг, и я стреляю! Приходите завтра к полудню. И без компании.
- Господин Будинэ, поверьте на слово, - выстрелить в безоружного очень нелегко.  Давайте поговорим сейчас, я перескажу предложение одной известной Вам особы и уйду. Дело не терпит отлагательств.
Ночной гость безукоризненно владел собой. Он снова шагнул вперед, сияя улыбкой:
- Опустите оружие, прошу Вас. Незачем стрелять в гостя, да и не к лицу это столь степенному человеку.
- Вы приезжий, - сказал Зыгмунт утвердительно, совладав, наконец, с голосом. Ироничный тон смутил усатого господина, лицо дернулось. Моментально вернув улыбку, он двинулся вперед.
- Вы правы, я приехал из Парижа, но опустите, наконец ружье!
 - Извольте, - улыбнулся Зыгмунт в ответ. Опустив ствол, выстелил усатому в бедро.
И сразу откинулся под защиту двери, успев заметить, как побелели глаза парижанина при движении ствола.
Две умело пущенные револьверные пули ударили в стену рядом, ещё одна – в оббитую железом дверь.  Заперев засов, смотритель побежал в кухню и стал у окна. Альма, повизгивая от возбуждения, топталась у лестницы.
Усатый господин скатился к причалу и корчился на земле, крича от боли. Нога была страшно вывернута.
- В кость, - проворчал смотритель. – Не повезло.
Над раненым склонились двое, подхватили, и понесли в лодку.  В это время Хелле приоткрыла дверь, и полоса света упала на пол кухни. Тут же пуля влетела в окно, ударила в полку с книгами, другая шлепнула о каменный подоконник. Девушка вскрикнула и присела.
 - Хелле, - прошипел Зыгмунт – закрой дверь и не подходи к окну. Это бандиты.  Не пугайся, в маяке мы в безопасности.
 Затем осторожно выглянул в окно. В лодке укладывали стонущего парижанина. Зыгмунт поднялся на площадку, лег на настил.  Две тени сидели на корточках возле его шлюпки, поднятой на слип, мелькнул язычок огня.
- Спалят шлюпку, - забеспокоился Зыгмунт.  Но тень с огнем в руке, пригнувшись, побежала к маяку. Только после второго выстрела человек свалился в траву и замер. С лодки стреляли, но револьверные пули отскакивали от дубового настила.
Откатившись в сторону, Зыгмунт наблюдал в щель между досками. На лодке сидели тихо, спрятавшись за борт. Затем высокий человек вышел, держа в поднятой руке белый платок. Он подошел к лежащему, и тут с лодки что-то крикнули. Подняв под мышки, человек оттащил раненого в лодку, которая тут же отвалила. Зыгмунт судорожно осматривался, сжимая вспотевшими ладонями карабин и гадая, что они предпримут дальше. Судя по тому, как быстро были поставлены оба паруса – на борту было человек восемь. Усатый уже овладел собой и не кричал. Шлюпка пропала в темноте, а со стороны поселка донеслось тарахтенье парового катера жандармов. На причале звук услышали раньше, и бежали. Катер шел с погашенными огнями, но разлетающиеся из трубы искры демаскировали. Подумав, Зыгмунт выкатил из рубки сигнальный прожектор, открыл шторки и подключил кабель. Ослепительно белый луч пробежав над водой залива, поймал белое полотнище грота.  Катер изменил курс, раздались выстрелы, Зыгмунт удерживал лодку в круге света, пока не упал парус и катер не стал рядом, осветив лодку фонарями. Отведя луч Зыгмунт осмотрел причал, двор, кусты и берег. Не найдя ничего подозрительного, выключил прожектор, убрал его назад в рубку и спустился вниз.
Хелле сидела на кровати, поджав колени к подбородку. Её била дрожь.
- Испугалась?  - Зыгмунт сел рядом.
- Да. Кто эти люди, и что им надо?
- Я думаю, это люди мадам Прово. Скорее всего надо было напугать меня, заставить забрать заявление. Или отомстить. Думаю, больше они не появятся.
О том, что в город теперь надо будет ездить с большой осторожностью он промолчал.
- Пойдем пить чай, ты все равно не уснешь.
На кухне возбужденная Альма ходила кругами, тыкалась носом то в смотрителя, который возился с чайником, то в Хелле, которая стояла у книжной полки. Взяв портрет, девушка спросила:
 - Почему ты живешь один? Это твоя жена? Что с ней случилось?
-Нет, жена она мне только в мечтах. Не знаю, где она и что с ней. Это Магда, дочь чиновника из магистрата, жила по соседству, за мельницей. Я был влюблен, мы встречались, потом перестали. Я тогда работал в механической мастерской, и присоединился к отряду Крука. Мечтал прославиться, освобождая родину. Так хорошо это представлял себе: в город входит отряд, и все приветствуют героя, увешанного орденами. Женщины бросают цветы под ноги лошади, мужчины снимают шляпы. Я подъезжаю к ратуши, из дверей выходит Магда. Глаза блестят, бежит ко мне… или лежу раненый, молча так страдаю, она жалеет и восхищается. Каждый вечер видел, как наяву.
В отряде я получил ружье с кремниевым замком, и долго учился обращению с ним. Было несколько удачных боев, а под конец мы больше прятались по хуторам. Постоянные облавы изматывали, отряд таял на глазах. Один из командиров – он был французским офицером, советником Крука, решил уходить через границу. Ему был нужен спутник из местных. Я с радостью согласился, и это было трусостью...
- Почему? Что в этом дурного?
 - Увы, я знаю, что говорю. Многие годы ночами сам оправдывал себя. Но тщетно, потому что я ушел, а они остались в мокром лесу. Остались умирать, там не было другого выхода. Я все понимал, но ушел. Это трудно забыть. Немцы пропустили меня как ординарца. Затем капитан дал мне рекомендацию, и я работал на верфи в городе. Снимал комнатку в доме возле зерновой гавани, где сейчас кондитерская с лилиями на витрине. Много пил. Четыре года отвратительного одиночества, вокруг добрые люди, но я им безнадежно чужой.  Даже документы сделать не удавалось – французская бюрократия существует не только в воображении англичан.  Поэтому, когда капитан позвал меня служить в стрелковую роту Иностранного легиона, – я согласился. Получил гражданство, и в Тунисской кампании** был уже сержантом армии Третьей республики.
- Ты скучаешь по родине?
 - Я многого не помню. Это странное ощущение – знаешь, как было, а вот воспроизвести в памяти лица, улицы, запахи – невозможно. Будто ты это все придумал. Мое бегство во Францию сделало тенью мою жизнь на родине.  А четырнадцать лет в Иностранном легионе заслонили собой мои невзгоды после переезда. С годами теряешь то, что дорого и мало что приобретаешь взамен. От этого стареешь. И тоскуешь по ушедшим годам, где бы они не прошли.

_____________________________________________________________________________________
** https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%BA%D0%BE-%D1%82%D1%83%D0%BD%D0%B8%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B2%D0%BE%D0%B9%D0%BD%D0%B0
                                                               *             *             *
Утром за ним пришел катер и отвез в жандармерию.  В кабинете Саразена на стуле сидела бледная Камилла, под глазами темные круги. Но спина прямая, мадам тщательно причесана и так же избыточно накрашена.
 Саразен указал на кресло в углу.  Пока он расспрашивал о деталях происшествия Камилла смотрела перед собой, высоко подняв подбородок.
Заполнив протокол, Саразен спросил Камиллу, хочет ли она добавить что-то к услышанному. Она только презрительно посмотрела и пожала плечами:
- Я не понимаю, на каком основании меня здесь держат. Я не имею к этой истории никакого отношения.
- Я, - Саразен прокашлялся, качая головой, - держу Вас здесь исключительно потому, что Вы плохо разбираетесь в людях.
И, в ответ на недоуменные взгляды Камиллы и Зыгмунта, самодовольно улыбнулся, закуривая сигару.
- Один из нападавших – Ваш слуга.
- Он ушел из дому вчера. И больше мне ничего не известно.
- Утром умер в госпитале от раны. Но двое других согласились помочь расследованию и дали показания о Вашем разговоре с господином Боссэ. Готовы подтвердить на суде под присягой.
-  Ничтожества, - презрительно скривила губы Камилла. – Как мне уметь разбираться в людях, когда кругом одни скоты.
- Боссэ, - Саразен повернулся к Зыгмунту, - это интересная личность. Парижский вор, давно в розыске.  Ты прострелил ему ногу.
- А, усатый. Надеюсь, он поправится.
-Не думаю, что надолго. В Тулузе Боссэ приговорен к гильотине, за ним несколько убийств.
Саразен хохотнул собственной остроте, смотритель невольно поморщился.
- Так вот, -  продолжал Саразен.  - К сожалению мадам Прово, прекрасно понимает, что ей теперь не избежать каторги. Подготовка вооруженного нападения.
- Комиссар, у меня хорошие связи. На каторгу я не пойду.
Губы Камиллы дрожали, но голос звучал ровно.
- Но, -  Зыгмунт старался говорить максимально примирительно, -  я ведь не буду обращаться в суд, если мадам вернет Хелле её украшения. Зачем идти на каторгу?
- Мне жаль вынимать из твоей руки туза, но он бит. Вооруженное сопротивление, ранен жандарм. Прокурор будет требовать двадцать лет. И их дадут, учитывая дело о секретном доме. Похищение Хелле Майхольт-  это такие мелочи теперь. Тем более что будет расследована связь с Боссэ, а этот человек не имеет добропорядочных знакомых. Кстати, я удивлен, что он тебя не убил. Маленький револьвер в рукаве и большое умение.
-  Вот как? Я подумал - безоружен, зубы мне заговаривает. Ему, должно быть, помешала излишняя самоуверенность. Скажи, а моя стрельба будет расследоваться?
 - Уже, - Саразен показал несколько листов, напечатанных на машинке. – Защита территории порта от вооруженного нападения. Полагается премия.
- Вот холера, - Зыгмунт провел рукой по лицу. - Ну, раз дело обстоит таким образом, - я пойду, с позволения.
- Камилла, -  сказал он, остановившись у двери, - в этой истории проиграли мы оба. Жаль, что все так вышло. И признаюсь, я восхищен Вашим самообладанием.
- Что мне остается, - горько улыбнулась мадам Прово,- но странно, что ты так вцепился в эти украшения? И так ведь заполучил девчонку.
Зыгмунт обернулся. Почесал висок, беспомощно глянул на Саразена. Тот только пожал плечами, - сам видишь, с кем приходится иметь дело.
- Я принял её как дочь. А к Вам пришел, потому что хочу для Хелле доброго будущего. Надеюсь, это получится и без украшений. Они помогли бы Хелле примириться с родным отцом, ей это нужно. Камилла, Вы помните своего отца?
- Помню прекрасно. Он продал меня за долги владельцу притона. Я даже школу не успела окончить. Так что иди к черту со своими нотациями. Господин Саразен, не угостите сигарой?
Зыгмунт вздохнул и повторил: - Мне очень жаль, Камилла.
На набережной рыбаки давно распродали утренний улов, но нагретые солнцем камни сохраняли запах рыбы.  Купив у торговца жареной трески, свесил ноги с причала и принялся за завтрак. Блики солнца на волнах слепили глаза, приходилось щуриться. Чайки у ног ожидали подачки, гавань тиха и безлюдна. Зыгмунт пробовал успокоиться после ночных событий и разговора с Камиллой.
 - Украшения не так уж важны, - говорил себе, - без них можно прожить. Навыдумывал себе.
Но уже который раз воображал радость Хелле, когда она увидит кулон и серьги. Пойдет учиться, помирится с отцом. От веселых придумок отказаться непросто.  Да и вопрос, сколько ещё сообщников у Камиллы, и не ждет ли нож в бок или пуля из кустов. А Хелле осталась на маяке одна. Поднявшись, поспешил к шлюпке, держа на весу сверток с жареной рыбой.
Суд над Камиллой длился несколько недель. По просьбе Зыгмунта Саразен не приобщал к делу эпизод Хелле, но в итоге добился восемнадцати лет каторги для мадам Прово, невзирая на давление на суд со стороны неких влиятельных людей. Когда в зале суда было заявлено, что Саразен готов приобщить к делу развернутые показания девушек из секретного дома, - покровители оставили Камиллу. Смотритель маяка, принужденный быть свидетелем, сидел в углу и грустно смотрел на говоривших с трибуны. Грубая речь прокурора, пустые уловки адвоката, бегающие взгляды свидетелей. Уверенный в себе, и поэтому неприятный, Саразен. Смотритель видел, что мадам Прово сломлена, и невольно сочувствовал ей, возможно единственный в зале.
Она избежала участи каторжанки, приняв яд на второй день после приговора. Об этом Зыгмунт узнал в воскресенье от кюре. Известие огорчило его, хотя каторга тоже убила бы Камиллу.
После обеда из моря выполз туман и скрыл деревья, поселок, порт. Все, кроме того, до чего можно дотянуться рукой. Запустив ревун, Зыгмунт спустился в погреб с кружкой. Хелле не нравился рев туманного горна, и она читала в спальной, спрятав голову в подушки. Заперев маяк, Зыгмунт отошел подальше, к лесу.  Было муторно на душе, и хотелось, чтобы появилась та дама в зеленом. Но ни в лесу, ни на берегу никого не было. 
А во вторник вечером Альма выгнала из-за деревьев плохо одетого молодого человека. Тот кричал:
 - Отгоните собаку, господин смотритель, у меня письмо для Вас!
И поднял руки. В левой был большой белый конверт.
Это был Жан Поль, поселковый пьянчуга. Жил у старухи матери, собирал хворост для рыбаков, добывал моллюски, носил вещи на базаре, пропивая каждый заработанный грош. Зыгмунт вымыл руки, попросил Хелле приготовить кофе и бутерброды. Сел с рыбаком у стола. На сургучной печати стоял оттиск перстня мадам Прово. Бросив взгляд на гостя, который ерзал на стуле под недобрым взглядом Альмы, осторожно сломал печать. Внутри конверт был наполнен зеленым свечением большого изумруда, в который с непостижимым искусством впаяны пять золотых капелек -  три побольше и две поменьше, образующих созвездие Южного креста. Рядом лежали серьги, но ни слова не было написано на жесткой белой бумаге.
- Кто дал тебе это письмо?
Рыбак заулыбался:
-  Девушка на извозчике, у рынка. Красивая, прямо герцогиня! Дала монету, это письмо и сказала, что Вы щедро вознаградите, если я успею до заката. Она спешила, а записка очень важна для Вас. В поселке все знают честность Жан- Поля, и то, как я Вас уважаю. Ведь это господин Будинэ, - он обращался к Хелле, - выкупил закладную на наш дом!
- Я сделал это из уважения к памяти твоего отца, которую ты часто позоришь, - жестко оборвал смотритель. – Продолжай!
- Вы не знаете, как тяжело мне было без отца…  - начал Жан Поль плаксивым голосом, но, встретившись глазами с хозяином, сменил тон.
- Я спешил из одного уважения, а не ради денег! Я запыхался, я падал. Раз на тропинке, и ещё раз у родника. А Вы на меня собаку спустили! Разве это по-людски? Я, конечно, не виню Вас, ведь в поселке знают, что на маяк нападали грабители, но Жан-Поль честный человек и только хотел помочь. Я так бежал, что натер ногу, и порвал куртку, но до заката ещё добрый час, а письмо на столе перед Вами.
Он взял бутерброды и продолжал разглагольствовать с набитым ртом. Зыгмунт указал Альме отойти. Затем глотнул кофе, ещё раз осторожно заглянул в конверт. И рассмеялся.
Гость недоуменно замер и перестал жевать. Его лицо посветлело в предвкушениях вечерней выпивки. Хелле стояла у двери, выжидая. Накрыв ладонью сургуч на конверте Зыгмунт, наконец, произнес:
- Ты оказалась лучше, чем я думал, бедная Камилла.
Он дал рыбаку банкноту в 10 франков. Быстро проглотив бутерброд, тот сунул деньги в карман куртки и запричитал:
- Но господин, не лучше ли наградить честную услугу монетой? Если я покажу бумажку в трактире, рыбаки меня побьют. Решат, что украл.
- Именно поэтому я даю тебе банкноту, - перебил его Зыгмунт. – Ты не сможешь её пропить и отнесешь матери. А это уже тебе, благодарность за хорошие новости.
Зыгмунт двинул по столу несколько серебряных монет и выставил пьяницу за дверь:
-Тебе нужно успеть домой до ночи.
Рыбак побежал к лесу, продолжая выкрикивать несвязные слова благодарности.
Вернувшись, Зыгмунт закончил приготовления к вахте, подбирая в голове слова для эффектной концовки разговора с Хелле. Запустил машину, поднялся в маяк. Конверт лежал на столе, а Хелле читала у окна в последних лучах заходящего солнца. Услышав шаги, подняла голову:
- Почему ты смеялся?
- Садись к столу, дитя, у меня есть хорошая история.
Заглядывая в щель конверта он некоторое время собирался со мыслями, а затем детально пересказал события последних недель. Как Ани, помогшая ей бежать из повозки, уехала в Канаду. Про суд, про свой неудачный торг с Камиллой Прово. Про то, что секретного дома больше нет. Про причины нападения на маяк и как поймали шайку Боссэ.
- И вот что Камилла послала тебе:
Он подвинул конверт по столу.
Девушка медленно взяла в руки кулон, осмотрела. Погладила пальцем. Потом нахмурилась и положила на стол.
- Так нас могли убить, потому что ты хотел вернуть мне кулон? И те люди, в которых ты стрелял, и раненые – из-за этого? И смерть Камиллы?
Зыгмунт опешил.
- Я… но нет. Кулон – только повод.
Махнул рукой и пошел в рубку. Финал получался эффектным, но не таким, как хотелось.
*             *             *
 Пришел июнь, его любимый месяц. Короткие ночи, жаркое солнце. Альма днями лежала, распластавшись в тени на камнях, пока смотритель неторопливо возился по хозяйству – выбивал матрасы на солнце, отвозил стирку, и, решившись, отдал шлюпку в ремонт. Хелле много времени проводила в школе при монастыре – занималась с преподавателями, кюре Поль помогал ей в переписке с университетом Прованса и подготовке документов.  Утром к причалу подлетала лодка Гийома, он же привозил Хелле домой, после занятий. Последнее лето в школе, парень готовился к обучению в городской школе лоцманов.
Следуя совету кюре, Хелле не спешила с продажей драгоценностей, он сам и Зыгмунт выступили её поручителями перед советом университета.
- Я и не догадывался, что ты богач, - сказал кюре, взяв в руки рекомендации банка. Они встретились в городе у нотариуса, подписали бумаги, и зашли выпить кофе.
- Жалование у смотрителя хорошее. Плюс, я обхожусь без помощника. Еда, вино, книги. Вот и все. Расходы на содержание маяка несет порт, так что не трачусь и на жилье. Кстати, я намерен оплатить обучение Хелле, просто не нашел случая сказать об этом. А пойдет замуж – будет ей приданное, если со мной чего станет. Я оформил доверенность.
- А как будешь жить после её отъезда?
- Знал, что Вы спросите. Пока не знаю, привязался за два года. Вокруг всегда орава детей из поселка -  слышу их и радуюсь. Молодые, веселые…  С другой стороны – я привык один. Устаю от людей все чаще.
Кюре с улыбкой кивнул, прикрыв глаза.
В начале августа, ещё до окончания вахты Гийом вбежал в маяк и, едва поздоровавшись, сунул записку от кюре. Тот намеревался приехать с гостями к обеду, просил приготовиться. Зыгмунт удивился. Но Гийом, чьи зубы, казалось, светились в рассветной мгле, ничего не пояснял.
Вместе с Хелле он помогал смотрителю с уборкой. Мыли полы, стерли пыль, расставили мебель. Зная вкусы кюре, Зыгмунт протер бутылку лучшей мадеры и налил в глиняный кувшин столового вина. Нарезал сыр, буженину, накрошил на испанский манер зелени с оливками и отнес закуски в погреб, накрыв салфеткой.  Хелле с Гийомом взялись запечь барабулек с овощами, а Зыгмунт отправился отдохнуть после вахты. Разбудил его Гийом. С важным видом указал на катер, который шел со стороны города. Зыгмунт умылся, поправил одежду и вышел встречать гостей на причал. Скоро из катера вышли кюре и господин в дорогом светлом костюме. Если судить по фигуре, - лет сорока, но морщины вокруг умных глаз и седина говорили о том, что господин этот не так молод.
- Инспектор какой-то, - подумал Зыгмунт.- Наверняка по поводу документов Хелле.
Он протянул руку для приветствия, а из окна за спиной крикнули: «Папа!» И застучали по ступеням шаги.
Господин побледнел, дернулся, и побежал к двери, чуть не опрокинув Зыгмунта. Кюре подхватил смотрителя за локоть:
- Стой тут.
До самого вечера у него гостило множество людей. Гийом привез сестру Патрицию, гору еды, и ещё несколько человек. Гостю показывали маяк, Гийом непременно хотел угостить самыми свежими устрицами, для чего долго нырял у камней. А гость пил вино, благодарил, расспрашивал и лучился счастьем. Устрицы ему не понравились, а вино – очень. Хелле сидела рядом и улыбалась, глядя сквозь людей. Узнав взгляд, Зыгмунт заволновался, но кюре успокоил его покачиванием головы.
Гости уехали, а отец с дочерью все говорили, не обращая внимания на поздний час, на неубранный стол, на Зыгмунта, который то поднимался в рубку, то выходил к машине, то подливал вина. Отец иногда рассыпался в благодарностях, а Хелле словно и не замечала. Ни его, ни собаки.  Это была совсем другая Хелле, чужая и счастливая.
Заполнив вахтенный журнал, Зыгмунт спустился вниз, постелить гостю. Услышал разговор, Хелле говорила тихо, но отчетливо:
 - Отец, в ту ночь, я была в ещё в комнате. Я слышала все, слышала, как ты плакал. Но не открыла. Я думала, что умерла для тебя тогда.
Отец гладил дочь по голове и руки его дрожали. Зыгмунт мягко опустил постель на пол и выскользнул во двор.
Сидя у машины он увидел, как погасли окна.  По берегу бродила Альма, её глаза иногда вспыхивали во тьме. Зыгмунт думал, что подарить девочке на память и решил отдать коптские четки. Куплены много лет назад, вместе с непонятно как оказавшимся в пыльной африканской церквушке латинским требником. Витая цепочка, по которой скользят тяжелые бусины черного дерева. Желтое алжирское золото распятия и медальона Богородицы затерто до блеска. Она все время клацала бусинами, попади они в руки. До того, как заговорила.
Взял четки и сел на причал, свесив ноги. Собака вышла из темноты и долго возилась под боком, укладываясь. Жаркая ночь, совсем без ветра. Отражения звезд под ногами, далеко на мысе поет птица. Изредка плеснет рыба, по воде пробегут круги. Дивная ночь середины лета, время эльфов и фей. Воспоминания, похожие на грезы, и грезы, похожие на песни поднимались над звездной бездной. Как давно они не встречались. С момента, как Хелле поправилась.
Время шло, звезды передвигались по глади залива, а он все сидел вытаскивая из памяти образы, мысли и надежды.
Альма повела хвостом, словно услышала знакомого.
«Хелле, -  обрадовался смотритель, - пришла проститься». Подбирая слова благословения, поднялся. Но дверь маяка была заперта, и в окнах не было света. А у края причала, стояла та самая женщина, королева фей. Смотрела на него, не улыбаясь. Тревожно, и все же чуть лукаво. Странный и родной разрез глаз, брови, как крылья чайки. Боясь шевельнуться, разглядывал её лицо.
- Это ты, Магда? Почему ты здесь?
Глаза придвинулись, зрачки королевы что-то читали в его лице. Огромные, темные зрачки, в них тоже отражались звезды. Он много раз потом вспоминал, как отчетливо они складываются в Южный крест.  Самовнушение, наверняка, память всегда врет. Слишком много звезд в этих зрачках. Незнакомых звезд.
Спустя время, дама отвернулась и пошла к валунам, словно прочтя все, что ей было нужно. И опять показалось, что уходит нехотя. Ждет чтоб окликнул, называл настоящее имя.
- Сударыня, - отчаянно прохрипел Зыгмунт, голос не слушался. - Постойте, прошу Вас. Мне надо поговорить с Вами.
На секунду задержавшись, королева бросила взгляд через плечо. Грустно улыбнулась, и продолжила путь. Это были не те слова.
- Постойте, умоляю, - шептал, ступая следом непослушными ногами, -  одну минуту, скажите кто Вы? Как мне...
Но королева уже скользнула в тень и исчезла. Он добежал до валунов: ни следа, как обычно. Стоить только упустить из виду – исчезает.
Вернувшись, сел рядом с собакой. Посмотрел на звезды и со стоном повалился на бок на доски. Опять у утраты нет дна. Её слишком много, где предел? Ты – смотритель маяка, у тебя никого нет. И ты ничей.
- Все уходят, - сказал Зыгмунт собаке. – Приходят и уходят навсегда. Я для них вокзал. Или порт.
Помолчал и добавил невпопад:
- А ведь у меня мог быть сын. Как Гийом.
Альма повела ушами и шумно выдохнула. Они ещё сидели на досках причала, но женщина не вернулась, и Хелле не вышла прощаться. Это все-таки обидно. Зыгмунт повесил четки на столбик причала и пошел к машине, негромко ворча.
А ещё обиднее стало наутро: Хелле быстро собралась и уехала. Прощаясь, благодарила, но видно было, что все мысли её уже не здесь. Словно и не было двух лет, словно не нес её по берегу, трясясь от страха, не кормил с ложки, как младенца. И не бросалась за ней в холодную воду Альма, которая пряталась за ногами смотрителя и тоже дулась.
Забросив конец на катер, Зыгмунт сел с собакой на причале и затосковал. Вспомнил о четках – на столбике их не было. Стало теплее, забрала все же. На память.
Недели две был сильно не в духе. Сам себе противен со своей обидой, но хотел больше добрых слов от Хелле и её отца. Недоволен, что так близко к сердцу принимает пустоту вокруг. Никого на маяке, стучит машина, гудят пароходы и ветер этот недобрый, всё шумит и шумит.  Зыгмунт был не готов к тишине. Рассказал о своих обидах на исповеди, а кюре не стал давать советов и наставлений, просто рассказывал истории из жизни матросов в Марселе. Случается, умирает мать, пока отец в море. Соседи забирают детей и заботятся о них, а затем ревнуют к вернувшемуся отцу. Сплошь и рядом бывает. Кажется, что и дети, и отец – неблагодарные, а те так заняты своими горем и радостью, что не замечают никого вокруг. Вечером они выпили прошлогоднего монастырского вина и Зыгмунт вернулся к вахте повеселевшим во многих отношениях.
А наутро, сам не понимая зачем, он пришел на могилу Камиллы Прово. Прочел молитвы, вырвал сорняки, - могилу не убирали. Положил ладонь на серый камень и сказал:
 - Спасибо тебе, Камилла. Покойся с миром.
С кладбища шел легко. Простив Камиллу, и простившись с ней таким образом, Зыгмунт наслаждался последними днями лета. Купаясь на скалах, ныряя за моллюсками и загорая на досках причала с запотевшим бокалом, легче забыть свои обиды.
 В один из дней Гийом приехал на маяк в отцом. Поговорили о погоде, навигации, и прочих пустяках, положенных для начала беседы. Через полчаса Зыгмунт, которого клонило в сон после вахты, спросил о цели визита.
- Я хочу Вас просить, ... Вам сказать… - Гийом покраснел и отвернулся, что было совсем не похоже на лихого шкипера.
Его отец улыбнулся и сказал просто:
- Зыгмунт, мы приехали с огромной просьбой, – он посмотрел на сына.
Тот, все ещё запинаясь, перешел от волнения на «ты»:
- Я хочу поступить в Морскую школу военного министерства. Это возможно, если ты напишешь ходатайство Сенату. Кюре говорит - твоя медаль дает право на обучение сына в школе морских офицеров. У тебя же нет детей, напиши для меня.
 - Вот как. И ты не заменишь меня на маяке?
Юноша кивнул.  Зыгмунт поднялся, подошел к окну. Провел руками по корешкам книг на полке. Собрался с мыслями.
 - Все верно парень, ты достоин большего. Я, конечно же, напишу. Но подумай ещё раз, будешь ли ты счастливее на этих железных чудовищах? Зачем тебе такая жизнь?
 - Мне нужно. Мне очень нужно, - ответил Гийом. В его глазах Зыгмунт прочел остальное и перевел взгляд на отца. Тот так же просто сказал:
  - Он влюблен в Хелле и хочет предложить ей руку и сердце. Для этого надо быть её ровней. Верно?
Гийом дернулся к выходу, но совладал с собой и сел на место.
- Да, -  выдавил он, и приобрел оттенок старого бордо. – Ты не против?
- Это тебе придется спрашивать её отца. Тебя я благословляю, мальчик мой, и желаю доброй судьбы.
 Он вздохнул и погладил Альму, сидевшую у ног.
 -  Я знаю тебя, Гийом, и уверен, если Хелле ответит взаимностью, - то получит хорошего мужа. Но с ней надо обращаться бережно, она много вытерпела от людей. Если ты, ветреная душа, причинишь ей боль – застрелю. Не пожалею офицера флота республики. И ещё. За это письмо ты мне отработаешь: я еду навестить могилы отца и матери. Думал позже, но не хочу оставлять маяк чужому, а у тебя будет пару месяцев, пока рассмотрят ходатайство. Обещай, что все будет надраено и исправно, а ещё ты позаботишься об Альме, как о самом себе. Она не молода, ей нужны прогулки, общение и хорошая еда.
- Все будет так, - ответил отец Гийома.  - Я прослежу.  А ещё, в благодарность, - прими в дар маленькую виллу в поселке.  Это не сделка, ты и так согласился помочь. Я построил её для Гийома, и мы решили, что будет правильным, если ты там сможешь жить, когда со…, когда пойдешь в отставку. Это каменный домик на берегу. Три акра земли, старый виноградник и восемь молодых яблонь. Не обижай нас отказом, ты даешь для моего сына возможность лучшей жизни, а там и для моих внуков, даст Бог.
- Ну, - проворчал Зыгмунт. -  Я и сам присматривал себе подобный домик.  Принимаю подарок, но жить пока хочу на маяке.
На лодке Гийома они вместе отправились в город, к нотариусу. Уладив дела с рекомендацией, поехали смотреть виллу. Это был узкий домик серого камня, в два этажа. Стену увиты виноградом, окна спальни выходят на залив. В погребе стояли две большие бочки.
- Сюрприз, - улыбнулся отец, - урожай 81го года. Боюсь испортить вино перевозкой, поэтому прошу сберечь одну бочку Гийому на свадьбу. Второй распорядись сам.
Они налили вино в чашки.
- Я помню тот год. – сказал Зыгмунт. – Мы топтались в Южном Оране. Там отвратительно было – жара, пыль и вонь. За тебя, Гийом, пусть твоя карьера будет успешной!
В день отплытия он погрузил саквояж в каюту бременского барка и зашел в книжный магазин. Взял несколько книг на дорогу, поговорил с Элен.
- Я теперь собственник дома и виноградника, - похвастался, прощаясь. – В рыбацком поселке.
- Ты говоришь это так, словно ищешь хозяйку для нового дома. Я знаю по крайней мере одну, достойную.
- Именно так. И я намерен поговорить об этом по возвращении.
Наклонившись, поцеловал руку.
 - Для того, чтоб разговор был успешным, - Элен потрепала его по щеке, - сначала переделай рассказ о крушении торговца.  А то тоже – только обещаешь. В дороге буде время.
Взяв тетрадь, Зыгмунт поклонился и вышел.
На причале прошел под бушпритом барка, посмотрел на фигуру женщины, которая простирала руки высоко над ним. Рассмеялся:
-Грубовата! И бледна чересчур. А брови похожи.
Как только его маяк исчез за горизонтом, Зыгмунт лег в кровать. Мелькнуло в голове – а узнает ли его Магда при встрече? Уснул с улыбкой.


Эпилог.
Восемь лет спустя в гостинице маленького городка под Радомом остановилась пара с ребенком. Высокий офицер флота республики, очаровательная мадам, их маленький сын и нянька. Несколько дней наводили справки, затем проводник провел их на старое кладбище.  Здесь, рядом с родителями был похоронен Зыгмунт, застреленный казаками при аресте.  Расчувствовался в корчме, земляки донесли в жандармерию. Другие земляки хотели помочь бежать, но он почему-то отказался. Отстреливался, жандармы вызвали подкрепление.
Няня и мальчик гуляли по аллеям, а офицер с женой сели у каменного креста, вглядываясь в непривычные буквы на табличке.
- Октябрь, – произнес офицер, разглядев дату смерти. - Отец говорил, что в тот октябрь Альма отказалась есть. Издохла, почувствовав, что хозяин не вернется.
- Помолчим, - прервала жена и оперлась ладонями на ограду.
Вернувшись в гостиницу, она сделала несколько распоряжений, навестила стекольную мастерскую. На следующий день, в воскресенье, отправились в церковь.
На выходе проводник представил французов семье инженера-путейца. Высокая женщина с умным и властным лицом, ответила на приветствие и взяла протянутый портрет.  Некоторое время всматривалась в свое изображение, перевернув, прочла подпись и грустно улыбнулась. 
- Зыгмунт – мой названный отец, - сказала маленькая француженка. - Вот книги, которые он написал. Думаю, ему было бы приятно знать, что Вы прочтете.
Вечером того же дня поезд вез Гийома с семьей в Тулон, где его ждало назначение командиром второй башни эскадренного броненосца Suffren***. Они уже сняли дом, а Хелле получила место преподавателя гимназии.
Положив паспорта на столик, отец присел у кроватки малыша, надеясь, что нелюбезные к французам германские пограничники не потревожат сон его первенца. Французы так же не жаловали немцев, и эта общая нелюбовь тяжелой тучей нависала над всем континентом. Гийом отдернул штору и прозрачный свет ясной ночи добавил синевы лампе ночника.  Поезд замедлился, изогнулся дугой, подтягиваясь к мосту через очередную реку.  Из трубы паровоза вылетали вверх оранжевые и багровые искры, поднимаясь выше, смешивались с утомленными сентябрьскими звездами.  
Большая Медведица лениво выгнула спину на Южномазовецкой равниной, глядя вниз, на спящий в лесах городок. Фонари не горели, окна темны. Тополя качали ветвями, роняя тяжелые листья на каменные дорожки кладбища. У основания креста на могиле смотрителя недавно был врезан стеклянный овал. Альфа Медведицы блестела на оправе, передразнивая Южный крест, навсегда застывший в зелени стекла.  И блеск обоих созвездий отражался в глубоких зрачках женщины, сидящей у могилы. Лицом она напоминала девушку с рисунка на полке смотрителя. А глазами – королеву эльфов. Долго и безутешно плакала королева, перебирая тяжелые бусины четок с медальоном Богородицы желтого алжирского золота. 



  ***Suffren (Сюффрен) -Погиб со всем экипажем в районе Лиссабона 26 ноября 1916 года от атаки подводной лодки U-52.