Украинская защита.
Я купил себе китайские кеды. Хотел кроссовки для утренних пробежек, но выяснилось, что в Украине невозможно найти Asics. «Пропали куда-то», - сказала мне девушка в Спортмастере, виновато улыбнувшись. Ничего другого я не люблю, а обувь нужна. Почесал затылок и купил себе в Мéтро кеды на толстой подошве.
Визуально они, конечно же, не совсем то, что приходит на ум при этом слове. Советские кеды имели разделенный швом на две половинки резиновый носок, прелестный мячик на косточке щиколотки и подошву, через которую чувствовалось структура асфальта. А ещё – стельку с розовой резиной, которая дивно благоухала. Но ходить что в тех, что в других очень по-летнему выходит. Каникулы. И ещё определённая ностальгия по школе, такая «неответственная» обувь раскрепощает. В рабочем режиме их носить некогда. Я надел кеды и поехал в «Эпицентр».
Закупил всего для косметического ремонта прихожей и потащил на остановку маршрутки. Нести неудобно, что-то острое в рюкзаке впивается в лопатку, уголки под мышкой, пакет в левой руке. Машину мы продали после того, как меня пинули с последнего места работы. Кризис, то-сё, многие строительные компании подохли. Моя – нет, но должность ландшафтного инженера сократили. Теперь дизайнер сам пыхтит над проектами, привязывает к местности капризы заказчика. В общем, у меня появилось время отремонтировать квартиру. На деньги, полученный за «Пассат», мы могли протянуть почти год без истерических метаний в поисках работы.
Так вот, мирно стою на остановке, придерживая штукатурные уголки и размышляя, как влезть в маршрутку, не помяв ничего. Уголки мягкие и в длину два метра. До этого особенностях доставки общественным транспортом я не задумывался. По всему выходило, что задача не из легких.
Размышления прервал поток воды, полетевший мне на колени и на пузо, – черный «Ландкрузер» лихо прокатил по луже у ног. Я поднял руку в приветственном жесте ему вслед и замысловато излил душу в пространство, сообщив, что думаю о подобных водителях.
Проехав метров 100 «крузер» остановился и сдал задом. Из него вышел здоровенный детина в сером костюме с мерзким отливом, который присущ одеянию небедных госслужащих.
-Услышал, гад, - подумал я, впадая в легкую панику.- Щас морду надраит, ему не привыкать, видимо. А мне и не смыться с этими уголками.
Но гад с отливом только широко улыбнулся и гаркнул:
- Ветоль, ты?
« Сам ты Ветоль», - подумал я с облегчением, а вслух приветливо сказал:
- В смысле?
- Ха-ха! – засмеялся детина, покачивая двойным подбородком. – А я тебя сразу узнал! Я Игорь, Игорь Вакуленко.
- Шницель! – после короткой паузы радушно вскричал я. - Ничего себе!
Более умное приветствие в голову не пришло. Не готов оказался к приятной встрече.
Шницель был моим школьный приятелем, а эта бюрократическая громадина никак на него не походила. Тем не менее, я обрадовался, да и морда с уголками остались целыми.
- Не узнал я тебя, это правда. Зачем облил прохожего?
- Прости Ветоль, задумался. Чего ты тут?
- Домой еду.
- А где машина? Или выпил с утра? Шучу-шучу. Давай подвезу, садись.
Мы проехались в джипе домой, Шницель зашел на чашку кофе - жена гостила у тещи, и ничего существеннее я предлагать не стал. Поговорили. Он оказался большим человеком: и тебе депутат Житомирского горсовета от партии Регионов, и заодно руководитель районного отделения этой самой партии. Видимо, я должен был изобразить восхищение, но не сообразил в тот момент.
- Дел по горло, - заявил обладатель переливчастого костюма с гордостью, - при нынешней власти везде бардак.
- Точно, - поддакнул я в тон, - лужи на остановках, никакого сладу нет. Помои продают в магазинах под видом пива. "Балтика" называется.
Мы потрепались ещё, и Шницель уехал по своим важным делам. А я взялся прилаживать ближний к кухне угол. Дети, проходя мимо, ободрали его начисто. Видимо, твердость детских пальчиков превосходит твердость штукатурки. Хотя мои и отверткой поковырять при случае не брезгуют.
Назавтра Шницель опять всплыл. Без звонка он вломился ко мне домой и жизнерадостно закричал:
- Дела закончены, поехали обедать!
Я отряхнул от пыли перфоратор и положил его на пол. С сомнением посмотрел на свои грязные джинсы и на его переливы. Шницель уловил.
- Не парься, ты да я, никаких посторонних!
Натянув шорты, я согласился. Кеды Шницелю понравились тоже. Он несколько минут рассказывал, как надоедает костюм с галстуком, пел дифирамбы спортивному стилю одежды, потом заметил:
- Надо себе купить, где взял?
- В Метро, - говорю. И подумал: такой отлив хоть кому надоест, одевался бы спокойнее. В это время мы уже подкатывали к "Колыбе" у Пущи–Водицы.
- Шницель, друг, - сказал я с опасением, - я сейчас без работы, могу не осилить местную еду. Может попроще пообщаемся?
- Ты что, - похоже, что Шницель моего детства обиделся,- как нерусский прямо! Угощаю, сколько лет не виделись.
За обедом мы говорили «за жизнь». Шницеляра вдруг расчувствовался и заказал коньяку.
Потом ещё. Рассказал мне, что, кроме школьных лет, и вспомнить-то в жизни нечего. Несмотря на положение, виллу над Тетеревом, машину и влиятельных друзей. Я шевелил пальцами ног, задевая резиновые носки кед изнутри, и думал, что не он первый говорил мне подобное.
- Ты помнишь, как мы абрикосы воровали на складе сан. станции? Какое время было! Ни забот, ни хлопот, родители были живы ещё. И дружба была другая – один за другого горой! Сейчас все нет так.
- Это, - говорю я ему, разглядывая этикетку «Hennessy» - от друзей зависит скорее, чем от возраста.
- Нет, - возражает мне Шницель, - и от возраста тоже. Я сейчас абрикосы воровать не полез бы.
- Разве дело в абрикосах? Пошли, - говорю,- грушу обнесем на площади Шевченко, если тебе легче станет. Я давно её приметил.
Шницель посмеялся, допил стакан и сказал:
- С тобой весело.
О груше ни слова.
Вышли мы под вечер, основательно нагруженные. Тут-то я вспомнил, что он за рулем.
- Никаких проблем!- Шницель кивнул на таксистов. - Щас тебя доставят.
- Ты что, в Житомир поедешь так вот? Или водилу вызовешь?
- Водила в Житомире остался, не люблю я. Этим денег дам, привезут в гостиницу.
При слове «гостиница» его лицо непроизвольно перекосилось. Я подумал - а шут с ней, с грушей! Потом доберусь.
- Слушай, а может, у меня зависнешь? Ремонт только в коридоре, я дома один. Никому не помешаем. А завтра с утра поедешь себе. Условия у меня не очень, но тихо…
- Да я удовольствием, не хотел только напрашиваться, – перебил Шницель. Сейчас он стал больше похож на тощего Игорька, который канючил послушать бобины с «Цеппелинами».
Когда приехали домой, первым делом я достал шорты, футболку пошире, и переодел гостя. Скинув свои сияющие доспехи, он уже без дрожи в коленках проходил мимо кед, стоящих в прихожей. С великим возбуждением Шницель рассматривал черно-белые фото в деревянных рамках над моим столом. На левом верхнем -я и друг Генка, лет по пятнадцати, в тельняшках с куцыми рукавами.
- Эх, было время! Генка все Битлов слушал!
Скользнул равнодушным взглядом по более новым фото, дежурно похвалил детей.
Тогда во мне впервые шевельнулось подозрение, что Шницель склонен слепо идеализировать прошлое. Что, кстати, полностью подтвердилось впоследствии. Попадаются такие типчики, и они не так приятны, как может показаться. Потому что на многое готовы в настоящем, раз оно, увы, не идеально. Я проявил мудрость, и ничего не стал говорить про Шницелево партийное настоящее. Мы прекрасно провели вечер, уничтожая запасы выпивки и слушая компакты из моей коллекции. Усилитель Шницелю не понравился, а вот акустику он одобрил. Разговоры всё больше были из серии «а помнишь?», и к ночи я от этого сильно устал. Ностальгия хороша, если не давать ей слишком много места.
Наутро соорудил яичницу с беконом, обильно добавив петрушки, сварил кофе на американский манер. Поели, попрощались – и он укатил в Житомир, а я стал выравнивать стены, думая о том, что преуспевающий депутат может быть гораздо несчастнее безработного инженера. Видимо, тут все дело в наличии китайских кед.
Несколько дней спустя я сидел на балконе вечером с большой чашкой чая. Ноги гудели, и я заложил их на перила. В это время позвонил телефон. Чертыхнувшись, стащил с перил конечности и подошел к аппарату.
- Ветоль, - закричала трубка. Этим дебильным прозвищем меня называл только Шницель, с его атрофированным чувством такта. – Ветоль, я прочитал! Класс!
- Шницелёк мой, но что ты прочитал?
- Твой сайт, баран! Нашел Гуглом. Это здорово, как раз то, что мне сейчас надо. В общем – давай пообедаем завтра вместе? У меня предложение сотрудничества.
Внимание к тому, что я пишу, приятно, даже если читателем выступает Шницель, давший метастазы партийного функционера. Польщенный, я даже оделся поприличнее, – натянул свободные джинсы и рубаху от Эдди Бауэра. Начистил свои «Мартенсы» и стал похож на отставного скинхеда, зарабатывающего творческим трудом.
Мой приятель сиял при встрече, как новые пятнадцать копеек. Не успели принести пива, как он ободрил меня:
- Мне твои рассказы не понравились, скукота. Сюжет вообще ни о чем – ни интриги, ни любви, ни убийств. НО! Коллеги сказали, что в тебе что-то есть. А мне как раз позарез нужен человек, умеющий складывать слова до кучи. Спичрайтер.
- Шниц, ты уже дорос до того, чтобы заводить спичрайтера? Уважаю.
Я допил свой стакан и принялся за ребрышки с капустой. Всё, что я себе намечтал – запоздалое признание гения, лавры и портрет на доске почета Житомирской швейной фабрики, – всё улетучилось. Гнусный Шницель, зачем он вообще лазил на мой сайт?
- Спичрайтер мне не так уж и нужен, - я мало говорю. Но вот человек, который стал бы править тексты в областном отделении партии - нужен позарез. Денег дадим прилично, и ещё – будешь курировать защиту прав национальных меньшинств по области. Ты ж поляк?
- Яволь, мой принц. Поляк. Теодор Достоевски, если по дедушке.
Шницель на иронию внимания не обратил.
- Смотри, сейчас очень важно защитить языки меньшинств. Эта принудительная украинизация, эти гонения на русскоговорящих… За всем надо внимательно следить. И писать отчеты, и организовывать митинги, и многое другое. Ставка невелика, но поверь – это только начало. Остальное доберешь на текстах, тут я контролирую, не обижу. Дальше – все зависит от тебя.
- Дружище Больдзен, а в мои обязанности будет входить организация манифестаций с целью защиты польского языка, требование о переводах фильмов и печатанье валюты с польским подстрочником?
- Ветоль, я сейчас очень серьезен. Смотри, – ты украинец, или даже поляк, выросший здесь. А рассказы пишешь по-русски. Это же находка! На твоем примере видна объединяющая роль великого и могучего. Ты ведь пишешь на русском, потому что он богаче и выразительнее, так?
- Не думал я почему. Просто не владею другими достаточно хорошо. И читают меня пара человек, русские. Им я ни в украинском, ни в польском варианте не интересен. А какой смысл писать, если не читают?
- Это пока не читают. Если все разумно делать – средства на издание и раскрутку книги молодого украинского автора, желающего писать на русском – не проблема! И потом, какая проза, эта твоя история. Убого! Что ты за писатель после этого? Ты мне расскажи историю о любви к языку, стремлении говорить о вечных ценностях и проблемах, поднятых русской литературой. О том, как ты видишь будущее сквозь мутную призму происходящего, и готов служить грядущим поколениям. То же самое, только в профиль и другими словами. Тебя печатали?
- В журнале пару раз. В Москве.
- А в украинских изданиях?
- Переводить надо, а мне все недосуг.
- Вот!! Ты сам сказал – нет тут справедливости. На украинском бы напечатали, зуб даю. Им вечно не хватает материала, это факт.
- Шницель, - я вдруг рассердился, - чего ты пристал ко мне с этими рассказами? Что хочу – то и пишу. И как хочу – так и пишу! На кой черт мне твоя политика?
- А чо ты кипятишься? Я тебе предлагаю зарабатывать пером. Прилично зарабатывать, разве ты не этого хотел?
Я задумался. Пожалуй, он прав, - очень хотел бы. Проснулся утром, сварил кофе – и за клавиши. Сидишь, смотришь в окно – и лепишь фразы, тасуешь слова, расставляешь интонации. Шлифуешь конечный продукт, в общем. На это времени у меня никогда не хватало.
- Дай подумать,- говорю. - Я гордый.
Шницель заржал, и мы ещё много болтали, но эту тему больше не затрагивали.
Через неделю я поехал в Бердичев к родителям. Про свои проблемы с работой я им не говорил, расстраивать не хотел. Поэтому появлялся только на выходных. Всю субботу мы с отцом подключали стиралку, вечером сидели во дворе под виноградом. Я пил пиво и все доказывал, что надо вывести отдельную розетку в ванной, чтобы переноску всякий раз не таскать. На балкон вышла мама и подала мне мой мобильный. Звонил Шницель, сильно нетрезвый, судя по голосу.
- Ветоль, - сказал он сразу. – У меня день рождения сегодня.
- Ох ты, - говорю.- Поздравляю!
- Подожди ты поздравлять! Ты выслушай сначала.
- Я весь внимание.
- Слушай, ты мог бы приехать ко мне? Я тебя умоляю.
- Шниц, но зачем?
- Понимаешь, мы тут празднуем вовсю. И мне уже хочется повеситься... Не могу больше смотреть на эти рожи. Прям до тошноты, никогда такого раньше не было. Ветоль, я очень прошу – приедь, выпьем, с женой познакомлю? Там сейчас человек из Киева едет, заберет тебя.
- Дружище, постой. Во-первых – почему ты решил, что я хочу общаться с гостями, от которых тебе самому тошно? Я-то их вообще не знаю! Во-вторых, без подарка не поеду к тебе, не в моих правилах. В-третьих – я Бердичеве. Давай потом встретимся, и отведем душу. А сейчас потерпи, не так много осталось.
- Ага, немного. До двух ночи не меньше. Ветоль, я тебя очень прошу, плюнь на все, заедь на минуту. Просто так, ради моей просьбы, без подарков, нарядов и речей. Как друг.
Что-то в его тоне настораживало. А ну, и правда учудит спьяну чего, а мне потом веди переговоры с совестью. И я решил хитрить.
- Хорошо, хорошо. Я сейчас позвоню жене, она с детьми в деревне. Соберусь, и наберу тебя через полчасика с остановки маршрутки.
- Идет, - заревел Шницель и рассыпался в благодарностях.
План мой был прост. Естественно, ни о какой поездке не может быть и речи. Убивать вечер на житомирский истеблишмент не ходило в мои планы. За полчаса мой Шницель ещё выпьет и все забудет. А наутро я позвоню и объяснюсь – не вышло мол, маршрутки не было так поздно.
Довольный собой, я принялся за пиво.
А через полчаса во двор влетел черный «Ландкрузер». С пассажирского сиденья выпал Шницель, принялся благодарить и обещать родителям, что водитель привезет меня после двенадцати в целости и сохранности. Мои, кстати, питают к власть имущим большое уважение. Мама забегала с компотом из погребка. Шницель уселся под виноградом и пил компот с нечастными глазами. Вздохнув, я пошел переодеваться.
Вечер был холодным, а на мне - только бордовая футболка с длинными рукавами. Пробежав глазами по внутренностям шкафа, я нашел шикарный твидовый пиджак от Ферре, его забыл мой друг, когда заходил к родителям. Сейчас он в Москве, а пиджачок этот был единственной приличной одежкой, тесноват в груди, правда. Но, если не застёгивать - сойдет. Я напялил его поверх футболки и посмотрел в зеркало. Линялые Lee Rider, серые кеды, футболка и пиджак: ни дать, ни взять - главный герой романа Мураками. И вот ведь холера, - все эти гости в дорогих костюмах сочтут меня как минимум невежливым. На пиру в затрапезной одежде. Как бы не извергли во тьму внешнюю.
Ко мне подошел отец с видом заговорщика. Он достал коробку гаванских сигар.
- На вот, подаришь.
- Ничего себе, папа. А это откуда?
- Когда-то на юбилей поднесли, а я их не курю. А тебе совсем без подарка будет неудобно.
Я поблагодарил и вышел к Шницелю повеселевшим. Удачно, что папа курит только «Беломор».
В машине Шницель немедленно откусил кончик сигары и закурил, напевая «Болеро» Равеля. Все ещё борясь с раздражением, я спросил:
- Шницель, что там случилось?
Его лицо опять стало тоскливым. Указав глазами на водителя, Шниц сказал бодрым тоном:
- Та ничо, праздник, я тебя очень хотел видеть, дружище! Сейчас выпьем, закусим, и обо всем поговорим.
После этого он уже не свистел.
И ворота, и двор, и дом напоминали замок, от ворот до входа ехали метров двести. Я обратил внимание, что привязка, растения, декор очень недурны и похвалил усадьбу.
Шницель расцвел.
- Сам придумал. Три раза переделывали, повыкидал все эти мостики и сады камней на фиг. Под соснами водопадик оставил, правда. Вещь пошлая, но так приятно возле него в жару.
Войдя в дом, я понял, что мои худшие опасения подтвердились. Зал был полон аристократии в её постсоветском понимании. Блеск декольте и лысин, драгоценностей и звезд локального масштаба неприятно слепил. Усадили меня рядом с одним из тренеров «Полесья», в конце стола торчала голова юноши в идиотской шляпке. По повадкам было понятно, что это певец, или ещё какой танцор.
Как ни странно – я не испытывал никакого дискомфорта. Меня назвали по имени, очень легко принимали в разговор. После того, как эффектная дама в платье с открытой спиной поинтересовалась моими творческими планами – я догадался, что тут к чему. Хитрый Шницель объявил меня писателем, а так как присутствующих никак нельзя отнести к книжным червям – то поверили ему на слово. Я вошел в роль, делал загадочное лицо, ругал Фолкнера, снисходительно отзывался о Стейнбеке, и всем рекомендовал Вудхауса. Эдакий мэтр – интеллектуал в кругу почитателей. Одет, как оказалось очень даже подходяще такому имиджу. Особенно радовали кеды.
Меня представили красивому седому человеку, он радушно стал выяснять мои планы на будущее. Потом Шницель поведал, что это - «главный», он меня интервьюировал на должность спичрайтера и уполномоченного по языкам меньшинств. А пока я понял только, что его дочери мои рассказы нравятся и мне стоит подумать об издании книги. Потрогав пальцами подбородок и выдав несколько глубокомысленных фраз о своей работе над «большими формами», я милостиво согласился.
В зале гости давно разбились на небольшие группы. Мужчины гоняли бильярд в соседней комнате, дамы щебетали на диванах. На огромной открытой веранде танцевали. Джазовый квартет премило импровизировал вокруг Боба Дилана. Двое официантов разносили коктейли. Я покрутил головой в поисках убежища и увидел открытую дверь в небольшую комнату. Она была ярко освещена, сразу бросалась в глаза стойка с виниловыми пластинками. Это, судя по прошлым увлечениям, было любимое убежище хозяина. Стены обшиты звукоизоляцией, шикарный, хоть и старомодный проигрыватель «Bang and Olafsen» с поиском трека и автоповтором. Такие же старомодные деревянные напольные колонки «Monitor Audio». Ламповый усилитель. И несколько сотен винилов.
Я присвистнул, и полез копаться в записях. Чего там только не было! Шницель, похоже, воспользовался богатствами и воплотил свои детские мечты. За такую коллекцию дисков каких-нибудь двадцать пять лет назад я бы, без рефлексии, продал советскую родину. И не надо думать, что это шутка. Глаза разбегались: Deep Purple– оригинальный, в Parlophone с синглами, даже редкий по нынешним временам “The Anthology”. Японская коллекция “The Beatles”, “Led Zeppelin”, “Slade”, “Pink Floyd”. Я просто забыл об окружающем мире и рылся в дисках. Когда дошел до некоторых пластинок «Мелодии», за спиной раздалось удовлетворенное покашливание. В дверях стоял Шницель и весь светился от счастья.
- Я тут давно подглядываю. Заценил?
- Мечта!
- Мало кто понимает, как мы с тобой. Этой коллекции много лет, а похвастаться не перед кем.
Он нажал какую то кнопку в стене, шторы разошлись, обнажив окно во всю стену. Шниц сел в кресло и стал смотреть на силуэты сосен на фоне почти угасшего заката.
- Ветоль, - томно обратился он ко мне. – Угадай, какую песню я бы хотел сейчас услышать. И поставь. А потом я.
Я немого подумал и достал советскую пластинку группы «Круг». Поставил «В поздний час».
Шницель встал, прибавил громкости, и мы уселись на диване. Апрелевский диск скрипел, но это не мешало.
- В тему, - объявил Шницель и вытащил из–под кресла бутылку односолодового «Connemara» в деревянной коробке. В той же коробке была пара стаканов.
Через минуту нарисовался официант и принес льда. Я пригубил и тоже посмотрел на закат.
- С песней угадал?
- Ну, я ожидал «Locomotive Breath», уж не знаю почему. Но это тоже хороша. Теперь мой ход.
Он постоял у стойки и поставил “Fools”.
- Она?
Я помолчал, слушая тяжелые рифы гитары. Потрясающая все же вещь – слушать старые пластинки на хорошей аппаратуре.
- Я загадал Led Zeppelin - “When the Levee Breaks”. А эта песня была моей любимой в школе.
- Я помню, - сказал Шницель, и опять загрустил. – Выйду к гостям, скоро вернусь.
Пока его не было, я успел сменить несколько пластинок. Ко мне заходили гости, знакомиться с писателем. Я старался их не разочаровать. Кстати, люди были очень милые и интересные, так что зря Шницель впадал в депрессию. Не надо просто в каждом окружающем искать отсветов зари своей бескомпромиссной юности. Одна дама даже прочитала, оказывается, мои рассказы на днях. Похвалила – и у меня настроение поднялось. Вкусная еда, классные пластинки. Надо получать удовольствие. Я снова сел в кресло и посмотрел сквозь стекло. На улице совсем стемнело. Настроение слушать этот диск пропало, и я сменил на альбом Deep Purple 1970 года. Прикрыл дверь, сделал громче, и взял стакан. Лёд ещё не растаял, я бултыхнул им, чтобы услышать стук кусков льда о стекло. Сделал глоток и закрыл глаза. Звук действительно был потрясающий, я давно не слушал музыку в таком качестве. И легкие поскрипывания винилового диска возвращали меня в прошлое. «Into the Fire» прослушал несколько раз. В девятом классе мне Лёник Черный записал этот альбом с диска, первой копией. Я за это три раза водил его младшую сестру на новую дискотеку на «Прогрессе». Она меня в гробу видала, если честно, так что я сидел в уголке и следил, чтобы к девочке не приставали, а потом вел домой. Лёне так было спокойнее.
Вернувшись домой, я чистил зубы и делал вид, что ложусь спать. В темноте ставил бобину на «Маяк- 205», подключал наушники, чертыхаясь и презирая конструкторов, которые придумали DINовский разъем. В темноте попасть в гнездо без шума было сложно. Потом, накрывал крышкой магнитофон, сверху клал большую подушку для шумоизоляции, всем телом пытаясь заглушить момент стартового щелчка головки. Разматывал длинный шнур и залезал под одеяло с головой. Запись на пленку была хорошей, но диск, с которого она копировалась, изрядно изношен. На гитарном соло Блэкмора в «Child In Time» чуть скакала игла. И в перерывах между песнями я слышал её скрипы. Концерт заканчивался, я перематывал бобину и включал снова. Этот альбом до сих пор узнаю с любой ноты. И долго не мог привыкнуть к отсутствию шуршания диска на CD. Да и соло без скаканья иглы – не то. Здесь же, в конуре Шницеля, все было как надо, правда диск не прыгал.
На «Hard lovin' Man» я открыл глаза. В соседнем кресле сидел Шницель и смотрел в стену. Кажется, он перебрал, и выглядел очень усталым. Несколько минут оставался неподвижным, мне казалось, что клетки его тела расплываются, лишенные объединяющей силы. Затем взял себя в руки - кожа порозовела, глаза стали осмысленными.
- Труды мои, - прохрипел он, поднимаясь,- тяжкие…
Фейерверк и отбытие гостей я наблюдал через окно, сидя в том же кресле. Под пластинку «Burn». Премилая цветомузыка получилась. В это время прислуга, на удивление быстро, убрала дом. Гости разъехались, а я остался ночевать в верхней комнате с огромными мансардными окнами. Прямо надо мной торчал хвост Малой Медведицы, очень яркий на фоне темного, не городского, неба.
Наутро мило пили кофе. Шницель варил его сам, одновременно в двух турках.
- Талант, - сказал я, следя за быстрыми движениями рук.
- Гений, - согласился он, морщась от головной боли.
Прошли в комнату с пластинками, и завтракали под «Abbey Road». Утро выдалось лучше вечера, о чем я и сообщил вслух.
- И не говори, - поморщился Шницель. – Но без этого – никак. Ноблесс облизывает. Ты, кстати, про работу подумай. Это не каждый день бывает такое удачное стечение обстоятельств.
- Это как раз - вряд ли. Оно мне надо?
Шницель надулся, пластинка кончилась, и меня отвез домой шофер.
В августе я стал потихоньку подрабатывать, ухаживая за площадками некоторых усадеб за дамбой. Работу подкинули по старой памяти бывшие коллеги. Такой себе садовник, который может и систему полива наладить, и забор подкрасить, и дать совет, какие растения посадить под сауной. Работы было не много, но на жизнь хватило. Утром я брал велосипед и катил по дорожке вдоль Днепра. Работать руками приятно, воздух, сосны вокруг. Никто не подгонял, не стоял над душой. Вечером, когда я смотрел на свои достижения – приходило ощущение полного удовлетворения жизнью.
Поэтому, когда Шницель позвонил и спросил, когда меня ждать в спичрайтеры - я послал его работу подальше. Шниц не сильно обиделся.
Под осень опять созвонились и пошли попить пива в Бердичеве. Болтали о музыке, о школе. Меня, помню, снова поразила эта активная ностальгия, ка будто не о чем больше говорить. Он даже групп современных не слушал и не хотел слышать. Понятие "брит-поп" трактовал исключительно как оскорбление.
- Шницер, -сказал я, когда тема «а помнишь?» уже надоела смертельно. – А помнишь Лёньку Черного?
- Сто лет не видел. Этот конь умотал в Германию. Женился на еврейке, все дела. А ты помнишь, как он купил в у поляков Нетешине диск UFO, и не давал мне списать? Запилишь, сказал. А разве я когда диски порол? Как бишь он назывался? 76 года диск, это точно помню.
- "No Heavy Petting".– заметил я.
- Фигасе названьице. Надо будет заказать. Как ты, кстати, все это в голове держишь? Удивительно. Помнишь, как вы с Сашкой из пятнадцатой школы поспорили про Led Zeppelin? Ты его вчистую побил.
- Помню-помню, - прервал я новую волну воспоминаний. – Не порол ты диски, и я Сашку побил, но сейчас не об этом. Леня приехал к маме на неделю, давай зайдем?
По дороге Шницель приобрел дорогие коньяк и конфеты:
- Без этого неудобно.
Мы зашли подъезд трехэтажного дома с большими окнами на бульваре Либкнехта, напротив пед. училища.
Дверь открыл сам Лёня, толстый и лысый.
- Виталидзэ! – радостно воскликнул он.- Вкатись в мой дом!
Мы вошли и сели на диване. Все это время Шницель пыхтел и расстраивался. То ли оттого, что Лёня его не узнал, то ли потому, что вспоминал историю с пластинкой UFO.
- Лёник,- начал я проникновенно, – позволь представить тебе нашего старого общего друга Игоря. Потому как я удивлен отсутствием простой радости узнавания на твоем благородном лице.
Лёня осмотрел старого друга, и лицо его вытянулось в недоумении:
- Игорек? Шницельман? Вот это да! Ты что, анаболики жрал? Я тебя помню сущим доходягой!
Шницель потихоньку растаял и поставил на стол коньяк.
Лёнька рассыпался в благодарностях, достал бокалы. Коньяк был недурен. Через четверть часа неизбежных «апомнишей», хозяин сказал с заговорщицким видом:
- Давайте водочки, а? Жена деруны с шкварками готовит.
Мы согласились, чуть погодя я поинтересовался:
-А твоей еврейской жене не в падлу шкварки ваять?
- Моей еврейской жене шкварки точно не в падлу. А что ты так говоришь, словно не знаком с ней?
- Так я и не знаком!
- Я тебя умоляю, - заржал Ленька и крикнул в направлении кухни, - Наташа!
- Подождите там, алкашня! - женский голос не вызвал никаких ассоциаций. - На стол накрой!
Ленька поставил тарелки, ножи и вилки, принес из кухни запотевшую бутылку и стопки.
После этого шкворчанье прекратилось, и в гостиную вошла высокая рыжеволосая дама. Поставила поднос с дерунами на стол, улыбнулась зелеными глазами.
- Ничего себе, - вырвалось у меня. Это была Наталья Побережная, из соседнего двора по Садовой. Красавица Наталья, в которую с разной частотой влюблялась вcе парни моего возраста на этой улице. – Я всегда думал, что ты ирландских кровей.
- Видимо, - засмеялась Наташа, присев на поручень дивана - я ирландских еврейских корней. Девичья фамилия моей мамы – Кац. И я это конвертировала в германский паспорт.
- Чудеса, - говорю, - да и только. А Лёник, сталь быть, конвертировал свои к тебе чувства?
- Скорее мои к нему. Из жалости взяла.
- Так прояви себя ещё раз - и усыновите меня с женой. Сразу и внуки появятся, симпатичные до безобразия, – что тебе ещё надо?
Разговор перешел на политику, Шницель надулся и вальяжно повел свои речи. Затем рассказал, что в Вильнюсе скоро слет активистов Союза защиты русского языка.
- СсссЗРЯ – сократил ехидный Ленька.
- Так вот, - Шницель даже не улыбнулся, - мне надо приехать с человеком, которому эта тема не чужда. А Ветоль отказывается, скажите хоть вы ему. Может опомнится.
- Мне эта тема чужда, - вмешался я, ловко цепляя вилкой дерун. - Я не активист, к тому же. Пассивист.
- Тебе чуждо чувство солидарности с другом, - мне послышался некий пафос в этих словах. Шницель без иронии – омерзительное зрелище.
- А почему именно он должен ехать – заинтересовался Лёник. – а то я не в теме ваших тута игр.
- Он рассказы по-русски пишет, говорят не самые плохие. Мог бы рассказать о своем творческом пути, исканиях. Оригинально, и мы бы запомнились.
- Рассказы – это мило, - суммировал Лёня. – Наливай!
- Постойте-ка, - Наталья вернулась к теме через некоторое время. – Игорек, поговорил бы ты с Толиком.
- Муха, - заявил Лёня, с восторгом глядя на жену, - ты гений!
Обращаясь к нам, поведал:
- К приехал муж тёти из Алчевска. Так он только о проблемах русского языка и говорит. Все про принудительную украинизацию, про детей в школе, которым не дают учиться на русском. На рынке с бабкой поссорился третьего дня, ему чуть рыло не начистили продавцы. В субботу, как за стол сели – просто задолбал всех. Только когда узнал, что я теперь Кац - замолк на время, заклинило. Видимо, этот грех страшнее давления на русский язык. Но мужик неплохой, простой и дружелюбный. После пятой поведал, что евреев он уважает, а жидов вот только ненавидит. Потому что они Россию продали.
- Слушай, Бог с ними, с евреями, - ободрился Шницель. - Мне такой человек сейчас позарез нужен. Пойдем к Толику!
-То, что Бог именно с ними, - мысль не новая, - вмешался я. - Идите к Толику, мне домой пора.
Через неделю мы пили кофе на Подоле уже втроем: - я, Шницель и Толик. Последний оказался мелким, суетливым мужичком. Действительно очень дружелюбным и простым. Работал долгое время на шахте, сейчас подрабатывает сцепщиком на железной дороге. Нежно любит жену, но она уже два года как лежачая больная, отекают ноги. По её просьбе приехал навестить родственников. Не против любого заработка. Старший сын сидит за кражу, младший великолепно играет в футбол, но в школу – ни ногой. Все это Толик поведал мне спокойно и горестно, как рассказывают о ушибе локтя. Увы мне, периодически он включал истеричного завсегдатая митингов партии Регионов. Мантры о насильственной украинизации из него так и сыпались, перемежаемые только замечаниями о Киеве – матери городов русских, борьбе с фашизмом и единстве православных христиан. Я, как католик, помалкивал, а Шницель сиял, слушая не шибко складные, но предельно искренние речи.
- Брильянт! – сказал он, когда Толик отлучился в туалет. – Находка, как раз то, что надо. С меня магарыч Наталье!
- Шницель, я рад за тебя. Вот только чувствую, что ждет тебя конфуз с этим Толиком. Нутро мое поёт об этом.
- Почему? Он идеален.
- Я не о том. Ты с ним пил?
- Два раза.
- И как – без отклонений?
- Ну да, говорит много, и не очень связно. И пьет много. Не очень образован, это факт, но если ты ему напишешь текст - прочтет за милую душу. Напишешь? Двести баксов на дороге не валяются. Плюс я тебя сильно прошу.
- Давай так. Он пишет сам на заданную тему, а я правлю. И не надо двести баксов, я по дружбе.
-Идет!
- Только ты его проинтервьюируй на предмет отношения к немцам, американцам, неграм, китайцам, вестготам и северным ирландцам. Там же будут люди со всего света, я правильно понял?
- Да, только к чему клонишь, не пойму.
- Дык надерется он и начнет гнать на всех. А тебе конфуз, скандал международный. Это ж не телеканал «Интер», там и ВВС приедет.
Что Шницель думает по этому поводу - я не узнал. Потому что вернулся Толик и рассказал анекдот про русского, немца и поляка. На этот раз они должны были поставить никелированные шары один на другой.
Через три дня в электронной почте у меня оказалось письмо, содержащее проект речи Толика. Это был текст в духе передовицы газеты «Правда» начала восьмидесятых. Лозунги и речевки, светлое будущее и временные трудности, прекрасные побратимы и подлые враги. Особенно удался абзац про томление духа свободного человека в связи с украинским переводом голливудского фильма про Нико. Кое-что я вычеркнул, кое-где дописал, стараясь не терять стиля. Убрал многочисленные повторения слов «братский», и тому подобное. Отправил Шницелю, тот поблагодарил коротким письмом.
Через неделю позвонил:
- Ветоль, ты в первое воскресенье октября свободен?
- Да, а что?
- Поехали со мной в Вильнюс? Все за наш счет, ты - консультант. Ничего не надо делать– просто поехали! Побродишь по городу, пивка попьем. Я тебя таким образом отблагодарить хочу.
- Звучит прекрасно, только я не люблю все эти посольства, очереди за визами…
- У тебя загранпаспорт в норме? – перебил Шницель. Делал он это редко, видно спешил.
- В норме.
- Все, во вторник за ним заедут - и пакуй чемодан.
- Подожди, я ещё с женой не поговорил, - затянул я, но он уже повесил трубку.
В Вильнюсе было туманно и зябко. Шницель с Толиком умчались по делам защиты великого и могучего, а я принялся бродить по маленьким улицам в поисках кофе. Стильные литовские кофейни, переполняющие мое воображение, долго не попадались на пути, в "KFC" я Киеве насиделся, хотелось национального колориту. Утро выдалось сырым, и я изрядно продрог, блуждая. Когда увидел в витрине силуэт чашки, радостно вбежал внутрь и выпил две американки подряд. Кофе был хорошим. Несколько молодых людей сидели через столик и постоянно на меня оглядывались. Потом один, большой такой, подошел и спросил с сильным акцентом:
- Простите, Вы – русский?
- Ни разу, - говорю, - но местами сочувствующий. Бить будете теперь?
- Почему – бить? Зачем это? Нет конечно, у меня есть просьба.
Теряя веру в своё чувство юмора, я подсел к ним за столик. Тот, что помоложе, писал резюме на русском. Мучился страшно. Я поправил, что смог. Рассыпаясь в благодарностях, ребята угостили меня особенным кофе с ликером, поболтали. Я попрощался, и вышел в белый туман небольшой улицы. Побродил ещё, и вернулся в отель около полудня, когда ноги утомились. Лег на кровать, заложив ступни на спинку кресла, и стал читать Стейнбека «Зима тревоги нашей».
Скоро ворвались возбужденные борцы за ареал распространения языка.
- Так интересно, - восхищался Толик, - столько людей, столько историй! Особенно председатель местного отделения союза мне понравилась. Умнейшая женщина! И такая красивая!
- Толик, - вальяжно возразил Шницель, и сел на стул, не вынимая рук из карманов монументального плаща от Хьюго Босса, - будь сдержан!
И поднялся снять плащ.
- Ты вы чё, - смутился тот, - я ж ею, как товарищем восхищаюсь.
-Тетка действительно толковая, - согласился расчехлённый Шницель. - Пойдемте жрать!
Пообедали в ресторанчике на углу. Платилось за всё из партийного кармана. Я заказал «Каунас Алаус», а Толик не пил.
- Мы так договорились, - сказал мне Шницель, - на банкете нагоним завтра. А сегодня вечером в сауну, попарим косточки.
- Дело, - оживился Толян, завистливо поглядывая на мой стакан,- а то зябко. А дома сейчас ещё солнышко, брат смс прислал.
-Нет, Толик, извини. Тебе придется сидеть в отеле и готовиться к выступлению.
Толик сначала хлопнул белесыми бровями, но стушевался и ничего не сказал. Я почувствовал себя крайне неловко.
По дороге в отель, когда Толик нырнул в какой-то магазинчик и принялся примерять кепки, я одобрил сухой закон для Толика.
- Жаль его, конечно. Но осторожность не повредит.
- Не боись, - Шницель снисходительно улыбнулся. – Всё под контролем, не впервой.
- Шницель, возьми его в сауну вместо меня, - предложил я, - он ведь как дитя малое, всем интересуется, всему радуется. Я не очень хочу.
- Нет, Толик не подходит, - отрезал Шницель, - по формату.
- Я, значит, подхожу?
- Ты - в самый раз.
Мне стало противно, поморщился - чисто Че Гевара после победы Кубинской революции. Формат странный получается, если речи толкать будет один, а в сауну берут другого. Не честно. Но промолчал. Скоро вынырнул Толик в клетчатом кепи с кожаным козырьком. Посмотрелся в стекло витрины. И мы вернулись в отель.
Когда соседи пошли на очередное заседание, я оделся и снова бродил по улицам. Так, без цели, рассматривая дома, витрины, людей и автомобили. Делал покупки, пил кофе с ликером. Нашел презент для Шницеля - кеды Скетчерз, черные. Обмолвился, что это - подарок, и продавщица красиво упаковала их в бордовую бумагу. Скоро стемнело, и пошел дождь. Я вернулся в отель, оставил подарок на рисепшн и снова принялся за книгу.
Около девяти мы сели в такси. Я молча смотрел в окно, а когда город почти закончился, вышли у высоких ворот. В просторном холле горели бра, играла музыка. Несколько парочек сидели у барной стойки, кто-то танцевал. Шницеля приветствовали, как старого знакомого, он побежал обниматься с приятелями, я снял плащ и присел у стойки. Взял двойной «J&B» со льдом и продолжил со Шницелем болтовню о пластинках.
Через входную дверь вошли несколько девушек, вызывающе одетых и накрашенных с избытком, на мой взгляд. Одна из них, постарше, брюнетка в облегающих кожанах штанах, короткой меховой куртке с голым пузом, подошла ко мне, улыбаясь.
- Как дела, красавчик? - сказала с местным акцентом, и шлёпнула меня ладонью по заду.
Я подлетел над стойкой на метр, наверное, немало развеселив присутствующих. Последний раз незнакомая дама меня шлёпала в детском саду, когда я опротестовал пенку на кипяченом молоке. Отряхнул с груди виски, голова наливалось краской стыда. До меня только сейчас дошло, какого рода сауна предусматривалась.
Девица, всё ещё смеясь, взяла меня под руку:
- А ты темпераментный, я сразу это чувствую.
Казалось, что со мной говорит Лайма Вайкуле. Это если не смотреть на чёрные волосы и отягощённую силиконом фигуру. Вежливо освободившись, я взял плащ и сказал Шницелю на ухо:
- Я в эти игры не играю. Пошли в отель.
- Ну что ты, - затянул Шницель, и по его глазам было видно, что он никуда не пойдет. – Все свои, расслабься!
Ему толковала что-то на ухо пухлая блондинка, Шницель держал её за талию. Я вздохнул, намотал на шею шарф, чувствуя на себе пристальный взгляд отвергнутой девицы. Стараясь не казаться взволнованным, допил виски и вышел во двор.
Начинался дождь. Пройдя по диагонали через пустую площадку перед домом, вышел на улицу и огляделся. Обычный пригород, виллы да сады. Все чистенько, асфальтные дорожки, фонари горят, а вдалеке даже мигал желтым светофор. Ни остановки автобуса, ни такси. Совершенно непонятно, как мне добраться до отеля, и спросить не у кого. Но вечер был достаточно теплым, дождь - слабым, и я пошел в ту сторону, где фиолетовое небо светилось ярче. На душе было гадко.
Через полчасика стали попадаться трёхэтажные дома. На одном из них светилась вывеска с большим бокалом, и я зашел внутрь. Признаюсь, с первой же секунды почувствовал себя неуютно. Не салун на диком Западе, конечно, но моё появление возбудило интерес физически развитых завсегдатаев. Пока шел к стойке – казалось, здоровые дяди за каждым столиком смотрят на меня, надев злые глаза. Позабыв о защите русского языка, я поприветствовал бармена на плохом польском, и попросил пива «Svyturys». Напряжение немножко ослабело. Я повесил плащ на крючок в стене, сел за свободный столик, рядом с выходом, и принялся пить. Шел в сауну, а казалось, что перемазался липкой грязью. Это как после пары суток в плацкарте по дороге в Одессу. До душа не пройдет, но уже после первого бокала почувствовал себя лучше. Сходил в туалет, вымыл руки и подошел к стойке. На одном из кранов обнаружил надпись «Volfas Engelman», и жизнь показалась краше. Я добрался до середины второго бокала, когда стайка молодёжи, сидевшая рядом, поднялись и направились к выходу. Круглолицая девушка, надев короткое пальто, сказала мне с улыбкой на прекрасном польском:
- Пусть пан не ломает язык и говорит на русском. Здесь это можно.
- А где нельзя? – огрызнулся я по-польски, упорствуя.
-Девица задумалась на секунду, наморщила носик и выпалила:
- В Чечне!
И вдруг смутилась. Махнув мне рукой, ушла догонять остальных. Я допил пиво, и попросил вызвать мне такси до отеля.
Толик уже спал, положив на грудь листок с текстом и выдыхая перегар, хотя ни в минибаре, ни в корзине для мусора пустой тары не было. Я укрыл ему ноги, и пошел в душ. Долго плескался под горячими струями. Потом вышел, стал у окна, не включая свет. Прямо под балконом торчали изломанные крыши старого города, башенка ратуши. Дальше был туман, подсвеченный неоновыми рекламами. Хороший город, красивый. Здесь очень мирно уживаются парни, не умеющие писать по-русски и защитники русского языка. Девицы, спешащие шлёпать людей, которым они не представлены, делят эти улицы со спокойными мужчинами, пьющими пиво на окраинах. Обычный город, ничем, по сути, не отличается от того же Алчевска и тысячи других. Красивый, это да. Смотреть на крыши было трогательно и отчего-то грустно, как на море в день отъезда. Постояв ещё, я замерз и нырнул под одеяло.
Около шести меня разбудил Шницель, который напевал в коридоре, пытаясь попасть карточкой в прорезь замка своей двери. Я поворочался некоторое время и поднялся. Побрился, снова принял душ, и погладил рубашку. Надел теплый шерстяной пиджак, который вчера купил на распродаже в “Otto Berg”, и посмотрел на часы. Почти семь, и я спустился завтракать, оставив Толика храпеть.
Шницель сидел у окна, в строгом костюме и хмуро смотрел на мокрую брусчатку улицы. Перед ним на столе лежал развернутым мой подарок – кеды. Я взял кофе, сделал тост и подсел за его столик.
- Что–то ты невесел, - сказал, обращаясь к его профилю. – Размер не подошел?
Игорь только что побрился и помыл голову, волосы ещё не успели забыть следы расчёски.
- Мой. Тошно мне. - Он не отрывал взгляд от окна.
- Бывает, - согласился я, и некоторое время пили кофе молча. За окном шел осенний дождь, неторопливый и уже холодный. Воздух кажется прозрачнее, хотя перспектива теряется во утренней мгле. Я вспомнил летние ливни, когда мир вокруг мутнеет, взял обеими руками горячую чашку и втянул голову в плечи.
Спустя несколько минут Шницель развернулся ко мне и спросил:
– Осуждаешь?
- Осуждаю.
Я не видел причины кривить душой, но он ждал другого ответа. Снова уставился в мокрые камни мостовой, ещё сумрачнее шевеля губами. Похоже, надо было добавить немного милости и понимания. Как можно мягче я сказал:
- Мне тебя жаль, зря ты это всё. Это не твое, пачкаешься.
- А что моё?
Я задумался. Что ни скажи – штампы и нравоучения получаются. Встал и подошел к стойке. Бойкая девушка – бармен развернула ко мне монитор компьютера, и мы вместе порылись в папке «Аудио». Там был типичный набор для кафе – джаз, диско, и слезливая тягомотина, вроде Криса Ри и Старсэйлор. Я уже было отчаялся, но тут на глаза попалась «Песня иммигранта» Led Zeppelin. Немного пошептавшись с девушкой и незаметно подсунув под стакан пятилитовую купюру, я вернулся к унылому Шницелю.
- Так что моё? - переспросил он. – Чем я не запачкаюсь?
Тон был немного взвинченным, как на мой вкус.
- Сейчас.
Официант принес нам кофе, тосты с белым сыром и болгарским перцем, поджаренным на гриле.
- Это зачем ещё?
- Прелюдия – простая еда.
Мы поели и принялись за кофе. Я поднял руку и бармен включила Led Zeppelin. Как и договорились, сделала громче, и сама немного растерялась, когда Плант принялся за дело. Уж очень не похоже на всю эту томную жвачку, которой она нас потчевала до этого.
А Шницель вдруг повеселел. Ощутил, что я не буду читать морали. А ведь заметно, что я есть некий авторитет в его глазах. Гуру, мы скоры на морали... Опасаясь, перехода к «а помнишь?», я начал первым:
- Шниц, бабы да попойки с коллегами тебе в тягость. Или я неправ?
Поболтав ложкой в пустой чашке, он ответил:
- Пожалуй, прав.
- Так ото и не вяжись с ними. Все просто.
- Если бы, - вздохнул Шницель и заказал виски.
- Ты с ума сошел? В такую рань.
- Отстань, старушка… Я ещё не ложился. Будешь?
- Я – пас.
- А за кеды – спасибо. Завтра же одену.
Вцепившись в чашку, я опять завис. Смотрел в окно. Шниц боролся с "Гленмораном", виски не лезло, но признаться в этом он не хотел.
На запах алкоголя у нашего столика материализовался Толян.
- Вот вы где! Бросили одного меня в империалистическом окружении?
Я не ожидал такого уместного сравнения, и засмеялся. Наш джинн был очень помятый, и с красными глазами. Шницель посмотрел на него с пониманием, но выпить не заказал.
- Сегодня тебе доклад читать, так что ни капли. Вечером, перед самолетом – чуть размочим. А пить будем дома.
Надо сказать, что за эти несколько дней Толик проникся невероятным для него почтением к Шницелю. Поэтому только вздохнул, присев к чашке кофе и заметил:
-Волнуюсь я очень. Сто грамм бы – сразу отпустит.
- Даже и не начинай.
Мне опять стало тошно от этой манеры разговора барина и холопа. Хороший музыкальный вкус не помеха жлобским манерам, оказывается. Хотя, наблюдая за их диалогами, я не мог отделаться от ощущения "второго дна", в скромнейшем Анатоле. Эдакий кукиш за спиной, тщательно скрываемый. Занятный народ произрастает в луганских краях - полный набор черт украинского характера, при абсолютном отрицании существования в природе этого самого характера. Когда они вспомнят о привычках "колиивщыны" - всем будет нехорошо.
После обеда я поехал с ними в конференц-зал и присел в углу. Толик говорил неплохо, в отличие от большинства. Не глотал окончания, не вставлял бесконечные "э-ээ" в промежутки между словами. Часто шмыгал носом только. Редко подглядывал в бумажку, речь была живой. Даже стало жаль детей в Луганске, к которым злые учителя обращаются на неродном для них украинском языке. В туалет не отпускают, пока не скажешь правильно. Жуть.
После Толика выступала эта местная дама. Она много и красиво говорила об опасности возникновения фашизма в республиках бывшего СССР, о непочтении к ветеранам, и о сложностях с русским языком на фоне всего этого. Выходила политинформация. Толик, очевидно, получил индульгенцию от Шницеля, потому что выходил два раза из зала. Во второй раз он вернулся, сильно поддав, это было видно даже с галёрки. Развалившись в кресле, смотрел докладчицу и одобрительно кивал головой. Голова его слушалась всё хуже, она уже откровенно болталась на тощей шее туда-сюда. Мне показалось, что он уснул под гладко текущие фразы.
В завершающей фазе дама повела речь о ухудшающихся условиях жизни русскоговорящего населения Литвы. Сложности с работой, непомерная квартплата, дискриминация по языковому принципу при поступлении в ВУЗы. Несчастная молодежь вынуждена искать призрачного счастья в чужих краях - Англии, Скандинавии, ай-яй. Подорожание газа для обогрева жилища, как следствие необдуманной политики нынешних литовских властей по отношению к России и препятствий, чинимых «Северному потоку». Я плохо понимал, как всё это мешает развитию русского языка, но слушал с интересом. Толик тоже проснулся, Шницель же, расслабившись, смотрел на экран КПК. Играл, наверное. В этот момент докладчица начала оперировать цифрами:
Столько-то сотен евро – за газ, столько- то - за вывоз мусора, и так далее. В результате, средней литовской семье остается на жизнь в месяц не больше полторы тысяч евро. Хотя Литва - небогатая европейская страна, но уровень жизни следует повышать, вместо того, чтобы портить отношения с соседями...
В этот момент Толик поднялся на ноги. Ожидая вопроса, докладчица посмотрела на него с симпатией. А зря, потому что на ненормативном русском Толик сообщил залу примерно следующее:
Да вы …(с ума сошли) тут все, что ли? … … … (недобрые, неразумные люди, сильно пострадавшие в прошлом)! В шахте …целый день, как … … , а жизнь … … (не удалась) Дети … … , какой там институт! Какая там ... Англия со Скандинавией!!!
- Что Вы хотите сказать по существу, - попыталась осадить Толика посуровевшая дама. Шницель тянул его изо всех сил за пиджак, но Толик, отбиваясь левой рукой, продолжал:
- … … … … … ! … (Нехороший человек) мотай к нам в … … Луганск, там поймешь, что такое … … проблемы. … тут все, с жиру беситесь! … …!!!
Я, наконец, сообразил прийти на помощь земляку. Уже забыв о приличиях, мы вдвоем выволокли буянящего Толика из зала. Шницель выглядел растерянным. Сгреб Толика за грудки, отпустил. Дернулся к двери, потом вернулся. Две девушки с блокнотами вышли из зала и стали в сторонке, разглядывая нас. Одна демонстративно включила диктофон и положила в нагрудный карман.
- Все к чертям, - прошипел Шницель. - Полный капут.
- Пошли, - говорю, - по пиву накатим, плюнь ты на все это.
Некоторое время Шницелино таращил на меня непонимающие глаза, взвешивая перспективу. Я уже подумал, что он действительно плюнет и превратится в прежнего Шницеля. Примем культурно все вместе, а потом пойдем в бар задираться с местными. Но наш ответственный друг вздохнул и сказал обреченно:
- Нет. Пойду разгребать.
Он пошел в зал разруливать ситуацию, а я повел трепещущего буяна к выходу, стараясь улыбнуться девушкам поочаровательнее (вдруг в газеты попаду). Толик тяжело дышал, глаза бегали. В такси сел спереди, а как только вошли в номер - оттолкнул меня и достал из сумки Немировского «цуцыка». Выпил, крякнул и полез искать закусь, из глаз потекли слёзы. Я протянул крекеры. Толик взглянул на меня с благодарностью.
- Что ж ты разбушевался, - мирно спросил я его, стараясь не заржать. Потому что именно сейчас до меня дошла вся прелесть ситуации. Такой защиты русский язык давно не получал.
- Ты понимаешь, она тут про проблемы мне рассказывает! Что она знает про проблемы, кобыла эта?
- Фу, Анатоль, как можно про даму так? И зачем матом?
Толик посмотрел на меня собрано и строго. Как комиссар перед атакой:
- А я с первого дня еле сдерживаюсь. Они тут все чистенькие - гладенькие все. Окурки в урну, машины дорогие. И мы такие все по ресторанах ходим, галстуки покупаем. А домá ты видел?
Я кивнул.
- Так как же по-другому с ними?
Я опять подавил смех.
- Но ведь ты подвел Шницеля, ну, то есть Игоря.
- А ты как хотел? Целоваться с ним? Я сперва – всей душой, дело хорошее. Дай, думаю, помогу фраеру. Вступлюсь за правду. А эти, видишь ли, паны, я это всё издалека вижу. Толик стой там, Толик не ходи сюда. Весь мир у них в услужении, что у тех, что у других. Сто грамм со мной не выпили, куда там. Я, наверное, должен быть благодарен, что меня вообще за стол пустили! Толик для них – быдло, которому оказали милость. И ты, кстати, тоже.
- Не всегда.
- Всегда. – Толик вдруг улыбнулся мне, совершенно открытой и обезоруживающей улыбкой. – Так вот ты мне скажи теперь – как тут по-другому можно было простому человеку?
Я улыбнулся в ответ и представил себе, как непростой человек Шницель выкручивается там, внизу. Как сейчас чувствует себя дама, положившая полжизни на защиту великого и могучего? Что напишут местные газеты, вечно алчущие скандалов и притом недружелюбные к языку, который только что мы так подвели? Шницеля правда было жаль, не заслужил он такого облома.
Толик сел на кровать и посмотрел в окно. Погладил покрывало. Лицо казалось полным раскаяния. И вдруг он совершенно серьезно сказал:
- Представляешь, а поляки на водку говорят: «вудка»!* Ох, мы бы там порыбачили, скажи?
И счастливо засмеялся, постукивая ладонью по подушке. Я некоторое время смотрел на него, не в силах связать всё до кучи, а потом упал на кровать и стал хохотать. Смеялся я долго, и подумал – вот она, эффективная украинская защита, что в футболе, что на конференции. Жаль, Шницелю не оценить.
* - вудка (укр.) - удочка
PS для полного погружения в тему: http://blogs.pravda.com.ua/authors/okara/4ef1bf15e69ed/
Я купил себе китайские кеды. Хотел кроссовки для утренних пробежек, но выяснилось, что в Украине невозможно найти Asics. «Пропали куда-то», - сказала мне девушка в Спортмастере, виновато улыбнувшись. Ничего другого я не люблю, а обувь нужна. Почесал затылок и купил себе в Мéтро кеды на толстой подошве.
Визуально они, конечно же, не совсем то, что приходит на ум при этом слове. Советские кеды имели разделенный швом на две половинки резиновый носок, прелестный мячик на косточке щиколотки и подошву, через которую чувствовалось структура асфальта. А ещё – стельку с розовой резиной, которая дивно благоухала. Но ходить что в тех, что в других очень по-летнему выходит. Каникулы. И ещё определённая ностальгия по школе, такая «неответственная» обувь раскрепощает. В рабочем режиме их носить некогда. Я надел кеды и поехал в «Эпицентр».
Закупил всего для косметического ремонта прихожей и потащил на остановку маршрутки. Нести неудобно, что-то острое в рюкзаке впивается в лопатку, уголки под мышкой, пакет в левой руке. Машину мы продали после того, как меня пинули с последнего места работы. Кризис, то-сё, многие строительные компании подохли. Моя – нет, но должность ландшафтного инженера сократили. Теперь дизайнер сам пыхтит над проектами, привязывает к местности капризы заказчика. В общем, у меня появилось время отремонтировать квартиру. На деньги, полученный за «Пассат», мы могли протянуть почти год без истерических метаний в поисках работы.
Так вот, мирно стою на остановке, придерживая штукатурные уголки и размышляя, как влезть в маршрутку, не помяв ничего. Уголки мягкие и в длину два метра. До этого особенностях доставки общественным транспортом я не задумывался. По всему выходило, что задача не из легких.
Размышления прервал поток воды, полетевший мне на колени и на пузо, – черный «Ландкрузер» лихо прокатил по луже у ног. Я поднял руку в приветственном жесте ему вслед и замысловато излил душу в пространство, сообщив, что думаю о подобных водителях.
Проехав метров 100 «крузер» остановился и сдал задом. Из него вышел здоровенный детина в сером костюме с мерзким отливом, который присущ одеянию небедных госслужащих.
-Услышал, гад, - подумал я, впадая в легкую панику.- Щас морду надраит, ему не привыкать, видимо. А мне и не смыться с этими уголками.
Но гад с отливом только широко улыбнулся и гаркнул:
- Ветоль, ты?
« Сам ты Ветоль», - подумал я с облегчением, а вслух приветливо сказал:
- В смысле?
- Ха-ха! – засмеялся детина, покачивая двойным подбородком. – А я тебя сразу узнал! Я Игорь, Игорь Вакуленко.
- Шницель! – после короткой паузы радушно вскричал я. - Ничего себе!
Более умное приветствие в голову не пришло. Не готов оказался к приятной встрече.
Шницель был моим школьный приятелем, а эта бюрократическая громадина никак на него не походила. Тем не менее, я обрадовался, да и морда с уголками остались целыми.
- Не узнал я тебя, это правда. Зачем облил прохожего?
- Прости Ветоль, задумался. Чего ты тут?
- Домой еду.
- А где машина? Или выпил с утра? Шучу-шучу. Давай подвезу, садись.
Мы проехались в джипе домой, Шницель зашел на чашку кофе - жена гостила у тещи, и ничего существеннее я предлагать не стал. Поговорили. Он оказался большим человеком: и тебе депутат Житомирского горсовета от партии Регионов, и заодно руководитель районного отделения этой самой партии. Видимо, я должен был изобразить восхищение, но не сообразил в тот момент.
- Дел по горло, - заявил обладатель переливчастого костюма с гордостью, - при нынешней власти везде бардак.
- Точно, - поддакнул я в тон, - лужи на остановках, никакого сладу нет. Помои продают в магазинах под видом пива. "Балтика" называется.
Мы потрепались ещё, и Шницель уехал по своим важным делам. А я взялся прилаживать ближний к кухне угол. Дети, проходя мимо, ободрали его начисто. Видимо, твердость детских пальчиков превосходит твердость штукатурки. Хотя мои и отверткой поковырять при случае не брезгуют.
Назавтра Шницель опять всплыл. Без звонка он вломился ко мне домой и жизнерадостно закричал:
- Дела закончены, поехали обедать!
Я отряхнул от пыли перфоратор и положил его на пол. С сомнением посмотрел на свои грязные джинсы и на его переливы. Шницель уловил.
- Не парься, ты да я, никаких посторонних!
Натянув шорты, я согласился. Кеды Шницелю понравились тоже. Он несколько минут рассказывал, как надоедает костюм с галстуком, пел дифирамбы спортивному стилю одежды, потом заметил:
- Надо себе купить, где взял?
- В Метро, - говорю. И подумал: такой отлив хоть кому надоест, одевался бы спокойнее. В это время мы уже подкатывали к "Колыбе" у Пущи–Водицы.
- Шницель, друг, - сказал я с опасением, - я сейчас без работы, могу не осилить местную еду. Может попроще пообщаемся?
- Ты что, - похоже, что Шницель моего детства обиделся,- как нерусский прямо! Угощаю, сколько лет не виделись.
За обедом мы говорили «за жизнь». Шницеляра вдруг расчувствовался и заказал коньяку.
Потом ещё. Рассказал мне, что, кроме школьных лет, и вспомнить-то в жизни нечего. Несмотря на положение, виллу над Тетеревом, машину и влиятельных друзей. Я шевелил пальцами ног, задевая резиновые носки кед изнутри, и думал, что не он первый говорил мне подобное.
- Ты помнишь, как мы абрикосы воровали на складе сан. станции? Какое время было! Ни забот, ни хлопот, родители были живы ещё. И дружба была другая – один за другого горой! Сейчас все нет так.
- Это, - говорю я ему, разглядывая этикетку «Hennessy» - от друзей зависит скорее, чем от возраста.
- Нет, - возражает мне Шницель, - и от возраста тоже. Я сейчас абрикосы воровать не полез бы.
- Разве дело в абрикосах? Пошли, - говорю,- грушу обнесем на площади Шевченко, если тебе легче станет. Я давно её приметил.
Шницель посмеялся, допил стакан и сказал:
- С тобой весело.
О груше ни слова.
Вышли мы под вечер, основательно нагруженные. Тут-то я вспомнил, что он за рулем.
- Никаких проблем!- Шницель кивнул на таксистов. - Щас тебя доставят.
- Ты что, в Житомир поедешь так вот? Или водилу вызовешь?
- Водила в Житомире остался, не люблю я. Этим денег дам, привезут в гостиницу.
При слове «гостиница» его лицо непроизвольно перекосилось. Я подумал - а шут с ней, с грушей! Потом доберусь.
- Слушай, а может, у меня зависнешь? Ремонт только в коридоре, я дома один. Никому не помешаем. А завтра с утра поедешь себе. Условия у меня не очень, но тихо…
- Да я удовольствием, не хотел только напрашиваться, – перебил Шницель. Сейчас он стал больше похож на тощего Игорька, который канючил послушать бобины с «Цеппелинами».
Когда приехали домой, первым делом я достал шорты, футболку пошире, и переодел гостя. Скинув свои сияющие доспехи, он уже без дрожи в коленках проходил мимо кед, стоящих в прихожей. С великим возбуждением Шницель рассматривал черно-белые фото в деревянных рамках над моим столом. На левом верхнем -я и друг Генка, лет по пятнадцати, в тельняшках с куцыми рукавами.
- Эх, было время! Генка все Битлов слушал!
Скользнул равнодушным взглядом по более новым фото, дежурно похвалил детей.
Тогда во мне впервые шевельнулось подозрение, что Шницель склонен слепо идеализировать прошлое. Что, кстати, полностью подтвердилось впоследствии. Попадаются такие типчики, и они не так приятны, как может показаться. Потому что на многое готовы в настоящем, раз оно, увы, не идеально. Я проявил мудрость, и ничего не стал говорить про Шницелево партийное настоящее. Мы прекрасно провели вечер, уничтожая запасы выпивки и слушая компакты из моей коллекции. Усилитель Шницелю не понравился, а вот акустику он одобрил. Разговоры всё больше были из серии «а помнишь?», и к ночи я от этого сильно устал. Ностальгия хороша, если не давать ей слишком много места.
Наутро соорудил яичницу с беконом, обильно добавив петрушки, сварил кофе на американский манер. Поели, попрощались – и он укатил в Житомир, а я стал выравнивать стены, думая о том, что преуспевающий депутат может быть гораздо несчастнее безработного инженера. Видимо, тут все дело в наличии китайских кед.
Несколько дней спустя я сидел на балконе вечером с большой чашкой чая. Ноги гудели, и я заложил их на перила. В это время позвонил телефон. Чертыхнувшись, стащил с перил конечности и подошел к аппарату.
- Ветоль, - закричала трубка. Этим дебильным прозвищем меня называл только Шницель, с его атрофированным чувством такта. – Ветоль, я прочитал! Класс!
- Шницелёк мой, но что ты прочитал?
- Твой сайт, баран! Нашел Гуглом. Это здорово, как раз то, что мне сейчас надо. В общем – давай пообедаем завтра вместе? У меня предложение сотрудничества.
Внимание к тому, что я пишу, приятно, даже если читателем выступает Шницель, давший метастазы партийного функционера. Польщенный, я даже оделся поприличнее, – натянул свободные джинсы и рубаху от Эдди Бауэра. Начистил свои «Мартенсы» и стал похож на отставного скинхеда, зарабатывающего творческим трудом.
Мой приятель сиял при встрече, как новые пятнадцать копеек. Не успели принести пива, как он ободрил меня:
- Мне твои рассказы не понравились, скукота. Сюжет вообще ни о чем – ни интриги, ни любви, ни убийств. НО! Коллеги сказали, что в тебе что-то есть. А мне как раз позарез нужен человек, умеющий складывать слова до кучи. Спичрайтер.
- Шниц, ты уже дорос до того, чтобы заводить спичрайтера? Уважаю.
Я допил свой стакан и принялся за ребрышки с капустой. Всё, что я себе намечтал – запоздалое признание гения, лавры и портрет на доске почета Житомирской швейной фабрики, – всё улетучилось. Гнусный Шницель, зачем он вообще лазил на мой сайт?
- Спичрайтер мне не так уж и нужен, - я мало говорю. Но вот человек, который стал бы править тексты в областном отделении партии - нужен позарез. Денег дадим прилично, и ещё – будешь курировать защиту прав национальных меньшинств по области. Ты ж поляк?
- Яволь, мой принц. Поляк. Теодор Достоевски, если по дедушке.
Шницель на иронию внимания не обратил.
- Смотри, сейчас очень важно защитить языки меньшинств. Эта принудительная украинизация, эти гонения на русскоговорящих… За всем надо внимательно следить. И писать отчеты, и организовывать митинги, и многое другое. Ставка невелика, но поверь – это только начало. Остальное доберешь на текстах, тут я контролирую, не обижу. Дальше – все зависит от тебя.
- Дружище Больдзен, а в мои обязанности будет входить организация манифестаций с целью защиты польского языка, требование о переводах фильмов и печатанье валюты с польским подстрочником?
- Ветоль, я сейчас очень серьезен. Смотри, – ты украинец, или даже поляк, выросший здесь. А рассказы пишешь по-русски. Это же находка! На твоем примере видна объединяющая роль великого и могучего. Ты ведь пишешь на русском, потому что он богаче и выразительнее, так?
- Не думал я почему. Просто не владею другими достаточно хорошо. И читают меня пара человек, русские. Им я ни в украинском, ни в польском варианте не интересен. А какой смысл писать, если не читают?
- Это пока не читают. Если все разумно делать – средства на издание и раскрутку книги молодого украинского автора, желающего писать на русском – не проблема! И потом, какая проза, эта твоя история. Убого! Что ты за писатель после этого? Ты мне расскажи историю о любви к языку, стремлении говорить о вечных ценностях и проблемах, поднятых русской литературой. О том, как ты видишь будущее сквозь мутную призму происходящего, и готов служить грядущим поколениям. То же самое, только в профиль и другими словами. Тебя печатали?
- В журнале пару раз. В Москве.
- А в украинских изданиях?
- Переводить надо, а мне все недосуг.
- Вот!! Ты сам сказал – нет тут справедливости. На украинском бы напечатали, зуб даю. Им вечно не хватает материала, это факт.
- Шницель, - я вдруг рассердился, - чего ты пристал ко мне с этими рассказами? Что хочу – то и пишу. И как хочу – так и пишу! На кой черт мне твоя политика?
- А чо ты кипятишься? Я тебе предлагаю зарабатывать пером. Прилично зарабатывать, разве ты не этого хотел?
Я задумался. Пожалуй, он прав, - очень хотел бы. Проснулся утром, сварил кофе – и за клавиши. Сидишь, смотришь в окно – и лепишь фразы, тасуешь слова, расставляешь интонации. Шлифуешь конечный продукт, в общем. На это времени у меня никогда не хватало.
- Дай подумать,- говорю. - Я гордый.
Шницель заржал, и мы ещё много болтали, но эту тему больше не затрагивали.
Через неделю я поехал в Бердичев к родителям. Про свои проблемы с работой я им не говорил, расстраивать не хотел. Поэтому появлялся только на выходных. Всю субботу мы с отцом подключали стиралку, вечером сидели во дворе под виноградом. Я пил пиво и все доказывал, что надо вывести отдельную розетку в ванной, чтобы переноску всякий раз не таскать. На балкон вышла мама и подала мне мой мобильный. Звонил Шницель, сильно нетрезвый, судя по голосу.
- Ветоль, - сказал он сразу. – У меня день рождения сегодня.
- Ох ты, - говорю.- Поздравляю!
- Подожди ты поздравлять! Ты выслушай сначала.
- Я весь внимание.
- Слушай, ты мог бы приехать ко мне? Я тебя умоляю.
- Шниц, но зачем?
- Понимаешь, мы тут празднуем вовсю. И мне уже хочется повеситься... Не могу больше смотреть на эти рожи. Прям до тошноты, никогда такого раньше не было. Ветоль, я очень прошу – приедь, выпьем, с женой познакомлю? Там сейчас человек из Киева едет, заберет тебя.
- Дружище, постой. Во-первых – почему ты решил, что я хочу общаться с гостями, от которых тебе самому тошно? Я-то их вообще не знаю! Во-вторых, без подарка не поеду к тебе, не в моих правилах. В-третьих – я Бердичеве. Давай потом встретимся, и отведем душу. А сейчас потерпи, не так много осталось.
- Ага, немного. До двух ночи не меньше. Ветоль, я тебя очень прошу, плюнь на все, заедь на минуту. Просто так, ради моей просьбы, без подарков, нарядов и речей. Как друг.
Что-то в его тоне настораживало. А ну, и правда учудит спьяну чего, а мне потом веди переговоры с совестью. И я решил хитрить.
- Хорошо, хорошо. Я сейчас позвоню жене, она с детьми в деревне. Соберусь, и наберу тебя через полчасика с остановки маршрутки.
- Идет, - заревел Шницель и рассыпался в благодарностях.
План мой был прост. Естественно, ни о какой поездке не может быть и речи. Убивать вечер на житомирский истеблишмент не ходило в мои планы. За полчаса мой Шницель ещё выпьет и все забудет. А наутро я позвоню и объяснюсь – не вышло мол, маршрутки не было так поздно.
Довольный собой, я принялся за пиво.
А через полчаса во двор влетел черный «Ландкрузер». С пассажирского сиденья выпал Шницель, принялся благодарить и обещать родителям, что водитель привезет меня после двенадцати в целости и сохранности. Мои, кстати, питают к власть имущим большое уважение. Мама забегала с компотом из погребка. Шницель уселся под виноградом и пил компот с нечастными глазами. Вздохнув, я пошел переодеваться.
Вечер был холодным, а на мне - только бордовая футболка с длинными рукавами. Пробежав глазами по внутренностям шкафа, я нашел шикарный твидовый пиджак от Ферре, его забыл мой друг, когда заходил к родителям. Сейчас он в Москве, а пиджачок этот был единственной приличной одежкой, тесноват в груди, правда. Но, если не застёгивать - сойдет. Я напялил его поверх футболки и посмотрел в зеркало. Линялые Lee Rider, серые кеды, футболка и пиджак: ни дать, ни взять - главный герой романа Мураками. И вот ведь холера, - все эти гости в дорогих костюмах сочтут меня как минимум невежливым. На пиру в затрапезной одежде. Как бы не извергли во тьму внешнюю.
Ко мне подошел отец с видом заговорщика. Он достал коробку гаванских сигар.
- На вот, подаришь.
- Ничего себе, папа. А это откуда?
- Когда-то на юбилей поднесли, а я их не курю. А тебе совсем без подарка будет неудобно.
Я поблагодарил и вышел к Шницелю повеселевшим. Удачно, что папа курит только «Беломор».
В машине Шницель немедленно откусил кончик сигары и закурил, напевая «Болеро» Равеля. Все ещё борясь с раздражением, я спросил:
- Шницель, что там случилось?
Его лицо опять стало тоскливым. Указав глазами на водителя, Шниц сказал бодрым тоном:
- Та ничо, праздник, я тебя очень хотел видеть, дружище! Сейчас выпьем, закусим, и обо всем поговорим.
После этого он уже не свистел.
И ворота, и двор, и дом напоминали замок, от ворот до входа ехали метров двести. Я обратил внимание, что привязка, растения, декор очень недурны и похвалил усадьбу.
Шницель расцвел.
- Сам придумал. Три раза переделывали, повыкидал все эти мостики и сады камней на фиг. Под соснами водопадик оставил, правда. Вещь пошлая, но так приятно возле него в жару.
Войдя в дом, я понял, что мои худшие опасения подтвердились. Зал был полон аристократии в её постсоветском понимании. Блеск декольте и лысин, драгоценностей и звезд локального масштаба неприятно слепил. Усадили меня рядом с одним из тренеров «Полесья», в конце стола торчала голова юноши в идиотской шляпке. По повадкам было понятно, что это певец, или ещё какой танцор.
Как ни странно – я не испытывал никакого дискомфорта. Меня назвали по имени, очень легко принимали в разговор. После того, как эффектная дама в платье с открытой спиной поинтересовалась моими творческими планами – я догадался, что тут к чему. Хитрый Шницель объявил меня писателем, а так как присутствующих никак нельзя отнести к книжным червям – то поверили ему на слово. Я вошел в роль, делал загадочное лицо, ругал Фолкнера, снисходительно отзывался о Стейнбеке, и всем рекомендовал Вудхауса. Эдакий мэтр – интеллектуал в кругу почитателей. Одет, как оказалось очень даже подходяще такому имиджу. Особенно радовали кеды.
Меня представили красивому седому человеку, он радушно стал выяснять мои планы на будущее. Потом Шницель поведал, что это - «главный», он меня интервьюировал на должность спичрайтера и уполномоченного по языкам меньшинств. А пока я понял только, что его дочери мои рассказы нравятся и мне стоит подумать об издании книги. Потрогав пальцами подбородок и выдав несколько глубокомысленных фраз о своей работе над «большими формами», я милостиво согласился.
В зале гости давно разбились на небольшие группы. Мужчины гоняли бильярд в соседней комнате, дамы щебетали на диванах. На огромной открытой веранде танцевали. Джазовый квартет премило импровизировал вокруг Боба Дилана. Двое официантов разносили коктейли. Я покрутил головой в поисках убежища и увидел открытую дверь в небольшую комнату. Она была ярко освещена, сразу бросалась в глаза стойка с виниловыми пластинками. Это, судя по прошлым увлечениям, было любимое убежище хозяина. Стены обшиты звукоизоляцией, шикарный, хоть и старомодный проигрыватель «Bang and Olafsen» с поиском трека и автоповтором. Такие же старомодные деревянные напольные колонки «Monitor Audio». Ламповый усилитель. И несколько сотен винилов.
Я присвистнул, и полез копаться в записях. Чего там только не было! Шницель, похоже, воспользовался богатствами и воплотил свои детские мечты. За такую коллекцию дисков каких-нибудь двадцать пять лет назад я бы, без рефлексии, продал советскую родину. И не надо думать, что это шутка. Глаза разбегались: Deep Purple– оригинальный, в Parlophone с синглами, даже редкий по нынешним временам “The Anthology”. Японская коллекция “The Beatles”, “Led Zeppelin”, “Slade”, “Pink Floyd”. Я просто забыл об окружающем мире и рылся в дисках. Когда дошел до некоторых пластинок «Мелодии», за спиной раздалось удовлетворенное покашливание. В дверях стоял Шницель и весь светился от счастья.
- Я тут давно подглядываю. Заценил?
- Мечта!
- Мало кто понимает, как мы с тобой. Этой коллекции много лет, а похвастаться не перед кем.
Он нажал какую то кнопку в стене, шторы разошлись, обнажив окно во всю стену. Шниц сел в кресло и стал смотреть на силуэты сосен на фоне почти угасшего заката.
- Ветоль, - томно обратился он ко мне. – Угадай, какую песню я бы хотел сейчас услышать. И поставь. А потом я.
Я немого подумал и достал советскую пластинку группы «Круг». Поставил «В поздний час».
Шницель встал, прибавил громкости, и мы уселись на диване. Апрелевский диск скрипел, но это не мешало.
- В тему, - объявил Шницель и вытащил из–под кресла бутылку односолодового «Connemara» в деревянной коробке. В той же коробке была пара стаканов.
Через минуту нарисовался официант и принес льда. Я пригубил и тоже посмотрел на закат.
- С песней угадал?
- Ну, я ожидал «Locomotive Breath», уж не знаю почему. Но это тоже хороша. Теперь мой ход.
Он постоял у стойки и поставил “Fools”.
- Она?
Я помолчал, слушая тяжелые рифы гитары. Потрясающая все же вещь – слушать старые пластинки на хорошей аппаратуре.
- Я загадал Led Zeppelin - “When the Levee Breaks”. А эта песня была моей любимой в школе.
- Я помню, - сказал Шницель, и опять загрустил. – Выйду к гостям, скоро вернусь.
Пока его не было, я успел сменить несколько пластинок. Ко мне заходили гости, знакомиться с писателем. Я старался их не разочаровать. Кстати, люди были очень милые и интересные, так что зря Шницель впадал в депрессию. Не надо просто в каждом окружающем искать отсветов зари своей бескомпромиссной юности. Одна дама даже прочитала, оказывается, мои рассказы на днях. Похвалила – и у меня настроение поднялось. Вкусная еда, классные пластинки. Надо получать удовольствие. Я снова сел в кресло и посмотрел сквозь стекло. На улице совсем стемнело. Настроение слушать этот диск пропало, и я сменил на альбом Deep Purple 1970 года. Прикрыл дверь, сделал громче, и взял стакан. Лёд ещё не растаял, я бултыхнул им, чтобы услышать стук кусков льда о стекло. Сделал глоток и закрыл глаза. Звук действительно был потрясающий, я давно не слушал музыку в таком качестве. И легкие поскрипывания винилового диска возвращали меня в прошлое. «Into the Fire» прослушал несколько раз. В девятом классе мне Лёник Черный записал этот альбом с диска, первой копией. Я за это три раза водил его младшую сестру на новую дискотеку на «Прогрессе». Она меня в гробу видала, если честно, так что я сидел в уголке и следил, чтобы к девочке не приставали, а потом вел домой. Лёне так было спокойнее.
Вернувшись домой, я чистил зубы и делал вид, что ложусь спать. В темноте ставил бобину на «Маяк- 205», подключал наушники, чертыхаясь и презирая конструкторов, которые придумали DINовский разъем. В темноте попасть в гнездо без шума было сложно. Потом, накрывал крышкой магнитофон, сверху клал большую подушку для шумоизоляции, всем телом пытаясь заглушить момент стартового щелчка головки. Разматывал длинный шнур и залезал под одеяло с головой. Запись на пленку была хорошей, но диск, с которого она копировалась, изрядно изношен. На гитарном соло Блэкмора в «Child In Time» чуть скакала игла. И в перерывах между песнями я слышал её скрипы. Концерт заканчивался, я перематывал бобину и включал снова. Этот альбом до сих пор узнаю с любой ноты. И долго не мог привыкнуть к отсутствию шуршания диска на CD. Да и соло без скаканья иглы – не то. Здесь же, в конуре Шницеля, все было как надо, правда диск не прыгал.
На «Hard lovin' Man» я открыл глаза. В соседнем кресле сидел Шницель и смотрел в стену. Кажется, он перебрал, и выглядел очень усталым. Несколько минут оставался неподвижным, мне казалось, что клетки его тела расплываются, лишенные объединяющей силы. Затем взял себя в руки - кожа порозовела, глаза стали осмысленными.
- Труды мои, - прохрипел он, поднимаясь,- тяжкие…
Фейерверк и отбытие гостей я наблюдал через окно, сидя в том же кресле. Под пластинку «Burn». Премилая цветомузыка получилась. В это время прислуга, на удивление быстро, убрала дом. Гости разъехались, а я остался ночевать в верхней комнате с огромными мансардными окнами. Прямо надо мной торчал хвост Малой Медведицы, очень яркий на фоне темного, не городского, неба.
Наутро мило пили кофе. Шницель варил его сам, одновременно в двух турках.
- Талант, - сказал я, следя за быстрыми движениями рук.
- Гений, - согласился он, морщась от головной боли.
Прошли в комнату с пластинками, и завтракали под «Abbey Road». Утро выдалось лучше вечера, о чем я и сообщил вслух.
- И не говори, - поморщился Шницель. – Но без этого – никак. Ноблесс облизывает. Ты, кстати, про работу подумай. Это не каждый день бывает такое удачное стечение обстоятельств.
- Это как раз - вряд ли. Оно мне надо?
Шницель надулся, пластинка кончилась, и меня отвез домой шофер.
В августе я стал потихоньку подрабатывать, ухаживая за площадками некоторых усадеб за дамбой. Работу подкинули по старой памяти бывшие коллеги. Такой себе садовник, который может и систему полива наладить, и забор подкрасить, и дать совет, какие растения посадить под сауной. Работы было не много, но на жизнь хватило. Утром я брал велосипед и катил по дорожке вдоль Днепра. Работать руками приятно, воздух, сосны вокруг. Никто не подгонял, не стоял над душой. Вечером, когда я смотрел на свои достижения – приходило ощущение полного удовлетворения жизнью.
Поэтому, когда Шницель позвонил и спросил, когда меня ждать в спичрайтеры - я послал его работу подальше. Шниц не сильно обиделся.
Под осень опять созвонились и пошли попить пива в Бердичеве. Болтали о музыке, о школе. Меня, помню, снова поразила эта активная ностальгия, ка будто не о чем больше говорить. Он даже групп современных не слушал и не хотел слышать. Понятие "брит-поп" трактовал исключительно как оскорбление.
- Шницер, -сказал я, когда тема «а помнишь?» уже надоела смертельно. – А помнишь Лёньку Черного?
- Сто лет не видел. Этот конь умотал в Германию. Женился на еврейке, все дела. А ты помнишь, как он купил в у поляков Нетешине диск UFO, и не давал мне списать? Запилишь, сказал. А разве я когда диски порол? Как бишь он назывался? 76 года диск, это точно помню.
- "No Heavy Petting".– заметил я.
- Фигасе названьице. Надо будет заказать. Как ты, кстати, все это в голове держишь? Удивительно. Помнишь, как вы с Сашкой из пятнадцатой школы поспорили про Led Zeppelin? Ты его вчистую побил.
- Помню-помню, - прервал я новую волну воспоминаний. – Не порол ты диски, и я Сашку побил, но сейчас не об этом. Леня приехал к маме на неделю, давай зайдем?
По дороге Шницель приобрел дорогие коньяк и конфеты:
- Без этого неудобно.
Мы зашли подъезд трехэтажного дома с большими окнами на бульваре Либкнехта, напротив пед. училища.
Дверь открыл сам Лёня, толстый и лысый.
- Виталидзэ! – радостно воскликнул он.- Вкатись в мой дом!
Мы вошли и сели на диване. Все это время Шницель пыхтел и расстраивался. То ли оттого, что Лёня его не узнал, то ли потому, что вспоминал историю с пластинкой UFO.
- Лёник,- начал я проникновенно, – позволь представить тебе нашего старого общего друга Игоря. Потому как я удивлен отсутствием простой радости узнавания на твоем благородном лице.
Лёня осмотрел старого друга, и лицо его вытянулось в недоумении:
- Игорек? Шницельман? Вот это да! Ты что, анаболики жрал? Я тебя помню сущим доходягой!
Шницель потихоньку растаял и поставил на стол коньяк.
Лёнька рассыпался в благодарностях, достал бокалы. Коньяк был недурен. Через четверть часа неизбежных «апомнишей», хозяин сказал с заговорщицким видом:
- Давайте водочки, а? Жена деруны с шкварками готовит.
Мы согласились, чуть погодя я поинтересовался:
-А твоей еврейской жене не в падлу шкварки ваять?
- Моей еврейской жене шкварки точно не в падлу. А что ты так говоришь, словно не знаком с ней?
- Так я и не знаком!
- Я тебя умоляю, - заржал Ленька и крикнул в направлении кухни, - Наташа!
- Подождите там, алкашня! - женский голос не вызвал никаких ассоциаций. - На стол накрой!
Ленька поставил тарелки, ножи и вилки, принес из кухни запотевшую бутылку и стопки.
После этого шкворчанье прекратилось, и в гостиную вошла высокая рыжеволосая дама. Поставила поднос с дерунами на стол, улыбнулась зелеными глазами.
- Ничего себе, - вырвалось у меня. Это была Наталья Побережная, из соседнего двора по Садовой. Красавица Наталья, в которую с разной частотой влюблялась вcе парни моего возраста на этой улице. – Я всегда думал, что ты ирландских кровей.
- Видимо, - засмеялась Наташа, присев на поручень дивана - я ирландских еврейских корней. Девичья фамилия моей мамы – Кац. И я это конвертировала в германский паспорт.
- Чудеса, - говорю, - да и только. А Лёник, сталь быть, конвертировал свои к тебе чувства?
- Скорее мои к нему. Из жалости взяла.
- Так прояви себя ещё раз - и усыновите меня с женой. Сразу и внуки появятся, симпатичные до безобразия, – что тебе ещё надо?
Разговор перешел на политику, Шницель надулся и вальяжно повел свои речи. Затем рассказал, что в Вильнюсе скоро слет активистов Союза защиты русского языка.
- СсссЗРЯ – сократил ехидный Ленька.
- Так вот, - Шницель даже не улыбнулся, - мне надо приехать с человеком, которому эта тема не чужда. А Ветоль отказывается, скажите хоть вы ему. Может опомнится.
- Мне эта тема чужда, - вмешался я, ловко цепляя вилкой дерун. - Я не активист, к тому же. Пассивист.
- Тебе чуждо чувство солидарности с другом, - мне послышался некий пафос в этих словах. Шницель без иронии – омерзительное зрелище.
- А почему именно он должен ехать – заинтересовался Лёник. – а то я не в теме ваших тута игр.
- Он рассказы по-русски пишет, говорят не самые плохие. Мог бы рассказать о своем творческом пути, исканиях. Оригинально, и мы бы запомнились.
- Рассказы – это мило, - суммировал Лёня. – Наливай!
- Постойте-ка, - Наталья вернулась к теме через некоторое время. – Игорек, поговорил бы ты с Толиком.
- Муха, - заявил Лёня, с восторгом глядя на жену, - ты гений!
Обращаясь к нам, поведал:
- К приехал муж тёти из Алчевска. Так он только о проблемах русского языка и говорит. Все про принудительную украинизацию, про детей в школе, которым не дают учиться на русском. На рынке с бабкой поссорился третьего дня, ему чуть рыло не начистили продавцы. В субботу, как за стол сели – просто задолбал всех. Только когда узнал, что я теперь Кац - замолк на время, заклинило. Видимо, этот грех страшнее давления на русский язык. Но мужик неплохой, простой и дружелюбный. После пятой поведал, что евреев он уважает, а жидов вот только ненавидит. Потому что они Россию продали.
- Слушай, Бог с ними, с евреями, - ободрился Шницель. - Мне такой человек сейчас позарез нужен. Пойдем к Толику!
-То, что Бог именно с ними, - мысль не новая, - вмешался я. - Идите к Толику, мне домой пора.
Через неделю мы пили кофе на Подоле уже втроем: - я, Шницель и Толик. Последний оказался мелким, суетливым мужичком. Действительно очень дружелюбным и простым. Работал долгое время на шахте, сейчас подрабатывает сцепщиком на железной дороге. Нежно любит жену, но она уже два года как лежачая больная, отекают ноги. По её просьбе приехал навестить родственников. Не против любого заработка. Старший сын сидит за кражу, младший великолепно играет в футбол, но в школу – ни ногой. Все это Толик поведал мне спокойно и горестно, как рассказывают о ушибе локтя. Увы мне, периодически он включал истеричного завсегдатая митингов партии Регионов. Мантры о насильственной украинизации из него так и сыпались, перемежаемые только замечаниями о Киеве – матери городов русских, борьбе с фашизмом и единстве православных христиан. Я, как католик, помалкивал, а Шницель сиял, слушая не шибко складные, но предельно искренние речи.
- Брильянт! – сказал он, когда Толик отлучился в туалет. – Находка, как раз то, что надо. С меня магарыч Наталье!
- Шницель, я рад за тебя. Вот только чувствую, что ждет тебя конфуз с этим Толиком. Нутро мое поёт об этом.
- Почему? Он идеален.
- Я не о том. Ты с ним пил?
- Два раза.
- И как – без отклонений?
- Ну да, говорит много, и не очень связно. И пьет много. Не очень образован, это факт, но если ты ему напишешь текст - прочтет за милую душу. Напишешь? Двести баксов на дороге не валяются. Плюс я тебя сильно прошу.
- Давай так. Он пишет сам на заданную тему, а я правлю. И не надо двести баксов, я по дружбе.
-Идет!
- Только ты его проинтервьюируй на предмет отношения к немцам, американцам, неграм, китайцам, вестготам и северным ирландцам. Там же будут люди со всего света, я правильно понял?
- Да, только к чему клонишь, не пойму.
- Дык надерется он и начнет гнать на всех. А тебе конфуз, скандал международный. Это ж не телеканал «Интер», там и ВВС приедет.
Что Шницель думает по этому поводу - я не узнал. Потому что вернулся Толик и рассказал анекдот про русского, немца и поляка. На этот раз они должны были поставить никелированные шары один на другой.
Через три дня в электронной почте у меня оказалось письмо, содержащее проект речи Толика. Это был текст в духе передовицы газеты «Правда» начала восьмидесятых. Лозунги и речевки, светлое будущее и временные трудности, прекрасные побратимы и подлые враги. Особенно удался абзац про томление духа свободного человека в связи с украинским переводом голливудского фильма про Нико. Кое-что я вычеркнул, кое-где дописал, стараясь не терять стиля. Убрал многочисленные повторения слов «братский», и тому подобное. Отправил Шницелю, тот поблагодарил коротким письмом.
Через неделю позвонил:
- Ветоль, ты в первое воскресенье октября свободен?
- Да, а что?
- Поехали со мной в Вильнюс? Все за наш счет, ты - консультант. Ничего не надо делать– просто поехали! Побродишь по городу, пивка попьем. Я тебя таким образом отблагодарить хочу.
- Звучит прекрасно, только я не люблю все эти посольства, очереди за визами…
- У тебя загранпаспорт в норме? – перебил Шницель. Делал он это редко, видно спешил.
- В норме.
- Все, во вторник за ним заедут - и пакуй чемодан.
- Подожди, я ещё с женой не поговорил, - затянул я, но он уже повесил трубку.
В Вильнюсе было туманно и зябко. Шницель с Толиком умчались по делам защиты великого и могучего, а я принялся бродить по маленьким улицам в поисках кофе. Стильные литовские кофейни, переполняющие мое воображение, долго не попадались на пути, в "KFC" я Киеве насиделся, хотелось национального колориту. Утро выдалось сырым, и я изрядно продрог, блуждая. Когда увидел в витрине силуэт чашки, радостно вбежал внутрь и выпил две американки подряд. Кофе был хорошим. Несколько молодых людей сидели через столик и постоянно на меня оглядывались. Потом один, большой такой, подошел и спросил с сильным акцентом:
- Простите, Вы – русский?
- Ни разу, - говорю, - но местами сочувствующий. Бить будете теперь?
- Почему – бить? Зачем это? Нет конечно, у меня есть просьба.
Теряя веру в своё чувство юмора, я подсел к ним за столик. Тот, что помоложе, писал резюме на русском. Мучился страшно. Я поправил, что смог. Рассыпаясь в благодарностях, ребята угостили меня особенным кофе с ликером, поболтали. Я попрощался, и вышел в белый туман небольшой улицы. Побродил ещё, и вернулся в отель около полудня, когда ноги утомились. Лег на кровать, заложив ступни на спинку кресла, и стал читать Стейнбека «Зима тревоги нашей».
Скоро ворвались возбужденные борцы за ареал распространения языка.
- Так интересно, - восхищался Толик, - столько людей, столько историй! Особенно председатель местного отделения союза мне понравилась. Умнейшая женщина! И такая красивая!
- Толик, - вальяжно возразил Шницель, и сел на стул, не вынимая рук из карманов монументального плаща от Хьюго Босса, - будь сдержан!
И поднялся снять плащ.
- Ты вы чё, - смутился тот, - я ж ею, как товарищем восхищаюсь.
-Тетка действительно толковая, - согласился расчехлённый Шницель. - Пойдемте жрать!
Пообедали в ресторанчике на углу. Платилось за всё из партийного кармана. Я заказал «Каунас Алаус», а Толик не пил.
- Мы так договорились, - сказал мне Шницель, - на банкете нагоним завтра. А сегодня вечером в сауну, попарим косточки.
- Дело, - оживился Толян, завистливо поглядывая на мой стакан,- а то зябко. А дома сейчас ещё солнышко, брат смс прислал.
-Нет, Толик, извини. Тебе придется сидеть в отеле и готовиться к выступлению.
Толик сначала хлопнул белесыми бровями, но стушевался и ничего не сказал. Я почувствовал себя крайне неловко.
По дороге в отель, когда Толик нырнул в какой-то магазинчик и принялся примерять кепки, я одобрил сухой закон для Толика.
- Жаль его, конечно. Но осторожность не повредит.
- Не боись, - Шницель снисходительно улыбнулся. – Всё под контролем, не впервой.
- Шницель, возьми его в сауну вместо меня, - предложил я, - он ведь как дитя малое, всем интересуется, всему радуется. Я не очень хочу.
- Нет, Толик не подходит, - отрезал Шницель, - по формату.
- Я, значит, подхожу?
- Ты - в самый раз.
Мне стало противно, поморщился - чисто Че Гевара после победы Кубинской революции. Формат странный получается, если речи толкать будет один, а в сауну берут другого. Не честно. Но промолчал. Скоро вынырнул Толик в клетчатом кепи с кожаным козырьком. Посмотрелся в стекло витрины. И мы вернулись в отель.
Когда соседи пошли на очередное заседание, я оделся и снова бродил по улицам. Так, без цели, рассматривая дома, витрины, людей и автомобили. Делал покупки, пил кофе с ликером. Нашел презент для Шницеля - кеды Скетчерз, черные. Обмолвился, что это - подарок, и продавщица красиво упаковала их в бордовую бумагу. Скоро стемнело, и пошел дождь. Я вернулся в отель, оставил подарок на рисепшн и снова принялся за книгу.
Около девяти мы сели в такси. Я молча смотрел в окно, а когда город почти закончился, вышли у высоких ворот. В просторном холле горели бра, играла музыка. Несколько парочек сидели у барной стойки, кто-то танцевал. Шницеля приветствовали, как старого знакомого, он побежал обниматься с приятелями, я снял плащ и присел у стойки. Взял двойной «J&B» со льдом и продолжил со Шницелем болтовню о пластинках.
Через входную дверь вошли несколько девушек, вызывающе одетых и накрашенных с избытком, на мой взгляд. Одна из них, постарше, брюнетка в облегающих кожанах штанах, короткой меховой куртке с голым пузом, подошла ко мне, улыбаясь.
- Как дела, красавчик? - сказала с местным акцентом, и шлёпнула меня ладонью по заду.
Я подлетел над стойкой на метр, наверное, немало развеселив присутствующих. Последний раз незнакомая дама меня шлёпала в детском саду, когда я опротестовал пенку на кипяченом молоке. Отряхнул с груди виски, голова наливалось краской стыда. До меня только сейчас дошло, какого рода сауна предусматривалась.
Девица, всё ещё смеясь, взяла меня под руку:
- А ты темпераментный, я сразу это чувствую.
Казалось, что со мной говорит Лайма Вайкуле. Это если не смотреть на чёрные волосы и отягощённую силиконом фигуру. Вежливо освободившись, я взял плащ и сказал Шницелю на ухо:
- Я в эти игры не играю. Пошли в отель.
- Ну что ты, - затянул Шницель, и по его глазам было видно, что он никуда не пойдет. – Все свои, расслабься!
Ему толковала что-то на ухо пухлая блондинка, Шницель держал её за талию. Я вздохнул, намотал на шею шарф, чувствуя на себе пристальный взгляд отвергнутой девицы. Стараясь не казаться взволнованным, допил виски и вышел во двор.
Начинался дождь. Пройдя по диагонали через пустую площадку перед домом, вышел на улицу и огляделся. Обычный пригород, виллы да сады. Все чистенько, асфальтные дорожки, фонари горят, а вдалеке даже мигал желтым светофор. Ни остановки автобуса, ни такси. Совершенно непонятно, как мне добраться до отеля, и спросить не у кого. Но вечер был достаточно теплым, дождь - слабым, и я пошел в ту сторону, где фиолетовое небо светилось ярче. На душе было гадко.
Через полчасика стали попадаться трёхэтажные дома. На одном из них светилась вывеска с большим бокалом, и я зашел внутрь. Признаюсь, с первой же секунды почувствовал себя неуютно. Не салун на диком Западе, конечно, но моё появление возбудило интерес физически развитых завсегдатаев. Пока шел к стойке – казалось, здоровые дяди за каждым столиком смотрят на меня, надев злые глаза. Позабыв о защите русского языка, я поприветствовал бармена на плохом польском, и попросил пива «Svyturys». Напряжение немножко ослабело. Я повесил плащ на крючок в стене, сел за свободный столик, рядом с выходом, и принялся пить. Шел в сауну, а казалось, что перемазался липкой грязью. Это как после пары суток в плацкарте по дороге в Одессу. До душа не пройдет, но уже после первого бокала почувствовал себя лучше. Сходил в туалет, вымыл руки и подошел к стойке. На одном из кранов обнаружил надпись «Volfas Engelman», и жизнь показалась краше. Я добрался до середины второго бокала, когда стайка молодёжи, сидевшая рядом, поднялись и направились к выходу. Круглолицая девушка, надев короткое пальто, сказала мне с улыбкой на прекрасном польском:
- Пусть пан не ломает язык и говорит на русском. Здесь это можно.
- А где нельзя? – огрызнулся я по-польски, упорствуя.
-Девица задумалась на секунду, наморщила носик и выпалила:
- В Чечне!
И вдруг смутилась. Махнув мне рукой, ушла догонять остальных. Я допил пиво, и попросил вызвать мне такси до отеля.
Толик уже спал, положив на грудь листок с текстом и выдыхая перегар, хотя ни в минибаре, ни в корзине для мусора пустой тары не было. Я укрыл ему ноги, и пошел в душ. Долго плескался под горячими струями. Потом вышел, стал у окна, не включая свет. Прямо под балконом торчали изломанные крыши старого города, башенка ратуши. Дальше был туман, подсвеченный неоновыми рекламами. Хороший город, красивый. Здесь очень мирно уживаются парни, не умеющие писать по-русски и защитники русского языка. Девицы, спешащие шлёпать людей, которым они не представлены, делят эти улицы со спокойными мужчинами, пьющими пиво на окраинах. Обычный город, ничем, по сути, не отличается от того же Алчевска и тысячи других. Красивый, это да. Смотреть на крыши было трогательно и отчего-то грустно, как на море в день отъезда. Постояв ещё, я замерз и нырнул под одеяло.
Около шести меня разбудил Шницель, который напевал в коридоре, пытаясь попасть карточкой в прорезь замка своей двери. Я поворочался некоторое время и поднялся. Побрился, снова принял душ, и погладил рубашку. Надел теплый шерстяной пиджак, который вчера купил на распродаже в “Otto Berg”, и посмотрел на часы. Почти семь, и я спустился завтракать, оставив Толика храпеть.
Шницель сидел у окна, в строгом костюме и хмуро смотрел на мокрую брусчатку улицы. Перед ним на столе лежал развернутым мой подарок – кеды. Я взял кофе, сделал тост и подсел за его столик.
- Что–то ты невесел, - сказал, обращаясь к его профилю. – Размер не подошел?
Игорь только что побрился и помыл голову, волосы ещё не успели забыть следы расчёски.
- Мой. Тошно мне. - Он не отрывал взгляд от окна.
- Бывает, - согласился я, и некоторое время пили кофе молча. За окном шел осенний дождь, неторопливый и уже холодный. Воздух кажется прозрачнее, хотя перспектива теряется во утренней мгле. Я вспомнил летние ливни, когда мир вокруг мутнеет, взял обеими руками горячую чашку и втянул голову в плечи.
Спустя несколько минут Шницель развернулся ко мне и спросил:
– Осуждаешь?
- Осуждаю.
Я не видел причины кривить душой, но он ждал другого ответа. Снова уставился в мокрые камни мостовой, ещё сумрачнее шевеля губами. Похоже, надо было добавить немного милости и понимания. Как можно мягче я сказал:
- Мне тебя жаль, зря ты это всё. Это не твое, пачкаешься.
- А что моё?
Я задумался. Что ни скажи – штампы и нравоучения получаются. Встал и подошел к стойке. Бойкая девушка – бармен развернула ко мне монитор компьютера, и мы вместе порылись в папке «Аудио». Там был типичный набор для кафе – джаз, диско, и слезливая тягомотина, вроде Криса Ри и Старсэйлор. Я уже было отчаялся, но тут на глаза попалась «Песня иммигранта» Led Zeppelin. Немного пошептавшись с девушкой и незаметно подсунув под стакан пятилитовую купюру, я вернулся к унылому Шницелю.
- Так что моё? - переспросил он. – Чем я не запачкаюсь?
Тон был немного взвинченным, как на мой вкус.
- Сейчас.
Официант принес нам кофе, тосты с белым сыром и болгарским перцем, поджаренным на гриле.
- Это зачем ещё?
- Прелюдия – простая еда.
Мы поели и принялись за кофе. Я поднял руку и бармен включила Led Zeppelin. Как и договорились, сделала громче, и сама немного растерялась, когда Плант принялся за дело. Уж очень не похоже на всю эту томную жвачку, которой она нас потчевала до этого.
А Шницель вдруг повеселел. Ощутил, что я не буду читать морали. А ведь заметно, что я есть некий авторитет в его глазах. Гуру, мы скоры на морали... Опасаясь, перехода к «а помнишь?», я начал первым:
- Шниц, бабы да попойки с коллегами тебе в тягость. Или я неправ?
Поболтав ложкой в пустой чашке, он ответил:
- Пожалуй, прав.
- Так ото и не вяжись с ними. Все просто.
- Если бы, - вздохнул Шницель и заказал виски.
- Ты с ума сошел? В такую рань.
- Отстань, старушка… Я ещё не ложился. Будешь?
- Я – пас.
- А за кеды – спасибо. Завтра же одену.
Вцепившись в чашку, я опять завис. Смотрел в окно. Шниц боролся с "Гленмораном", виски не лезло, но признаться в этом он не хотел.
На запах алкоголя у нашего столика материализовался Толян.
- Вот вы где! Бросили одного меня в империалистическом окружении?
Я не ожидал такого уместного сравнения, и засмеялся. Наш джинн был очень помятый, и с красными глазами. Шницель посмотрел на него с пониманием, но выпить не заказал.
- Сегодня тебе доклад читать, так что ни капли. Вечером, перед самолетом – чуть размочим. А пить будем дома.
Надо сказать, что за эти несколько дней Толик проникся невероятным для него почтением к Шницелю. Поэтому только вздохнул, присев к чашке кофе и заметил:
-Волнуюсь я очень. Сто грамм бы – сразу отпустит.
- Даже и не начинай.
Мне опять стало тошно от этой манеры разговора барина и холопа. Хороший музыкальный вкус не помеха жлобским манерам, оказывается. Хотя, наблюдая за их диалогами, я не мог отделаться от ощущения "второго дна", в скромнейшем Анатоле. Эдакий кукиш за спиной, тщательно скрываемый. Занятный народ произрастает в луганских краях - полный набор черт украинского характера, при абсолютном отрицании существования в природе этого самого характера. Когда они вспомнят о привычках "колиивщыны" - всем будет нехорошо.
После обеда я поехал с ними в конференц-зал и присел в углу. Толик говорил неплохо, в отличие от большинства. Не глотал окончания, не вставлял бесконечные "э-ээ" в промежутки между словами. Часто шмыгал носом только. Редко подглядывал в бумажку, речь была живой. Даже стало жаль детей в Луганске, к которым злые учителя обращаются на неродном для них украинском языке. В туалет не отпускают, пока не скажешь правильно. Жуть.
После Толика выступала эта местная дама. Она много и красиво говорила об опасности возникновения фашизма в республиках бывшего СССР, о непочтении к ветеранам, и о сложностях с русским языком на фоне всего этого. Выходила политинформация. Толик, очевидно, получил индульгенцию от Шницеля, потому что выходил два раза из зала. Во второй раз он вернулся, сильно поддав, это было видно даже с галёрки. Развалившись в кресле, смотрел докладчицу и одобрительно кивал головой. Голова его слушалась всё хуже, она уже откровенно болталась на тощей шее туда-сюда. Мне показалось, что он уснул под гладко текущие фразы.
В завершающей фазе дама повела речь о ухудшающихся условиях жизни русскоговорящего населения Литвы. Сложности с работой, непомерная квартплата, дискриминация по языковому принципу при поступлении в ВУЗы. Несчастная молодежь вынуждена искать призрачного счастья в чужих краях - Англии, Скандинавии, ай-яй. Подорожание газа для обогрева жилища, как следствие необдуманной политики нынешних литовских властей по отношению к России и препятствий, чинимых «Северному потоку». Я плохо понимал, как всё это мешает развитию русского языка, но слушал с интересом. Толик тоже проснулся, Шницель же, расслабившись, смотрел на экран КПК. Играл, наверное. В этот момент докладчица начала оперировать цифрами:
Столько-то сотен евро – за газ, столько- то - за вывоз мусора, и так далее. В результате, средней литовской семье остается на жизнь в месяц не больше полторы тысяч евро. Хотя Литва - небогатая европейская страна, но уровень жизни следует повышать, вместо того, чтобы портить отношения с соседями...
В этот момент Толик поднялся на ноги. Ожидая вопроса, докладчица посмотрела на него с симпатией. А зря, потому что на ненормативном русском Толик сообщил залу примерно следующее:
Да вы …(с ума сошли) тут все, что ли? … … … (недобрые, неразумные люди, сильно пострадавшие в прошлом)! В шахте …целый день, как … … , а жизнь … … (не удалась) Дети … … , какой там институт! Какая там ... Англия со Скандинавией!!!
- Что Вы хотите сказать по существу, - попыталась осадить Толика посуровевшая дама. Шницель тянул его изо всех сил за пиджак, но Толик, отбиваясь левой рукой, продолжал:
- … … … … … ! … (Нехороший человек) мотай к нам в … … Луганск, там поймешь, что такое … … проблемы. … тут все, с жиру беситесь! … …!!!
Я, наконец, сообразил прийти на помощь земляку. Уже забыв о приличиях, мы вдвоем выволокли буянящего Толика из зала. Шницель выглядел растерянным. Сгреб Толика за грудки, отпустил. Дернулся к двери, потом вернулся. Две девушки с блокнотами вышли из зала и стали в сторонке, разглядывая нас. Одна демонстративно включила диктофон и положила в нагрудный карман.
- Все к чертям, - прошипел Шницель. - Полный капут.
- Пошли, - говорю, - по пиву накатим, плюнь ты на все это.
Некоторое время Шницелино таращил на меня непонимающие глаза, взвешивая перспективу. Я уже подумал, что он действительно плюнет и превратится в прежнего Шницеля. Примем культурно все вместе, а потом пойдем в бар задираться с местными. Но наш ответственный друг вздохнул и сказал обреченно:
- Нет. Пойду разгребать.
Он пошел в зал разруливать ситуацию, а я повел трепещущего буяна к выходу, стараясь улыбнуться девушкам поочаровательнее (вдруг в газеты попаду). Толик тяжело дышал, глаза бегали. В такси сел спереди, а как только вошли в номер - оттолкнул меня и достал из сумки Немировского «цуцыка». Выпил, крякнул и полез искать закусь, из глаз потекли слёзы. Я протянул крекеры. Толик взглянул на меня с благодарностью.
- Что ж ты разбушевался, - мирно спросил я его, стараясь не заржать. Потому что именно сейчас до меня дошла вся прелесть ситуации. Такой защиты русский язык давно не получал.
- Ты понимаешь, она тут про проблемы мне рассказывает! Что она знает про проблемы, кобыла эта?
- Фу, Анатоль, как можно про даму так? И зачем матом?
Толик посмотрел на меня собрано и строго. Как комиссар перед атакой:
- А я с первого дня еле сдерживаюсь. Они тут все чистенькие - гладенькие все. Окурки в урну, машины дорогие. И мы такие все по ресторанах ходим, галстуки покупаем. А домá ты видел?
Я кивнул.
- Так как же по-другому с ними?
Я опять подавил смех.
- Но ведь ты подвел Шницеля, ну, то есть Игоря.
- А ты как хотел? Целоваться с ним? Я сперва – всей душой, дело хорошее. Дай, думаю, помогу фраеру. Вступлюсь за правду. А эти, видишь ли, паны, я это всё издалека вижу. Толик стой там, Толик не ходи сюда. Весь мир у них в услужении, что у тех, что у других. Сто грамм со мной не выпили, куда там. Я, наверное, должен быть благодарен, что меня вообще за стол пустили! Толик для них – быдло, которому оказали милость. И ты, кстати, тоже.
- Не всегда.
- Всегда. – Толик вдруг улыбнулся мне, совершенно открытой и обезоруживающей улыбкой. – Так вот ты мне скажи теперь – как тут по-другому можно было простому человеку?
Я улыбнулся в ответ и представил себе, как непростой человек Шницель выкручивается там, внизу. Как сейчас чувствует себя дама, положившая полжизни на защиту великого и могучего? Что напишут местные газеты, вечно алчущие скандалов и притом недружелюбные к языку, который только что мы так подвели? Шницеля правда было жаль, не заслужил он такого облома.
Толик сел на кровать и посмотрел в окно. Погладил покрывало. Лицо казалось полным раскаяния. И вдруг он совершенно серьезно сказал:
- Представляешь, а поляки на водку говорят: «вудка»!* Ох, мы бы там порыбачили, скажи?
И счастливо засмеялся, постукивая ладонью по подушке. Я некоторое время смотрел на него, не в силах связать всё до кучи, а потом упал на кровать и стал хохотать. Смеялся я долго, и подумал – вот она, эффективная украинская защита, что в футболе, что на конференции. Жаль, Шницелю не оценить.
* - вудка (укр.) - удочка
PS для полного погружения в тему: http://blogs.pravda.com.ua/authors/okara/4ef1bf15e69ed/
