Марковский 2 Печальный гений.

май 2006

Марковский родился на свет, для того, и только для того, чтобы радовать окружающих. Его способность попадать в переделку, и выходить сухим из воды, всегда дарила нам мягкий свет оптимизма. Мы грелись в тёплых лучах его славы, примазываясь к ней, как только можно. Но самому ему приходилось страдать, чтобы мы могли радоваться. Такова участь героев. Мы радовались – он страдал. Это было честно, как мне тогда казалось. Случай же с аппендицитом не принёс радости никому. На то и болезнь.

Марковского увезли на скорой вечером холодного осеннего дня. Наутро оказалось, что операция была очень тяжелой. Пока бедного Морика готовили к операции – его аппендицит лопнул. Чуть ли не прямо на операционном столе, на глазах изумлённых врачей. Они впервые имели дело с Марковским. Это злое проявление его гения сильно испортило настроение окружающим. Гной вытек в брюшную полость, и врачи долго чистили и чинили нашего друга. В итоге, вместо 3 недель, он провалялся почти 3 месяца. Я не спец во всякой медицине, но тогда узнал, что вся эта печальная повесть помещается в одно слово. Кажется, это злое слово «перитонит».

Несколько дней тетя Галя, его мама, ходила сама не своя. Мы очень все ей сочувствовали, но, на самом то деле, прекрасно знали, что всё это чушь. Марковского просто так не возьмёшь. Опыт 8 лет совместного существования показал, что крепость его организма превышала все ожидания. Видно, небо побеспокоилось, чтобы неукротимый дух моего друга обитал в оболочке соответствующей крепости.

Через неделю, примерно, я напросился к его маме в попутчики в больницу. По случаю прикованости её сына к постели, тётя Галя купила ему подарок –жестяный пулемет «Максим», размером с ладонь. С боку была заводная ручка, там, где положено,— гашетка. Строчил он очень бойко, под этот ритм на память сразу приходили лихие песни про красных конников и коня дорогого.

У меня к тому времени уже был такой же «Максим». За пару месяцев до событий с аппендицитом-перитонитом мне вырезали гланды. Лежал я в той же райбольнице, в соседнем корпусе. После операции не возможно было говорить некоторое время. Есть тоже. Но ходить мог. Молча. Поэтому и днём, и ночью все закоулки корпуса №3 оглашались тарахтением моего «Максима».

Вот и сейчас, спеша за тётей Галей, я предвкушал перестрелку с Марковским. Я был бы белогвардейцами, он – Чапаем. Странным вам может показаться, что я заранее согласился быть врагом. Но оспаривать право Марковского быть Чапаем стал бы только умалишённый со стажем. Его теперешнее состояние ничего не меняло, поставить меня на место он мог бы и силой своего слова.

В приёмной вышла заминка. Сквозь маленькую квадратную дырку в двери нам сообщили, что можно прийти только через час. Ибо Таковы ПРАВИЛА. Правила во всех больницах таковы, что вы не можете выйти оттуда без слёз, даже если у вас ничего не болит. Вы всегда будете близко к истерике. По видимому, кардиологии постоянно нужны пациенты, и побольше, побольше..

Райбольница эта служила местом работы для многих поляков. Большинство из них были со мной в родстве. И остальной персонал ещё не успел забыть меланхоличного мальчика с пулемётом. К тому же, особенно усилила мою известность небольшая, но крайне удачная, затея с горящими самолётами. Добряки в белых халатах вырезали мне гланды, и я тут же подарил им в ответ острых ощущений плюс незабываемое зрелище.

Был тогда жаркий полдень засушливого лета. Ветер августа гонял по двору пыль. Все, в больнице спало, даже дети. Смачно сопел в канаве больничный пес Шибзик. Но человек, начитавшийся мемуаров Покрышкина, не мог спать. Я сел у открытого окна и стал мастерить бумажные самолётики. Они резво уходили в полёт со 2го этажа. Но это не было соревнованием по моделированию, это был бой. Бой не на жизнь, а на смерть, жаркий бой «наших з німцями». Чтобы добавить жару в бою, я поджигал хвосты самолётам, перед тем, как запустить их. Сейчас очевидно, что ветер должен был заносить пылающие истребители в открытые окна соседних палат. Но это утверждение, в которое я уверовал с опытом, казалось мне тогда совершенно абстрактной и маловероятной гипотезой. К тому же это не мои проблемы. Это были проблемы лежачих больных. Они почему-то упорно не желали, чтобы одеяла и простыни на их койках загорелись. Это трудно понять, сам я мечтал о подобной удаче, но ведь у каждого человека есть право хотеть чего-то, или же не хотеть. Бог дал нам свободную волю, и лежачие больные воспользовались ею преступно.

Недолго задумывался я о последствиях, точнее вообще не задумывался. Меня полностью поглотила стихия воздушного боя. Некоторые самолёты я размалёвывал «під німців», и поджигал их с двух боков. Вот, они сразу идут к земле, сражённые огнём моего «Максима». За ними тянутся хвосты пламени и дыма, лётчики выпрыгивают с парашютами и бегут в окоп, где спит пёс Шибзик. Русские соколы победно кружат над пожарищами на земле. Ради исторической справедливости самолёты со звёздами я тоже поджигал. Но гораздо реже, и только с одного бока. Такие отчаянно кружили по двору, заглядывая в открытые окна. Наши славные пилоты явно пытались дотянуть до линии фронта, к своим.

В конце концов, эту увлекательную военно-историческую драму увидел самый Главный Врач, главнее там не было. Он пришёл под моё окно и стал зачем-то громко и гневно разговаривать со мной. Я и заметил то его не сразу. Не до того было, в хвост Кожедубу как раз пытался зайти надоедливый Гюнтер Ралл. Хотя куда ему, этому «желтопузому», ведь из окна корпуса №3 вёл огонь лучший пулемётчик всей Красной Армии! Раненый в гланды стрелок с «Максимом» и выиграл бой, спас Кожедуба и всю Советскую Родину. А Гюнтер Ралл, и Приллер и остальные – все попали в плен! Урааааааа!

Так вот, возможно крикливый главврач завидовал моей игре, а может быть, просто болел за фашистов, контра такая. Второе даже кажется мне гораздо более вероятным, ведь (если судить по жестам) в гнев его приводили именно машины со звёздами. Когда я, скромно приняв орден из рук товарища Жукова, обратил на него своё неблагосклонное внимание, стало понятно, что дело совсем плохо. Cитуация оказалась крайне неприятной для меня, я не побоюсь сказать - тягостной.

Но, как всегда, на помощь пришли советские медики. Какие то люди в белых халатах сообщили этому полицаю, что он изрекает хулу на крёстника «цьоці Віцентіни». Еcли ему так уж хочется войны – пусть пойдёт и поговорит с ней сам.
Тут нужны пояснения. Моя тётя работала всего лиш санитаркой. Что, казалось бы, опасного для главврача? Но не спешите с выводами! Это была настоящая польская тётя, в её венах текла благородная кровь крылатых гусар. В этой крови спали воспоминания о толпах вооруженной черни, которую разносит в пыль бригада «панцерной» кавалерии. Польские тёти, когда надо, гордо вскидывают голову и презрительно смотрят на зарвавшегося. Всего один взгляд, но после этого жизнь неотёсанного мужлана уже никогда не вернётся в прежнее русло. Он не сможет зарываться, а будет чувствовать себя грязью, налипшей на колёса кареты. Кто едет в карете он знает точно. Там едет польская тётя. Или же такой человек возомнит себя немедля грязным псом, которому позволяют жить при дворе добрых людей, ясное дело из одной только милости. Такое тоже происходило сплошь и рядом, но этот вариант немногим лучше. Потом бедняга будут долго искать что то, что потерял безвозвратно – веру в себя. И никогда не быть уже такому человеку самым главным врачом, разве что рентгенологом. Ибо кому нужен главврач- заика?

Произошла вся эта история всего то за пару месяцев до нашего визита к Марковскому. Ореол моей славы ещё не угас. Я мог беспрепятственно проникать куда угодно. Хоть в автоклавную в грязных кедах. Добрые медсёстры приветствовали «славне дзятко», и давали сладости. Особенно их ободряло сейчас наличие у меня уже 2 пулемётов. И я оставил тётю Галю нервничать в приёмной, а сам пошёл в хирургию, провожаемый умилёнными и восторженными взглядами персонала. Мне даже не сказали накинуть халат. Любой современный гуру маркетинга тотчас бы усмотрел в этом все признаки VIP сервиса. И был бы прав, не было там никого более VIP-истого, чем мальчишка в драных кедах, достойный наследник надменных королей прошлого.

Но в палате всё было совсем не смешно. Лежал мой друг Марковский на уродливой кровати с железными прутьями на спинке. Рядом стояла временно бездельничающая капельница. Из живота у него торчали различные трубки, по ним стекала жидкость мерзкого цвета. Марковское лицо было серо- желтым. Улыбнулся он с трудом. Спросил: «Ну, как там в школе без меня?» Вопрос показался мне нелепым, ибо без Марковского в школе не могло быть никак. Ничьей головой не выбивались окна, никто не тырил учебный автомат из шкафа военрука. Никто даже не занимался таким мелочным героизмом, как метание из окна столовой отвёртки в папаху памятника Шевченко. От скуки мы пали духом. Учителя подняли голову, и уже осмеливались делать замечание тем борцам с режимом, которые пришли в школу без галстука.

Так я и ответил. Марковский выслушал меня с видом генерала Ли, которому только что доставили последние новости из-под Геттисберга, великого полководца, армия которого терпит поражение за поражением. А он, как назло, прикован к постели вражеским осколком. Речь его была прерывистой, внимание – рассеяно. И вдруг, неожиданно для себя, я понял, что ему очень больно. Он говорит со мной не внимательно, потому что всё время сосредоточен на борьбе с болью. Всё же мы ещё поболтали, а потом ещё. Я же пришёл навестить друга!

Разговор не клеился, вместо привычного бойца, я говорил с тенью отца Гамлета. Хотя тогда ещё не знал, кто такой Гамлет и почему отец его –тень. Но ощущение было именно такое.

Неожиданно пришла подмога из ортопедии. Там лежал долговязый тип по имени Люсик. Обе ноги у него были по колено в белых валенках из гипса. Рентгенолог с гордостью рассказывал о травме Люсика, она была редкой. При этом врач почему то заметно заикался.
Юноше со столь редкими переломами передвигаться предписывалось на двух костылях, наступая исключительно на носок левой ноги. Правую нужно было всё время поджимать. Что там произошло с его ногами –Люсик не рассказывал. «Мотоцикл!» важно бросал свой ответ на все вопросы. Это вызывало светлую грусть и уважение к жертве железного коня, который зачем то пришел на смену крестьянской лошадке.

Марковскому Люсик понравился сразу. Секрет его обаяния был прост и незамысловат. Он заключался в способе передвижения. Как только медперсонал терял бдительность – Люсик выставлял оба костыля прямо перед собой и носился по коридорам, стуча своими гипсовыми валенками по кафельному полу. Этот грохот, восторженное лицо Люсика, и два костыля, торчащие вперед, словно пушки, очень радовали Марковского, отвлекая его от своих проблем. Он ценил лихость в любом её проявлении.

Люсик поболтал с нами и скорбно проследовал в сторону туалета. Он был человеком практичным, поэтому пользовался тем, что ходить ногами сейчас Марковскому не надо. В ненужных тапочках, которые стояли под кроватью, наш новый загипсованный приятель хранил сигареты и спички. Потому что у его кровати мама периодически устраивала шмон. Марковский же был вне подозрений. Не трудно теперь догадаться, почему Люсик столь часто наведывался сюда, и ковылял к туалету, унося в кармане халата кривую беломорину и пару спичек.

С его уходом разговор совсем замер. Тут ещё, к неудовольствию Марковского, я увидел под кроватью странный эмалированный предмет. Это была больничная утка, она же суднό?. Всё это было заботливо припрятано подальше под кровать, но толстокожий Люсик выволок суднό на всеобщее обозрение, когда откапывал сигарету. Я представил себе, что должен чувствовать красавец парень 10 лет от роду, когда молодая санитарка предлагает ему помочь с туалетом. Да, тут поневоле научишься терпеть до прихода мамы.

Я ещё промямлил несколько фраз и попрощался. Мой уход вызвал весьма апатичную реакцию. Бледный и перекошенный Морик совсем поник, и бессмысленно глядел в потолок. Потом зашла тётя Галя, и занялась всевозможной необходимой гигиеной. Я тактично вышел в коридор и сел спиной к окну в палату. Я слышал слабые крики, издаваемые гигантом духа, когда мама переворачивала его, принося в жертву гигиене. Эти жалобные звуки совсем не походили на боевой клич, которым мой друг обычно передавал свои эмоции.

Я сидел и смотрел на синие больничные стены. Темнело, и свет тусклой лампочки был нехорош. Во мне начала шевелиться тоска, она росла, и скоро заполнила меня всего, до макушки. Мне совсем уже не верилось, что Марковский поднимется из праха, не верилось, что он снова обретет свой непробиваемый оптимизм и любовь к жизни. Как мы будем дальше, если наш герой останется вялой и апатичной тенью себя самого? Или даже отца Гамлета?

Отчаяние, столь привычное для больничных коридоров наполняло меня. Хотелось скорее убежать из этого места, где какой-то паршивый перитонит победил того, кого нельзя было сломить ничем.

Скоро появилась тетя Галя, печальная и с заплаканными глазами. Она пошла к врачу, бросив мне: «подойди к окну, Саша зовёт». Видя её лицо, я приготовился к худшему. Но друг звал меня, я загнал свою тоску куда то в живот, и подошёл к окну палаты. На кровати лежал измученный гигиеной Марковский. Он показывал мне две дули, и лицо его расплывалось в блаженной улыбке.