Письмо сестре
Капитан "Дуная"
июнь 2006
Я пишу тебе сейчас всё это, дорогая Элиза, по простой причине – ты моя единственная сестра. Я никогда не скрывал от тебя ничего, а сейчас мне не с кем поделиться этой историей. А так хочется успеть рассказать многое. Завтра утром будет суд, сейчас мне уже не уснуть, поэтому письмо моё будет долгим и немного нескладным. Прости это человеку, который сегодня не спит. Спать не хочется совсем, и буквы, которые я вывожу на бумаге, привычно развлекают меня, отгоняя злые и тяжелые мысли. Мне уже не придётся спать никогда. И писать писем я больше не буду.
Ведь суд над такими как мы, заканчивается здесь всегда одинаково. Контрабанда, вооруженное сопротивление таможенникам, - этого достаточно для расстрела. Раз за разом поднимается судья со стула с высокой спинкой и приговаривает к смерти. Его слова сухи, как старая шкура змеи. Его лицо страшно, как лицо древнего идола. Я видел это, когда попался Малыш. И с кривым Донованом произошло так же. Мы уже не могли их выручить тогда, ни за какие деньги адвокаты не гарантировали оправдания, а стражу нельзя подкупить, пока там работает этот капитан Орлов. Отбить силой – об этом смешно даже думать. Да и не поступают так контрабандисты, каждый выкручивается сам. И в море, и на земле.
Поэтому я знаю, как всё будет завтра. Знаю до наименьших деталей, до интонации конвоиров, до жестов обвинителя, до выкриков из зала. Выкрики будут, ведь моя команда – молодые, отчаянные ребята. Их возлюбленные придут, чтобы попрощаться, они будут возмущённо перебивать обвинителя, будут рыдать в истерике. Они женщины, и не умеют по-другому провожать своих любимых, отцов своих детей. Да и найдут ли они потом ещё таких, как Том, Игорь, Анджей? Нет, не найдут. Другие встретят подобных: весёлых и отчаянных танцоров, сорвиголов и драчунов, заботливых и нежных мужей. А те, что завтра будут кричать в лицо суду слова ненависти, эти несчастные красавицы, их время прошло.Они больше не встретят. Потому что жизнь одна, потому что сердце становится меньше, когда из него вырывают любовь.
По этой же самой причине я буду одинок в зале суда. Я буду одинок по дороге к тюрьме, где всё закончится. И это хорошо. Я не боюсь смерти, но я рад, что не будет женщины, которая плачет по мне.
Ты знаешь, Элиза, всю мою жизнь. Та видела, как она начиналась, потому что ты родилась раньше. Ты узнаешь, как она закончится. Я напишу тебе, чего ты не знаешь, всё то, что произошло со мной за последние несколько лет. Хочу, чтобы ты знала это, мне нужно, чтобы ты знала это. Любимая сестра, единственная сестра, суди мою жизнь по моим словам и делам, а не по тому, что тебе расскажут газеты и друзья из твоего круга. Они никогда не нуждались в деньгах, им никогда не доводилось преступать нелепые и жестокие законы, у их детей всегда была крыша над головой. Поэтому суд их будет превратен.
Вспомни день, когда я заканчивал гимназию. Я расскажу тебе о нём ещё, этот день стоит того, как самый красивый камень в ожерелье достоин, чтобы взгляд возвращался к нему много раз. Вспомни бал, на который я так не хотел идти. И это можно понять, мне было семнадцать лет, а одежда моя не была новой, не была нарядной. Как мог я идти на выпускной бал в женскую гимназию? Но и не пойти также не мог. Что-то манило меня туда, я только потом научился ясно понимать, что именно.
Я очень неловко чувствовал себя в зале, хотя и надеялся это скрыть. Разговаривать с девочками не умел, страшно стеснялся своего внешнего вида. Казалось, все смотрят на потёртости на рукавах, на едва заметно провисавшие карманы моего костюма. Теперь, когда мы взрослые, это кажется нелепым, правда сестра? А тогда для меня не было ничего важнее. Поэтому я сидел в углу и смотрел на то, как мои друзья танцуют, шутят и легко знакомятся с потрясающими красавицами в длинных платьях. Их глаза блестят, руки встречаются, будто случайно… Скоро мне захотелось спрятаться от того, что я видел. Выйдя во двор, я направился к той круглой скамейке, в тени платанов. Ты помнишь это место, вы с подругами там часто сидели, когда я приходил, чтобы передать тебе мамин приказ идти домой.
Там сидела девочка. Небольшая, красивая девочка. Мне нужно было побыть одному, захотелось уйти, найти себе другое место. Но она уже заметила моё появление. Подняла глаза и улыбнулась. Улыбка у неё была несмелой, какой-то скованной. Это меня ободрило, я подумал, что она тоже прячется от других. Позже выяснилось, что так и было на самом деле. Но пряталась она по совершенно противоположной, но очень похожей причине.
Мы обменялись несколькими обычными фразами, познакомились. Да, так я впервые встретил Раду. Мы тогда много болтали, говорить с ней было легко. Я не стеснялся, не подбирал слова мучительно, не хотел выглядеть взрослее. С ней с самого начала всё было не так, как с другими моими знакомыми девочками. Я помню, мы говорили о книгах, о Майн Риде и Купере. Мне сейчас хотелось вспомнить каждое слово из того разговора, каждую её интонацию. Вот бы повторить его ещё хотя бы раз.
Ты же хорошо помнишь Раду, она тебе тоже нравилась. Я сейчас закрываю глаза и снова вижу её лицо, я ничего не могу видеть так же отчётливо, как лицо девочки, на которое падают отсветы заходящего солнца. Помню, кажется, каждый поворот головы. О, она была одета хорошо, очень хорошо, но на бал попала не по приглашению выпускника. Её провела старшая сестра. Рада была ещё в восьмом классе, но очень хотела попасть на этот бал, а родители ей ни в чём не отказывали. Никогда. Но танцевать скоро наскучило, она оробела, ухаживания гимназистов смущали. Не пришло ещё время взрослых разговоров, ведь два года разницы в возрасте – это очень много, особенно для восьмиклассниц. И она убежала во двор.
С того вечера мы стали дружить. Гуляли по улицам города, ходили к маяку, вместе задирали извозчиков на рынке, лазали за абрикосами... У Рады были каникулы, я готовился к поступлению в школу штурманов. Это был тот год, когда отец начал болеть, он не мог оплатить мою учёбу в университете. И я с радостью остался в городе, к осени уже невозможно было представить мой отъезд в университет. Я уже не хотел расставания с Радой, с моей стороны дружба быстро переросла во что-то большее. Она стала моей первой любовью. Моей единственной любовью, ты же не станешь всерьёз упоминать об Áнджеле, которая давала мне поиграть своей деревянной саблей. Милая Элиза, как приятно думать о тех днях! Какое весёлое небо, какое ласковое море выпало мне в тот год! Не в силах противостоять своему чувству, я писал ночами стихи. И каждую минуту, когда не видел Рады, я был как рыба без воды, задыхался без неё, как без воздуха. Мне и сейчас кажется, что я дышу огнём, просто уже немного привык.
Ты была добра ко мне, сестра, ты слушала мои взволнованные и сбивчивые рассказы, всегда давала добрые советы, подсказывала, как себя вести. Ставила себя на её место и рассказывала, что бы ты хотела от меня. И даже передавала мои записки и ещё покрывала меня от гнева родителей, когда меня не было долго дома. Ты всегда помогала нам, Элиза, но как я ненавидел тебя за снисходительные насмешки над Радой. Ты всегда была первой красавицей, а красавицы безжалостны к внешности других. Я же никогда не видел никого красивей Рады. И никогда не хотел увидеть. Она - совершенство, её лицо, её руки, её стан – лучшее, что я видел в жизни. В самые тяжелые мои дни, один её взгляд всегда давал силы для борьбы.
Её родители были против того, чтобы мы встречались. В течении последних двух её школьных лет мы могли видеться только изредка. Рада сама находила повод выйти за ограду их сада, я же всегда был там, проводил дни на скамейке в парке под странным памятником старому адмиралу с длинной шпагой. Бывали дни, когда она не приходила, бывали часто, гораздо чаще, чем остальные. И всякий раз я тосковал и боялся, превращаясь во встревоженного зверька, который не может найти себе места. Мне казалось, что Рада заболела, что с ней произошло что-то страшное. Или даже самое страшное – ей не захотелось приходить сюда, не захотелось больше меня видеть. Эта последняя мысль совсем отнимала покой. Ты посмеивалась над тем, как я похудел, называла влюблённым скелетом. Но два года, целых два года, день за днём я так боялся стать не интересным этой удивительной девочке с тёплыми глазами. Ведь кто я такой: школяр, который днём гнёт спину над старыми картами, вечера просиживает в парке, не отрывая взгляда от северной аллеи, а по ночам практикуется в использовании секстанта на балконе маленького дома. Я лучше других умею находить путь по звёздам, потому что сон оставил меня в те ночи. Кровать давала мне покой только под утро, когда заря красит небо и стирает с него эти маленькие и загадочные вечные маяки влюблённых и мореходов.
Я часто тогда смотрелся в зеркало. Рассматривал лицо, фигуру - и понимал, что гожусь ей разве в конюхи. И, пойми, она ведь никогда не говорила мне, что я ей нужен. Ни разу не сказала, что ей меня не хватало. А я говорил, постоянно говорил о своих чувствах, о том, что не в силах пережить день, когда её нет, но ответом мне была невесёлая и загадочная улыбка. Эта девочка была умнее меня, всегда была осторожней и умнее меня.
Когда Рада уехала учиться в университет – всё стало по-другому. Я уже не сидел вечерами в парке, а бежал к ней. До города, где она училась и снимала квартиру, было 8 миль, но я замечал это расстояние только когда шёл обратно. Иногда мне удавалось повиснуть на подножке вагона поезда, который вёз меня домой. Помню ощущение ветра в лицо, реку, которая блестела при луне где-то внизу. Старые вагоны отчаянно скрипели, и завывали на поворотах. Помню, как любовь наполняла меня, я был счастлив, потому что завтра после занятий снова увижу её.
Однажды, поздним вечером ноябрьского дня, Рада сказала, что любит меня. Сказала вдруг, без всякого перехода. Это случилось на третий год нашего знакомства, я тогда уже не смел, не хотел надеяться, потому что надежда наполняла меня сладкой болью, и эту боль я был не в силах вынести. Наши ежедневные встречи, её привязанность ко мне, объяснял для себя привычкой, желанием Рады избавиться от одиночества в чужом городе. Поэтому ответил не сразу, a стоял и смотрел на огни порта, на тёмную воду у нас под ногами. Было холодно, яркие зимние звёзды отражались в воде гавани. Так трудно мне, наконец, было поверить, и она понимала это. Взяв мою руку в свои ладошки, она повторила слова, которые я давно мечтал услышать. Прикоснувшись к волосам моей любимой, я поднял её лицо вверх, приблизил глаза к моим и смотрел в них. В тёмной воде зрачков блестели яркие звёзды. Потом я собрался с духом и поцеловал её. Для этого нужна была вся моя смелость.
В тот вечер я пришёл домой под утро. Всю ночь гулял по городу, смотрел на звёзды, пел им негромкие песни, слушал отдалённый шум проходящего поезда, лай собак на рынке, жалобный скрип чёрных ветвей, лишившихся своих листьев месяц назад. Мне не было холодно, не хотелось спать, есть или пить. Мне ничего вообще больше не хотелось, я был счастлив.
Ты выходили тогда замуж, Элиза, и погрузившись в подготовку к новой жизни, не заметила, как сильно я изменился в тот год - лоцман, кормилец семьи. После смерти отца у меня уже не было выбора – учиться или нет. Я стал взрослым, но не работа, не ответственность за маму сделали меня таким. У меня была любовь Рады – и это делало мои руки сильными. Была цель – сделать её счастливой, поэтому у меня получалось всё. Я быстро стал лучшим молодым лоцманом в округе. Но всё равно, платили очень мало. Этим делом нельзя заработать на достойную жизнь. Особенно в городке, где есть школа навигации, и лоцманов больше, чем кораблей, требующих проводки.
Я хотел жениться, иметь свой дом, счастливых детей, обеспеченную и довольную жену. Хотел, чтобы Рада не стеснялась моих доходов в кругу своих друзей и родных. Нужно ли удивляться, что, получив предложение старого Дьёрдя присоединиться к его команде, я с радостью согласился. Контрабандой раньше занималась почти половина взрослых мужчин в нашем городке. Когда-то это было делом не таким уж опасным. Жандармы и таможенники ловили только тех, кто терял чувство реальности и особенно наглел, или ссорился с ними. За небольшую мзду они закрывали глаза на нарушения границы. Но несколько лет назад новый губернатор нашей провинции решил прекратить контрабанду. Он был молод, хотел выслужиться.
Полагая, что лучший его помощник – страх, губернатор поставил во главе таможни капитана тайной полиции Орлова. Все говорили, что именно тот приказал жандармам расстрелять в море команду корабля, пойманного с грузом шелка. В газете напечатали, что контрабандисты оказали вооруженное сопротивление. Но все мальчишки в городе знали, что на судне был только револьвер капитана и пара старых ружей. Одевая тела на похороны, вдовы увидели пулевые отверстия в затылках несчастных и следы от верёвок на их запястьях. Дьёрдь думал, что это было выставлено напоказ нарочно, чтобы предупредить остальных о решительности нового руководителя таможенной службы.
Многие действительно испугались. В округе взлетели цены на коньяк и виски, шёлк, часы, патефоны, оружие. Прибыль тех, кто не бросил заниматься контрабандой, сильно выросла. И многие молодые и жаждущие денег парни стали снова выходить в море. Всякий контрабандист имел теперь при себе оружие, потому что дело это стало смертельно опасным. Между нами и таможней возникли совершенно другие отношения: никаких договоров, никаких поблажек. Жандармы трудились на славу, и те, кто сдавались в плен, получали от 5 до 12 лет каторги с конфискацией имущества. Их семьи голодали, жены вынуждены были искать работу в городе, многие болели и умирали от нужды. Поэтому Малыш и Донован не стали сдаваться, а стреляли по жандармам. Эти двое попались, но поверь, есть и те, кто счастливо отбивался и исчезал в море. Просто они предпочитали не вспоминать об этом никогда. Мы видели похороны жандармов и таможенников, Дьёрдь мог бы тебе рассказать много об этом.
Первые несколько рейсов я чувствовал себя очень неуютно на этом корабле. Матросы казались мне бандой уголовников. Превыше всего они ценили в других готовность подраться в таверне и презрение к опасности на море. В первые же дни я стал свидетелем драки с поножовщиной, правда не на корабле, но дрались между собой наши матросы. Дьёрдь всё присматривался ко мне, матросы относились прохладно. Я не был один из них. Особенно неприятен был помощник капитана по имени Вилли – здоровенный детина со шрамом во всю щёку. Он служил в полку кирасир Иностранного Легиона, получил удар саблей в Алжире. После потери глаза вернулся домой, имел приличную пенсию, но не мог сидеть дома. Ему были нужны приключения, а мне – нет, поэтому он относился ко мне, как к маменькиному сынку.
Но я хорошо находил дорогу по звёздам. «Дунай» был одним из немногих судов контрабандистов, который не крался вдоль берегов, постоянно рискуя попасться. Мы выходили, держа курс прямо в море, и я всегда выводил корабль в нужное место. Постепенно меня стали признавать своим, а после истории в Желтой бухте даже Вилли перестал дразнить меня.
Дело было так, об этом теперь можно говорить открыто. Мы дожидались темноты, чтобы отправиться домой, стоя на якоре. Перед закатом были замечены две шлюпки, они быстро гребли к нам. Над бортами у шлюпок были установлены деревянные щиты для защиты от пуль. Дьёрдь быстро понял, в чём дело, и мы стали обстреливать шлюпки из ружей. Закрытые щитами гребцы продолжали работать, и скоро приблизились вплотную. Когда на ближайшей ко мне шлюпке открылся люк, я отбросил карабин, подскочил к борту и разрядил револьвер в тёмный проём. Оттуда раздались несколько выстрелов, мне оцарапало кожу на локте, но подбежал Вилли, повалил меня на пол и швырнул что-то в люк. Раздался взрыв и шлюпки не стало. Совсем не стало, только обломки показались у борта через несколько секунд. Вторая тут же развернулась и пошла к берегу, мы послали несколько пуль им вдогонку. Взрывом у нас повредило такелаж, один из щитов сбил релинги, а борт был иссечён осколками. Дьёрдь потом долго поносил своего помощника за весь ущерб. Старик был ворчлив, любил свой корабль, как игрушку. Где Вилли взял гранату никто так и не узнал. Но дело было сделано.
Старый Дьёрдь скоро умер, у него было больное сердце. Я собрал все деньги, которые откладывал на свадьбу, и выкупил «Дунай» у его вдовы. Команда осталась со мной, даже Вилли захотел остаться первым помощником. Кажется, он надеялся тихонько помыкать мною, но разочаровался в этой идее со временем. Мы ничего не меняли в работе. Только договорились с румынами, что те будут вывозить груз в море, там мы перегружали товар себе на борт, если не было сильной качки. Надо было платить румынам ещё и за это, но зато «Дунай» успевал делать по две рейса в неделю. Дело шло хорошо, уверен, что мы были самыми успешными контрабандистами из тех, кто не возит опиум и оружие.
Нашим грузом почти всегда были бочонки хорошей португальской мадеры, испанского хереса или ирландского виски. Каждый рейс приносил деньги, много денег. Скоро я смог купить дом на улице Садовой, там, где она резко поднимается в гору, по соседству с домом Виктора, в которого ты была влюблена в девятом классе. Ты думала, что никто не знает, но это не так. Младшие братья всегда всё знают.
Рада вышла за меня замуж в ноябре, спустя пять с небольшим лет после нашей первой встречи. Мы венчались в городском соборе, было много людей. Родители невесты не пришли, они так и не дали благословения на брак младшей дочери с каким-то лоцманом, пусть он и приобрел корабль по дешевке. Рада просто ушла из дому. У этого ребёнка была очень твёрдая воля, и она не брала во внимание мнение родителей. Мне это немного мешало, но я сам был повинен в том, что так и не сумел найти общий язык с её папой. У меня не было образования, не было положения в обществе. Контрабандист, даже богатый, не вхож в круг инженеров и литераторов. Это, правда, совсем не смущало Раду, за что я восхищался ей ещё сильнее.
Моя команда, страшно смущаясь и поголовно краснея, пришла нас поздравить. Они подарили огромные напольные часы, дорогую и совершенно бесполезную вещь. Потому что они так громко тикали, что во всём доме нельзя было уснуть. Но я был рад этому подарку, ведь очень привязался к этой банде грубиянов и дебоширов, и они отвечают мне взаимностью. Поэтому часы стояли на самом видном месте в гостиной, и я исправно их заводил, когда в гости должен был зайти кто-то из экипажа «Дуная».
Жизнь была прекрасной. Я уходил в море на полтора дня, и возвращался на два с половиной. Рада всегда встречала меня, стоя на балконе, ей оттуда видна была гавань и место стоянки нашей бригантины.
Мы ужинали, а потом были вместе всё время. Гуляли, ездили в город, но, чаще всего, просто сидели дома, болтая и дурачась. Мы были счастливы, безмятежно счастливы. Иногда приходили мама и сестра Рады. Они не имели ничего против меня, хотя иногда морщились, глядя на часы в гостиной, или на Петера, нашего слугу. Старый Петер, бывший матрос с винджамера «Регент», был неотёсан и похож на старого пирата. Но он нежно любил Раду, называл меня сынком, и всегда старался угодить нам во всём. Он, наверное, единственный, кто придёт завтра поддержать меня. Будет приятно видеть его красное лицо в зале.
Рада всегда живо интересовалась моим делом. Она радовалась, когда приходили матросы, и живо обсуждала с ними подробности наших рейсов. Я не имел от неё секретов, и сам с удовольствием рассказывал обо всём. Пожалуй, молчал только о катерах таможенников и чёрных дымах миноносцев на горизонте.
Рада всё настойчивей просила взять её с собой в рейс. Я не хотел, но уступил её просьбе. Тем более что команда была в восторге от её присутствия на борту, мы не были суеверными морскими волками. Только Петер ворчал, что женщина на корабле не принесёт счастье. Но мы знали, что он просто боится за Раду, и скучает вечерами, когда её нет. Теперь он встречал нас на балконе, с непременным стаканом портвейна в руке. Рада, шутя, кричала ему: «Здравствуй, старый пьяница!» Петер всегда делал вид, что страшно обиделся, и поспешно ковылял к калитке, чтобы забрать из моих рук её дорожный саквояж.
Всё лето мы ходили в море вместе. Чувство опасности притупилось, я уже не вздрагивал всякий раз, завидев силуэт корабля. Мы подумывали о ребёнке, строили планы на то, чтобы открыть легальный бизнес. Раду занимала идея открыть ресторан в деловом квартале, мы подолгу спорили о стиле убранства и меню.
В сентябре румыны сдали нас жандармам. Сейчас в этом уже нет сомнения, думаю, что они решили сами заняться нашим бизнесом.
Я опишу тебе тот день в деталях. Прости меня за неинтересные тебе мелочи, за ними я надеюсь спрятаться от главного. Потому что мне невыносимо вспоминать этот день. Элиза, как хочу я исправить этот день, только один день за всю свою жизнь, но это не в моих силах. Такое не дано никому, ни контрабандисту, ни королю. Хоть в этом мы равны.
Дело обстояло так. Мы загрузились в море, и пошли обратно, в Медвежью бухту, чтобы там перегрузить бочонки на телеги, которые ждали нас после заката. Когда мы вышли к Длинному мысу, Анджей заметил миноносец за кормой. Это нас не пугало, мы шли у самого берега, куда он не сунулся бы со своей осадкой. Но назад в море нам уже дороги не было. Корабли береговой охраны часто встречались здесь, поэтому нас это не очень встревожило.
Ветер свежел, мы убавили парусов. В это время из-за мыса показался катер таможенников. Он отрезал нам дорогу к берегу. Это было уже гораздо серьёзней. Я крикнул Раде, чтобы она спряталась в каюте, сам стал к штурвалу. Мой помощник Вилли расставил матросов к парусам, свободные взяли карабины и легли у фальшборта. Волны тоже стали сильнее, и это было нам на руку. Сравнительно маленький катер не мог хорошо идти против волны. Я положил «Дунай» на параллельный берегу курс, и приказал поставить марсель. Бригантина накренилась и легко пошла вперёд, увеличивая расстояние от катера. Видя это, жандарм стал стрелять по нам из пулемёта. Это было не в новинку и не очень опасно – катерок швыряло волнами, и стрелять прицельно было невозможно.
Матросы стали насмехаться, Том залез на ванты и делал оскорбительные жесты. Мы уходили от них, вся команда сбежалась в корму, я закрепил руль и стал смотреть на выходки матросов. Вилли стал рядом и мы вместе посмеиваясь над неистощимой изобретательностью Тома. Во всём, что касается подначиваний и насмешек, он был признанным авторитетом. Драки в тавернах начинались, как правило, с того, что наш Том придумывал излишне удачную выходку. Несколько шальных пуль ударило в борт, одна шлёпнула о мачту у нас за спинами, ещё одна срикошетила от стального троса вант грот мачты и завыла, улетая вверх. В ответ наш главный шутник повернулся спиной к жандармам и спустил штаны. У меня мелькнула мысль, что Раде будет неприятно это видеть, и я пошел к ней в каюту, чтобы остеречь выходить на палубу.
Я спрыгнул с юта и увидел, что она уже на палубе. Рада лежала у грот-мачты, неловко подогнув левую ногу. На груди расплывалось пятно крови. Открытые глаза смотрели в небо, рот полуоткрыт. Я подбежал к ней, и понял, вернее почувствовал, что она мертва. Взял руку, она была ещё тёплой, но уже совершенно безжизненной. Побежали матросы, быстрый Анджей сунул кинжал в ворот платья моей жены, и распорол его, чтобы осмотреть рану. Он лучше всех нас понимал в ранах. Повернувшись ко мне, он ничего не сказал, но взглядом подтвердил мой ужас.
Не могу и не хочу писать тебе, сестра, что я чувствовал в тот момент. Я не знаю таких слов. Когда мы счастливы - эти слова нам не нужны, а когда наступает их время - говорить не хочется. Если бы я и придумал слова, эта бумага не смогла бы их нести. Поэтому напишу тебе, что сделал дальше, потому что это и привело меня в эту камеру, в конечном итоге.
Я совсем не «обезумел от горя», как говорят в таких случаях. Нет, разум мой работал чётко. Видел, что матросы идут в корму с карабинами. Хорошо знал неписанный закон контрабандистов: кровь за кровь. Это правило соблюдалось строго, не было случая, чтобы мы оставили без возмездия смерть своего. А Рада стала одним из нас. Поэтому сейчас, без мыслей и сомнений, матросы идут убивать жандармов. Поступать иначе они не могут, это в крови у всех бывших мальчишек из этих мест. За это потом будут убивать их самих, а их дети будут бродить по базарам и вокзалам, прося милостыню. Это известно каждому в моей команде. А я не хотел этого, не хотел становиться причиной их грядущих бед, Раде и мне их стрельба уже не могла помочь. Поднявшись на ноги, я крикнул, чтобы никто не смел стрелять. Голос мой звучал как-то особенно, наверное, потому что они все сразу встали. В глазах Анджея и Тома читались гнев и непонимание, эти никогда не умели остановиться в драке. Но я - капитан, и они нехотя подчинились. Анджей и Игорь демонстративно щёлкнули затворами, извлекая патроны. Том плюнул в воду и посмотрел на меня с ненавистью.
Ещё раз громко повторив приказ, я поставил Вилли у руля, а сам пошёл в корму с подзорной трубой. Опёршись на фальшборт, стал смотреть в неё на лицо человека, который был у треноги с пулемётом, на носу катера. Обычное усатое лицо жандарма, но я смотрел и смотрел, чтобы запомнить. Мне мало чего нужно было теперь запоминать, но это лицо я хотел сохранить в памяти навсегда, чтобы не обознаться при встрече. Встреча будет, решил я тогда, только без команды.
Катерок всё пыхтел, взбираясь на волны, жандарм продолжал стрелять. Офицер стоял рядом с ним и смотрел в бинокль. Он что-то говорил своим подчинённым, те кивали в ответ. У стрелка было лицо труженика, прилежно выполняющего увлекательную, но нелёгкую работу. Я хорошо запомнил его, и увидеться нам довелось даже раньше, чем я ожидал.
Мы уже ушли от катера на безопасное расстояние. Таможенники не оставляли погони, дым валил клубами из трубы. Миноносец развернулся и скоро исчез за западным горизонтом. Ветер дул ровно, волнение было ещё достаточно большим. То, что миноносец так легко оставил нас, а катерок всё не отстаёт, должно было насторожить, но никто не задался таким вопросом. Мы ушли, а Рада мертва. Больше ничего не важно.
Матросы отошли от тела, и я закрыл её одеялом и перенёс в каюту. Пуля вошла в левую грудь, и я не мог заставить себя посмотреть на рану. Я не мог больше смотреть на тело Рады, потому что в нём её уже не было. Её нигде не было, куда бы я мог пойти. Элиза, я сейчас знаю, что тогда моя боль ещё не достигла апогея, я не верил случившемуся. Поверил немного позже, что расставание необратимо. Но я встречу её завтра, и уже устал от ожидания этой встречи.
За очередным каменным мысом была неприметная отмель. Волны, перекатываясь через неё, обрастали белыми бурунами, и отмель была хорошо заметна в такую погоду. Предстояло обогнуть её справа, чтобы лечь на новый курс. Мы сделали поворот оверштаг, и тут порыв ветра вырвал шкот из рук матросов, гик метнулся к правому борту, и парус бизани лопнул со звуком выстрела.
Ветер немедленно развернул нас и погнал на отмель. Я стоял у штурвала, но бригантина не почти не слушалась руля, её продолжало боком нести к опасным бурунам. Вилли орал страшным голосом, матросы споро работали у парусов, убирая кливера. У меня был опытный экипаж, мы быстро соорудили подобие контр-бизани из обрывков, убавили парусов на гроте. Поставив «Дунай» на прежний курс, мы обогнули отмель и снова пошли вдоль берега.
Наверное, тебе наскучило читать обо всех деталях, моя дорогая Элиза. Прости меня, я увлекаюсь, но пишу, что помню. Мне нужно возвращаться в тот день для этого. А все эти несущественные детали помогают избавиться от воспоминания о красном пятне на белой груди. И тогда, стоя у штурвала, я мало думал о Раде. Мы все были заняты мыслями о спасении нашего корабля. И самих себя. Потому что таможенники настигли нас снова. Сейчас у нас уже не было выбора. С таким парусом мы не могли уйти от них, да и времени потеряли непростительно много. Катер зашёл со стороны моря, и нам нельзя было уже уклониться от него. Ведь мы зависели от ветра, а они - только от движений кочегара, от давления пара в котле.
Я подозвал Вилли. Наш разговор был коротким, но очень необычным. Жизнь открывает нам свои истины разными путями, я выучил за 3 минуты больше, чем за год в школе. Вот каким был этот разговор:
- Команде готовить шлюпку, всем сходить на берег.
- Ты, что капитан? Хочешь оставить «Дунай» этим сволочам?
Он постоял, глядя на меня из подо лба, потом язвительно добавил:
- Мальчику опять страшно, он хочет к маме?
Это было очень обидно слышать, и я сорвался на крик: - Нет!!! Я хочу, чтобы мои матросы остались живы, и чтобы их дети не росли сиротами!!! Твоего мнения я не спрашивал, выполняй приказ!!!!
-Ты не полковник, а здесь не полк, чтобы на меня орать!
Я положил руку на револьвер и сказал, сдерживая бешенство:
- Времени нет. Выполняй.
Вилли посмотрел на меня с ненавистью. Он развернулся и спрыгнул на палубу. Подозвал всех к шлюпке, что-то негромко сказал. Это действительно не был полк, это было судно контрабандистов. Матросы стали орать, размахивать руками. Вилли и Том, а за ними все остальные подошли ко мне. Я знал, о чём пойдёт речь, поэтому стоял прямо и высокомерно глядел на приближающуюся компанию. В тот момент, Элиза, я думал, что именно так надо вести себя.
- Капитан,- почти что умоляюще сказал Том, - ты хочешь оставить им это судно? Подари его мне!
Даже теперь он не хотел говорить серьёзно. Это злило меня, как и то, что они не выполнили команду сразу. Похоже, они вообще не намерены были её выполнять, но мне уже надо было идти до конца.
-Я не собираюсь оставлять мой «Дунай».
Слово «мой» было сказано с ударением.
- Вы сейчас уйдёте на берег и заляжете на время на дно. Приказываю оставить корабль. Я остаюсь и подожду этих крыс. Это всё, вас ждут на берегу, подумайте о родных, наконец.
Мои эффектные слова не возымели желаемого действия. Скорее наоборот. Вилли шагнул вперёд и сказал:
- В таком случае – ты нам не капитан!
Это было уже слишком, Элиза, у меня тогда мелькнула мысль об опереточном бунте на пиратском корабле. Я опять потянулся к револьверу. А Вилли тут же дал мне пощёчину. Обыкновенную оплёуху, будто зарвавшемуся мальчишке. Я отшатнулся, чьи то руки прижали мою ладонь с револьвером к бедру, Вилли схватил меня за грудки и заорал в лицо:
- Опомнись, сопляк!! Мы не оставим этот корабль, даже если надо будет выкинуть тебя за борт. Миноносец ушёл, мы не отдадим им корабль и груз. Мальчик испугался парочки жандармов? Опомнись!! Ты что, не хочешь отомстить, салага?
Он сильно тряс меня и сказал много других слов, которые я не хочу тебе повторять. И знаешь, Элиза, я действительно опомнился. За эти секунды успел понять, скорее даже почувствовать нутром, что никто не имеет права принимать подобные решения за других. Даже правильное решение мужчина должен принять сам. Я на самом деле не их полковник, а они не мои кирасиры. Это свободные люди, и они таки выкинут меня за борт, если я буду решать за них. К тому же, очень обидно, когда тебя при всех называют мальчиком и салагой. Я - капитан!
Моя рука отпустила револьвер, отстранив Вилли, я медленно выровнялся. Демонстративно достал платок и вытер лицо, забрызганное чужой слюной. Том заржал, это немного разрядило атмосферу. Я посмотрел на лица матросов, и ответил, стараясь говорить бодро и беспечно:
- Хорошо, будь по-вашему… Только я не подарю тебе корабль, Том… Ты разобьёшь его о первый же риф, ты плохой капитан… Но я подарю тебе весь груз… Корабль я оставлю Вилли, если только он найдёт хорошего штурмана.
Их лица смягчились. Но Вилли ещё не отошёл и обиделся, здоровый глаз сузился, он повернулся и бросил через плечо:
-Оставь себе! Мне подачки не нужны.
Инициатива опять была у меня. Бунт пиратов подавлен.
- Нет, Вилли, это не подачка. Это опять приказ. Ты можешь отказаться, но сейчас ты уже капитан, я не умею командовать в бою.
Видимо, на этот раз я нашел слова, которые мой помощник хотел услышать. Вилли шумно выдохнул, посмотрел на катерок, прикрыв глаза рукой, и стал кричать, отдавая приказы. Лицо его мгновенно покраснело от крика, здоровый глаз выкатился. Бедные алжирцы, им приходилось созерцать эту рожу неподалёку своих поселений на протяжении нескольких лет. Наверное, успехи кирасирского полка и награды моего помощника обязаны своим появлением на свет хорошему вкусу берберов. Кочевники бежали, не желая смотреть на Вилли и слышать его крик. Орал герой-кирасир громко и пронзительно, как свинья перед мясником.
Сейчас замысел нашего полководца был прост, он хотел встретить катер левым бортом, чтобы солнце светило нам в спины, а таможенникам в глаза. Матросы полезли на паруса, другие залегли у борта с ружьями. «Дунай» развернулся и пошёл в открытое море держа курс на юго-запад. Катерок, идя наперерез,стал приближаться к нам слева.
Я спустился в каюту и, стараясь не глядеть по сторонам, снял со стены твой подарок, старое ружье Ли-Метфорд «Вельд». Ты помнишь? Ведь всего пару лет назад я приезжал в имение твоего мужа, чтобы поохотиться вместе с вами. Я не охотник, но та компания была приятна, ради этого стоило сидеть в седле и палить сторону леса. Приехал без ружья, и мне дали одно из охотничьего домика, этот самый Вельд. Уже тогда это была старая пятизарядная винтовка, с поцарапанным прикладом, ствол кое-где тронула ржавчина. Но ружьё было великолепно, пули ложились именно туда, куда хотел стрелок, словно я тыкал пальцем в мишень. Ты тоже дочь моего отца, и знаешь толк в ружьях. Я думаю, что ты одна заметила тогда блеск в моих глазах, и одна поняла, что это ружьё мне понравилось. Признайся, Элиза, - это ведь ты подсказала мужу, что мне подарить на день рождения? До сих пор радуюсь подарку.
Когда я поднялся, нас уже обстреливали. Постукивал пулемёт, два жандарма палили из ружей, опустившись на колено. У них в руках были длинноствольные армейские винтовки, а не привычные карабины. В данных условиях это было существенное преимущество. Когда матросы бежали вниз по вантам, один из них вдруг развёл руки в стороны и полетел за борт. Хотя, возможно, его достал пулемётчик. Вилли, Игорь и Анджей тоже стреляли вовсю. Том возился с затвором. Я лёг рядом с ним и сказал:
- Ты лучше готовься к абордажу, раз не умеешь стрелять. Сейчас научу.
- Научи свою бабушку, моя стреляла лучше!
Качало достаточно сильно. Только после третьего выстрела я увидел, что пулемётчик отлетел к рубке. Почти одновременно голова кочегара перестала мелькать над палубой, и Анджей радостно завопил. Офицер видимо, почувствовал неладное, его катер не подходил для хорошей перестрелки, рубка открыта, топка под навесом. Если укрыться в трюме – невозможно будет вести катер. Он, похоже, дал приказ к развороту, а сам стал к пулемёту.
-Все по рулевому, - заорал Вилли, - давайте же, отребье косоглазое!
С рулевым справились быстро. И потом перебили остальных, пока катер крутился у нас под бортом. Вилли стал к рулю, я и Том обвязались линями и перепрыгнули на катер, когда «Дунай» подошёл близко. Всё таки Вилли будет отличным капитаном, если бригантина так ему послушна, даже с изодранной контр-бизанью. Волны швыряли и крутили неуправляемую посудину. В трюме катера никто не прятался, трусов среди жандармов не оказалось. Раненный пулемётчик полулежал, опёршись спиной на рубку. Увидев нас, он попытался поднять револьвер. Но руки его не слушались. Том достал нож, лезвие шелестнуло о кожу ножен. Мы не стали бы оставлять свидетелей. Я смотрел на жандарма, чьи черты так силился запомнить. Усы, глаза, уши, жирная складка под подбородком. Потом поднял револьвер и выстрелил ему в лицо.
Мы снесли тела в трюм, прорубили дно и заперли люк. Катер медленно погружался, качало при этом заметно меньше. Через несколько минут Вилли опять подошёл близко, и мы поймали лини с «Дуная», обвязались ими и прыгнули в воду. При такой волне швартоваться к борту невозможно, разобьёт. Нас быстро втащили на бригантину.
Вечером мы вышли к запасной стоянке. «Дунай» стал на якорь в устье узкой, но глубокой речушки, между высоких сосен. Ни с берега, ни с бухты, а тем более с моря невозможно было заметить мачты, а тем более сам корабль. Разве только подойти вплотную, а эти, поросшие соснами, горы пустынны. Место называлось «Коровье ухо» и было надёжным убежищем для многих поколений контрабандистов.
Всё время до заката я просидел в каюте, глядя на лицо Рады. Её глаза были открыты, и это были всё ещё её глаза. Она могла бы моргнуть, или глянуть в сторону. Но не делала этого, просто смотрела в потолок.
На противоположном берегу бухты есть деревушка, там жил падре Раймундо. Ты помнишь этого милого тихого человека, ведь он крестил нас с тобой. Как он радовался, когда ты шла в белом платье к первой исповеди, много девочек в белом, венки на головах, крохотные летние букеты в руках маленьких красавиц. Ах, как звонко звучали ваши голоса под сводами собора! Я тогда подумал, что королева должна быть похожа на тебя, иначе она не заслуживала бы восхищения.
Солнце садилось. Вода в бухте окрасилась сначала в жёлтый, потом розовый, а потом багровый цвета. Она была зеркально гладкой, шлюпка оставляла по ней длинный след, будто мальчик вёл прутом по луже. Мы подошли к берегу, я взял Раду на руки и понёс на холм, на котором росли высокие корабельные сосны. Мы похоронили её там, при свете двух фонарей. Падре читал молитвы, Анджей с другими суетился, чтобы устроить всё как положено. А я сидел на земле, держась рукой за камень, который положат на могилу, камень, на котором Игорь только что аккуратно выбил имя моей любимой. Ночной ветер шумел в соснах, тихо произносил молитвы седой человек с добрыми глазами. И что-то переменилось во мне, душа вышла на волю, какие-то камни отвалились от сердца. Я уже не думал о других, а только о себе. И о ней. Я плакал горько, бил рукой по камню, я хрипел, что-то выл, задыхаясь, катался по траве, бился головой о землю. Хотел немедленно разбросать этот тяжелый грунт и ещё раз увидеть Раду. Ведь, если землю насыпают на человека, то это уже навечно?
Элиза, как мы можем произносить такое страшное слово: навечно?
Анджей увёл матросов, падре остался сидеть возле меня, положив ладонь мне на голову. Он тоже плакал, этот добрый человек. Он плакал о ней и обо мне. Я благодарен ему за эти слёзы.
Ненавижу слова утешения и жалости, они бессильны помочь. Гораздо легче мне было оттого, что падре Раймундо молча разделил горе со мной. Нескоро мы стали говорить, я много раз потом повторял эти слова в моей памяти, позволь поделиться с тобой. Когда слёзы перестали сжимать горло, я спросил:
-Скажите, падре, ей не больно сейчас? Вы ведь лучше меня понимаете во всём этом.
Он долго смотрел на меня, прежде чем ответил.
- Ты такой же ребёнок, как и пятнадцать лет назад. Да, я лучше тебя понимаю в этом. Ей не больно, бедное дитя, ей совсем не больно сейчас. Всю боль получают те, кто остаётся. И это, - он указал рукой на мою винтовку, которая лежала рядом, - это не принесёт тебе ни покоя, ни удовлетворения. Я знаю эту тяжесть, я носил её в себе много лет.
Он опять положил ладонь на мою голову.
- Отдай свою боль, мальчик, отдай её Богу.
- Как я отдам её, как мне отдать всё, что у меня осталось! Я хочу умереть с этим. Просто хочу умереть. Сейчас.
- Если ты уйдёшь из жизни по собственной воле – то никогда больше не увидишь жену. Ты сам сказал, что я больше разбираюсь, а уж в этом абсолютно уверен. Я не говорю тебе отдать твои воспоминания, твою любовь. Отнеси свою боль. Ты не сможешь оставаться с ней, это либо убьёт тебя, либо изуродует твою душу, и тебе потом будет стыдно показаться Раде на глаза. Проси помощи, гордый мальчик, это совсем не стыдно - просить о помощи у всемогущего и вечного Бога, капитан.
Мне нечего было возразить. Он взял меня за руку, помог подняться, и повёл в церковь. Я остался сидеть там, в полумраке. Падре сразу же вышел. Горели несколько свечей, пахло ладаном. И эта тишина, особенная тишина безлюдного, но не пустого храма. Даже без людей храм никогда не бывает пустым, разве что в предпасхальные дни.
Я старался молиться, но слова путались в голове. Силы уходили, они быстро оставляли меня, как вода оставляет дырявый сосуд. Я подошёл к каменному распятию и сел на пол, прижавшись лбом к холодным мраморным ступням. Мыслей не было, только какие то видения проносились в голове, подобно краям рваных облаков. Всё что я знал и помнил, было похоже на причудливую историю, прочитанную в дешёвой книге. Но прохлада камня давала ощущение реальности Я не знаю, сколько там просидел. За окнами было всё так же темно, когда вошёл Анджей.
Мы вместе заглянули в домик священника. Падре не спал, сидел у стола, перебирая пальцами деревянные чётки. Рядом стоял нетронутый, остывший чай. Коротко попрощались, и Анджей оставил от моего имени золото, чтобы построить часовню на холме, у могилы. Я поцеловал руку падре Раймундо и попросил молиться обо мне. Потом сказал, что вернусь и помогу со строительством. Он благословил нас обоих и ещё долго стоял в освещённом проёме двери, пока мы спускались к шлюпке.
Знаешь, Элиза, мне всегда трудно было принимать важные решения. Я искал совета, мучительно взвешивал все аргументы. Ты помнишь, даже выбрать себе часы без длительной нервотрёпки я не умел. Но, сидя в шлюпке, я уже знал, что буду делать. Решение пришло само, как будто ждало меня в церкви давно, без моих метаний. Я не вернусь в дом, который мы делили с Радой, не лягу в нашу постель, не стану пить кофе из её кружки. И я не буду командовать этим кораблём. Я приеду сюда, стану жить возле этого холма. Здесь в горах есть пара тайников, и мне не надо будет думать о деньгах. Я буду прислуживать в церкви, меня возьмут в экипаж здешние рыбаки, ведь я хороший моряк. Мы будем разговаривать с Радой, вернее, говорить буду я, а она станет слушать и улыбаться моим шуткам где-то там, наверху. Я буду много шутить, я сумею. А когда будет совсем невмоготу – приду в церковь вечером и прижмусь лбом к ногам Распятого. Это лучший план для моей дальнейшей жизни, это единственный план, пожалуй.
Попав на борт, я выпил стакан рома и завалился спать.
Утром мы собрались на совет. Я отдал бригантину Вилли, с одним условием – он будет беречь её экипаж и борта от пуль таможенников.
Груз я передал во владение Тому. Оказалось, что он не только плохой капитан, но и никудышный коммерсант. В течение 5 минут совладельцами двух сотен бочонков отличной мадеры, по 60 галлонов каждый, оказалась половина команды. А потом он сразу подал идею, что лучше всё выпить прямо сейчас. Они радовались, как дети, даже грозный одноглазый ветеран Вилли, шутили и смеялись. Я смотрел на команду, и на сердце было легко. Это дети, большие дети, они совсем не хотели обидеть моё горе, скорее хотели, чтобы я забыл о нём.
Я дал совет не идти к нашему обычному покупателю. Там всегда можно было получить самую лучшую цену, но риск очень велик. Если погоня за нами была не случайной, и румыны всё же сдали нас, то туда жандармы наведаются в первую очередь. Потом оказалось, что я был прав, именно поэтому Анджей, Том, Игорь и другие находятся в соседней камере. Они не привыкли из-за риска терять прибыль. А теперь потеряли свободу, да и саму жизнь. Но вряд ли сильно убиваются из-за этого.
Элиза, моя дорогая, моя мудрая сестра, мне жаль, что ты не знакома с этими людьми, так непохожими на твоих новых друзей. Вчера вечером они горланили грубые матросские песни, задирали охранников и смеялись. Зная, что я недалеко, кричали в окно слова ободрения. Это совсем не то, что другие заключённые - тихие или злобные, покорные судьбе люди. Я не сомневаюсь, что мои матросы все безмятежно храпят сейчас. А завтра будут пререкаться с судом, ободрять родных, скалить зубы по любому поводу. Не удивлюсь, если Том затеет драку с конвоем. Нас ведь будут вести по улицам города, он не упустит такой шанс прославиться. Если бы руки у них не были закованы в цепи – то было бы ещё очень даже неизвестно, кто кого расстреляет. Я бы поставил на этих безголовых головорезов. Знаешь, я очень горжусь, что был их капитаном.
Что касается меня, то я не собирался попадать в руки жандармов. Наутро вернулся в деревню, и прожил несколько дней именно так, как планировал. Крестьяне привезли камни, серые гранитные камни для часовни, и начали их отёсывать. Падре с бригадиром нарисовали план строительства и разметили фундамент. Я только попросил, чтобы боковые окна были высокими, Раде всегда нравились высокие, узкие окна. Затем направился в город, чтобы зайти в наш родительский дом и к себе, повидать Петера, сделать необходимые распоряжения на счёт имущества.
Ты помнишь маленькую смуглую Иришку, нашу соседку? Она теперь красивая молодая женщина, которая помогла мне тогда не попасть в засаду. Я только вошёл в наш старый двор, она бросилась мне на шею и стала целовать. Я опешил, но, прижимаясь ко мне, обвивая мою шею руками, Иришка шептала прямо в ухо, что в доме засада. Я обнял её за плечи, и мы стали громко смеяться, неспешно двигаясь к выходу со двора. Она улыбнулась усатому человеку, который стоял в тени акации. Тот отпустил непотребную плоскую шутку, я бы, пожалуй, пристрелил его за эти слова. В этом городе многие расстались с жизнью и за более невинные замечания. Но маленькая спасительница повисла на моих руках, увлекая прочь. Мы прогулялись по нашей улице, она рассказал мне, что и здесь и в моём доме, на меня ждут жандармы, потому что ребята мои попались, когда хотели продать мадеру.
Я знаю, что они не сказали ни слова обо мне. Но экипаж «Дуная» и его капитан были известны слишком многим в этом городе.
Поцеловав благородной девушке руку, и поблагодарив её, я ушел из города. Прошу тебя, отдай ей перстень, который Петер передаст с этим письмом. Уверен, что она никогда бы не взяла его из моих рук.
Ту ночь я провёл на жёлтых скалах за городом. Когда-то мы играли там в лихих непобедимых индейцев, оглашая окрестности воинственными криками. Шесть ореховых стрел за перо индюка, помнишь? Там было много уютных убежищ, в одном из них развёл костёр и уснул у него. Внизу на дороге стучали копыта лошадей жандармских разъездов. А здесь я спокойно спал у огня, охраняемый памятью о голопузых могиканах с Портовой улицы.
Утром я зашел к нотариусу, подписал все бумаги. Деньги и ценные бумаги деньги из банка я разделил между семьями тех, кто уже сидел в тюрьме. Дом остался Петеру. Личные вещи нашей семьи он отвезёт тебе, Элиза, распорядись ими как тебе будет угодно. Все решения вступили в силу ещё до моего ареста, поэтому наше доброе государство их не оспорит. А счета банковские счета - на предъявителя расписки, так тут делают все.
К дому падре Раймундо я добрался уже поздно вечером, потому что ехал по тропинкам, избегая больших и удобных дорог. Лошадь моя сильно устала, и последние несколько миль, спешившись, я шел рядом. Всё тело ломило, будто я весь день разгружал камень, хотелось упасть на кровать и не двигаться сутки. Но сначала привязал лошадь к дереву и вышел на холм, чтобы немного побыть там. Мы уже поставили каменный крест, на нём были выбиты даты, имя, и слова «Да будет воля Твоя» по латыни. Вокруг могилы были натянуты белые шнуры, обозначающие контуры будущей часовни.
Подойдя ближе я увидел, что на крест были надеты деревянные чётки падре. Это удивило и насторожило меня, он всегда носил их на поясе, не снимая. Я осмотрелся и нашёл свой большой дорожный мешок. Там были все мои вещи. Рядом лежало ружьё и пакет с бутербродами, пояс с патронташем большой флягой с виски. Достав из мешка подзорную трубу, я осторожно вышел на вершину холма и осмотрел деревню. В окнах дома падре Раймундо горел свет. В тёмном конце его огорода мерцал огонёк сигареты, а ведь падре Раймундо не курил.
Я ушел к месту запасной стоянки «Дуная». Там на скале есть тайник, пещера, которую мы выдолбили в песчанике. Внизу течёт река, еду можно покупать тайком в деревне. Там у меня будет время подумать и решить, что делать дальше. Идти нужно было вокруг бухты, путь занял всю ночь, я почти валился с ног от усталости.
К моему удивлению, моя бригантина стоял в устье реки. Быстро найдя Вилли, я рассказал ему о том, что в деревне жандармы. Он отдал приказ готовиться к выходу. Рассказал, что уходит в Турцию, к Ашоту, одному из немногих выживших там армян. А когда уляжется – он вернётся сюда. Вилли пригласил меня идти с ними. Но я отказался. Мы поднялись к пещере, выпили виски и съели бутерброды заботливого падре. Обсудили участь ребят, попавшихся с мадерой. Вилли не знал, что они угодили в руки жандармов, он выгрузил бочки под самым городом. Потом «Дунай» ушел, потому что близился рассвет. Остальное ему рассказал я.
Мы мирно болтали, внизу команда готовила бригантину к выходу в море. Привычный шум от этой беготни по палубе, грохота переставляемых предметов наполнил меня грустью. Это уже не мой корабль, подумал я тогда, Элиза, и мне было жаль с ним расставаться.
Вдруг Вилли насторожено прислушался. Он вскочил и стал смотреть на лесистые холмы у берега. Оттуда был слышен лай собаки.
- Что там, Вилли, ты боишься собак?
- Капитан (он всё ещё называл меня так), я боюсь этой собаки. Это лай ищейки, она идёт по следу. Думаю что по твоему следу.
Мы он увлёк меня за собой к месту, где я привязал лошадь. Я отпустил её, шлёпнув по крупу ладонью. Вилли распотрошил сигареты из портсигара и посыпал табаком дорожку на несколько десятков ярдов вокруг.
-Это может сбить их с толку, собака пойдёт по следу лошади. Мы выиграем несколько минут…
- Вилли, - сказал я, когда мы вернулись к пещере, - даже выигрыш в полчаса не спасёт корабль. Вам нужно будет буксировать «Дунай» шлюпкой пару кабельтовых, пока паруса не возьмут ветер. Они заметят вас, и перебьют как волков в капкане.
- Я знаю это, капитан, но у нас есть шансы. И нет выбора.
- Выбор есть. Я останусь здесь и прикрою ваш отход. Я буду их держать сколь угодно долго - на холм ведёт только одна тропинка. Патронов у меня достаточно, в пещере есть ящик.
- Капитан, прошу тебя, пойдём с нами, мы прорвёмся. С моря путь открыт, рыбаки сказали, что таможня прочёсывает берега у Длинного мыса. Ветер хорош, мы будем в у Ашота завтра к вечеру.
- Когда ты пошлёшь ребят на мачты ставить паруса, их снимут оттуда всех, по одному. Или половину. Но, самое главное, я не хочу к Ашоту, мне нужно быть здесь. Мне нечего делать вдали от…
Вилли понял. Он обнял меня и побежал вниз, на корабль. Я окликнул капитана, кода он был метрах в пятнадцати ниже меня.
- Лови трубу, тебе нужнее! - и бросил ему мою цейсовскую подзорную трубу. Если поймает, - загадал себе, - значит уйдут без проблем. Он поймал.
Я расстегнул куртку, проверил ружьё, и лёг между двух валунов. Солнце припекало в спину, в голове звенело и мысли текли вяло. Я очень устал за эти дни, будто прошло много лет, тяжелых и печальных лет.
Грохот якорной цепи снизу указал на то, что «Дунай» выходит в бухту. Сначала появилась двенадцативесельная шлюпка, она тянула за собой на буксире бригантину. Течение реки помогало гребцам. Вилли стоял у штурвала и поглядывал в мою сторону, Я встал и помахал рукой. Он махнул мне и отвернулся. Больше не поворачивался, а я смотрел на него и смотрел. Даже пожалел тогда, Элиза, что на корме нету Тома, прощание было бы куда более трогательным и артистичным.
Но корабль заметил не только я. Внизу, на тропинке появился офицер на коне. Я узнал его, это был тот самый Орлов. Глядя на бухту, он отдавал какие то приказы армейскому унтеру. Это удивило меня и озадачило. Так значит, с ним будут ещё и солдаты, а не одни жандармы. Надо же, сам Орлов руководит поимкой «Дуная», да ещё с поддержкой армейских частей. Я тогда засмеялся даже, настолько нелепой и пустой мне показалась моя собственная гордость.
Но Орлов был сильным и очень опасным противником. Он не терял времени, показались солдаты с ружьями. Удобней всего по «Дунаю» было стрелять со скалы, но на ней сидел я. Пора было сделать ход, я получше прицелился и выстрелил. Расстояние было небольшим, пуля попала Орлову в голову. Он слетел с коня, ногой зацепившись за стремя. Тот дёрнулся, нервно перебрал ногами, но не рванул с места. Прекрасный конь был у этого офицера. А у коня был прекрасный наездник. Был,но уже нет. Этим выстрелом я начал последнюю свою партию, в которой нельзя было выиграть, можно было только делать хорошие ходы. Унтера проревели приказы, солдаты залегли и стали обстреливать скалу.
Мой первый ход был лучшим из возможных, потому что жандармы и армейские унтеры не могли найти общий язык без Орлова. Переругивались друг с другом, укрывшись за обломком скалы.
Вперёд они не лезли. Время от времени я расстреливал булыжники на дороге. Часы будто остановились, я не помню своих мыслей и чувств, помню только желание, чтобы всё быстрее закончилось.
Наконец мой корабль поставил паруса, поднял шлюпку и легко скользнул к выходу из гавани. Вилли дал залп из ружей на прощание.
Унтерам, похоже, наскучило безделье. Они подняли солдат и погнали их прямо на мою скалу. Я видел лица рекрутов, сосредоточенные и от этого ещё более бестолковые. Убивать их не было смысла. Время выиграно, «Дунай» ушел. Я взял твой подарок за ствол и закинул в море. Затем встал и вышел из за камней на дорогу.
Рекруты тут же стали нервно стрелять по мне, они сделали с десяток выстрелов, пока не опомнились. С сорока шагов ни один даже близко не попал. Элиза, если ты увидишь нашего короля, передай ему, чтобы никогда не ссорился с кайзером. По меньшей мере, пока у него в армии такие стрелки.
Я стоял, чуть разведя руки в стороны. С той стороны ко мне медленно подходил жандарм с револьвером в руке. Подойдя вплотную, ткнул ствол мне в лицо и обшарил карманы и пояс левой рукой. После этого выровнялся, вздохнул, и ударил меня в зубы рукояткой нагана.
Через деревню меня везли в кандалах, верхом на лошади. Проезжая мимо двора падре я старательно избегал смотреть в его сторону, чтобы не давать повода для полицейских вопросов. К вечеру я уже был в этой камере.
Вот и всё, моя дорогая сестра. Уже светает. Я провёл эту ночь в разговорах с тобой, и это было лучшее, что я мог сделать. Спасибо тебе, за всё, за наше детство, за долгие разговоры на веранде, за ружьё Ли-Метфорд, и за то, что ты любила меня и прочла это письмо.
Скоро ночная тишина будет изгнана отсюда. Зазвенят ключи, послышаться шаги конвоиров. Потом их грубые голоса вызовут нас. Будет суд, будет приговор. Заметь, как тяжелы и холодны эти слова, в них нет никакого тепла, только неотвратимость человеческой ненависти. Но пусть всё будет именно так, и пусть всё это будет скорее. Ведь сразу вслед за этим меня ждёт другая встреча, другой суд. Тот, к которому мы готовимся всю жизнь. Я знаю, что полагается мне за дела мои, но я всем сердцем жажду Его суда, Его милости, хотя её совсем недостоин. Смотри, Элиза, какая простая логика: я ведь так же не был достоин любви Рады, а она даровала мне свою любовь, и саму себя. Разве Тот, кто возлюбил грешников, не совершеннее Рады, разве Его любовь к нам не больше всей жизни, даже Его жизни? Мне нет другой надежды.
Будь счастлива, моя сестра, я всегда любил тебя. Пусть лицо твоё не будет печальным – ведь сейчас, когда ты читаешь эти строки и я, и Рада уже там, где
нет печалей. И никогда не будет.
PS Если у тебя будет возможность - навести падре Раймундо, он будет так рад увидеть тебя.
Капитан "Дуная"
июнь 2006
Я пишу тебе сейчас всё это, дорогая Элиза, по простой причине – ты моя единственная сестра. Я никогда не скрывал от тебя ничего, а сейчас мне не с кем поделиться этой историей. А так хочется успеть рассказать многое. Завтра утром будет суд, сейчас мне уже не уснуть, поэтому письмо моё будет долгим и немного нескладным. Прости это человеку, который сегодня не спит. Спать не хочется совсем, и буквы, которые я вывожу на бумаге, привычно развлекают меня, отгоняя злые и тяжелые мысли. Мне уже не придётся спать никогда. И писать писем я больше не буду.
Ведь суд над такими как мы, заканчивается здесь всегда одинаково. Контрабанда, вооруженное сопротивление таможенникам, - этого достаточно для расстрела. Раз за разом поднимается судья со стула с высокой спинкой и приговаривает к смерти. Его слова сухи, как старая шкура змеи. Его лицо страшно, как лицо древнего идола. Я видел это, когда попался Малыш. И с кривым Донованом произошло так же. Мы уже не могли их выручить тогда, ни за какие деньги адвокаты не гарантировали оправдания, а стражу нельзя подкупить, пока там работает этот капитан Орлов. Отбить силой – об этом смешно даже думать. Да и не поступают так контрабандисты, каждый выкручивается сам. И в море, и на земле.
Поэтому я знаю, как всё будет завтра. Знаю до наименьших деталей, до интонации конвоиров, до жестов обвинителя, до выкриков из зала. Выкрики будут, ведь моя команда – молодые, отчаянные ребята. Их возлюбленные придут, чтобы попрощаться, они будут возмущённо перебивать обвинителя, будут рыдать в истерике. Они женщины, и не умеют по-другому провожать своих любимых, отцов своих детей. Да и найдут ли они потом ещё таких, как Том, Игорь, Анджей? Нет, не найдут. Другие встретят подобных: весёлых и отчаянных танцоров, сорвиголов и драчунов, заботливых и нежных мужей. А те, что завтра будут кричать в лицо суду слова ненависти, эти несчастные красавицы, их время прошло.Они больше не встретят. Потому что жизнь одна, потому что сердце становится меньше, когда из него вырывают любовь.
По этой же самой причине я буду одинок в зале суда. Я буду одинок по дороге к тюрьме, где всё закончится. И это хорошо. Я не боюсь смерти, но я рад, что не будет женщины, которая плачет по мне.
Ты знаешь, Элиза, всю мою жизнь. Та видела, как она начиналась, потому что ты родилась раньше. Ты узнаешь, как она закончится. Я напишу тебе, чего ты не знаешь, всё то, что произошло со мной за последние несколько лет. Хочу, чтобы ты знала это, мне нужно, чтобы ты знала это. Любимая сестра, единственная сестра, суди мою жизнь по моим словам и делам, а не по тому, что тебе расскажут газеты и друзья из твоего круга. Они никогда не нуждались в деньгах, им никогда не доводилось преступать нелепые и жестокие законы, у их детей всегда была крыша над головой. Поэтому суд их будет превратен.
Вспомни день, когда я заканчивал гимназию. Я расскажу тебе о нём ещё, этот день стоит того, как самый красивый камень в ожерелье достоин, чтобы взгляд возвращался к нему много раз. Вспомни бал, на который я так не хотел идти. И это можно понять, мне было семнадцать лет, а одежда моя не была новой, не была нарядной. Как мог я идти на выпускной бал в женскую гимназию? Но и не пойти также не мог. Что-то манило меня туда, я только потом научился ясно понимать, что именно.
Я очень неловко чувствовал себя в зале, хотя и надеялся это скрыть. Разговаривать с девочками не умел, страшно стеснялся своего внешнего вида. Казалось, все смотрят на потёртости на рукавах, на едва заметно провисавшие карманы моего костюма. Теперь, когда мы взрослые, это кажется нелепым, правда сестра? А тогда для меня не было ничего важнее. Поэтому я сидел в углу и смотрел на то, как мои друзья танцуют, шутят и легко знакомятся с потрясающими красавицами в длинных платьях. Их глаза блестят, руки встречаются, будто случайно… Скоро мне захотелось спрятаться от того, что я видел. Выйдя во двор, я направился к той круглой скамейке, в тени платанов. Ты помнишь это место, вы с подругами там часто сидели, когда я приходил, чтобы передать тебе мамин приказ идти домой.
Там сидела девочка. Небольшая, красивая девочка. Мне нужно было побыть одному, захотелось уйти, найти себе другое место. Но она уже заметила моё появление. Подняла глаза и улыбнулась. Улыбка у неё была несмелой, какой-то скованной. Это меня ободрило, я подумал, что она тоже прячется от других. Позже выяснилось, что так и было на самом деле. Но пряталась она по совершенно противоположной, но очень похожей причине.
Мы обменялись несколькими обычными фразами, познакомились. Да, так я впервые встретил Раду. Мы тогда много болтали, говорить с ней было легко. Я не стеснялся, не подбирал слова мучительно, не хотел выглядеть взрослее. С ней с самого начала всё было не так, как с другими моими знакомыми девочками. Я помню, мы говорили о книгах, о Майн Риде и Купере. Мне сейчас хотелось вспомнить каждое слово из того разговора, каждую её интонацию. Вот бы повторить его ещё хотя бы раз.
Ты же хорошо помнишь Раду, она тебе тоже нравилась. Я сейчас закрываю глаза и снова вижу её лицо, я ничего не могу видеть так же отчётливо, как лицо девочки, на которое падают отсветы заходящего солнца. Помню, кажется, каждый поворот головы. О, она была одета хорошо, очень хорошо, но на бал попала не по приглашению выпускника. Её провела старшая сестра. Рада была ещё в восьмом классе, но очень хотела попасть на этот бал, а родители ей ни в чём не отказывали. Никогда. Но танцевать скоро наскучило, она оробела, ухаживания гимназистов смущали. Не пришло ещё время взрослых разговоров, ведь два года разницы в возрасте – это очень много, особенно для восьмиклассниц. И она убежала во двор.
С того вечера мы стали дружить. Гуляли по улицам города, ходили к маяку, вместе задирали извозчиков на рынке, лазали за абрикосами... У Рады были каникулы, я готовился к поступлению в школу штурманов. Это был тот год, когда отец начал болеть, он не мог оплатить мою учёбу в университете. И я с радостью остался в городе, к осени уже невозможно было представить мой отъезд в университет. Я уже не хотел расставания с Радой, с моей стороны дружба быстро переросла во что-то большее. Она стала моей первой любовью. Моей единственной любовью, ты же не станешь всерьёз упоминать об Áнджеле, которая давала мне поиграть своей деревянной саблей. Милая Элиза, как приятно думать о тех днях! Какое весёлое небо, какое ласковое море выпало мне в тот год! Не в силах противостоять своему чувству, я писал ночами стихи. И каждую минуту, когда не видел Рады, я был как рыба без воды, задыхался без неё, как без воздуха. Мне и сейчас кажется, что я дышу огнём, просто уже немного привык.
Ты была добра ко мне, сестра, ты слушала мои взволнованные и сбивчивые рассказы, всегда давала добрые советы, подсказывала, как себя вести. Ставила себя на её место и рассказывала, что бы ты хотела от меня. И даже передавала мои записки и ещё покрывала меня от гнева родителей, когда меня не было долго дома. Ты всегда помогала нам, Элиза, но как я ненавидел тебя за снисходительные насмешки над Радой. Ты всегда была первой красавицей, а красавицы безжалостны к внешности других. Я же никогда не видел никого красивей Рады. И никогда не хотел увидеть. Она - совершенство, её лицо, её руки, её стан – лучшее, что я видел в жизни. В самые тяжелые мои дни, один её взгляд всегда давал силы для борьбы.
Её родители были против того, чтобы мы встречались. В течении последних двух её школьных лет мы могли видеться только изредка. Рада сама находила повод выйти за ограду их сада, я же всегда был там, проводил дни на скамейке в парке под странным памятником старому адмиралу с длинной шпагой. Бывали дни, когда она не приходила, бывали часто, гораздо чаще, чем остальные. И всякий раз я тосковал и боялся, превращаясь во встревоженного зверька, который не может найти себе места. Мне казалось, что Рада заболела, что с ней произошло что-то страшное. Или даже самое страшное – ей не захотелось приходить сюда, не захотелось больше меня видеть. Эта последняя мысль совсем отнимала покой. Ты посмеивалась над тем, как я похудел, называла влюблённым скелетом. Но два года, целых два года, день за днём я так боялся стать не интересным этой удивительной девочке с тёплыми глазами. Ведь кто я такой: школяр, который днём гнёт спину над старыми картами, вечера просиживает в парке, не отрывая взгляда от северной аллеи, а по ночам практикуется в использовании секстанта на балконе маленького дома. Я лучше других умею находить путь по звёздам, потому что сон оставил меня в те ночи. Кровать давала мне покой только под утро, когда заря красит небо и стирает с него эти маленькие и загадочные вечные маяки влюблённых и мореходов.
Я часто тогда смотрелся в зеркало. Рассматривал лицо, фигуру - и понимал, что гожусь ей разве в конюхи. И, пойми, она ведь никогда не говорила мне, что я ей нужен. Ни разу не сказала, что ей меня не хватало. А я говорил, постоянно говорил о своих чувствах, о том, что не в силах пережить день, когда её нет, но ответом мне была невесёлая и загадочная улыбка. Эта девочка была умнее меня, всегда была осторожней и умнее меня.
Когда Рада уехала учиться в университет – всё стало по-другому. Я уже не сидел вечерами в парке, а бежал к ней. До города, где она училась и снимала квартиру, было 8 миль, но я замечал это расстояние только когда шёл обратно. Иногда мне удавалось повиснуть на подножке вагона поезда, который вёз меня домой. Помню ощущение ветра в лицо, реку, которая блестела при луне где-то внизу. Старые вагоны отчаянно скрипели, и завывали на поворотах. Помню, как любовь наполняла меня, я был счастлив, потому что завтра после занятий снова увижу её.
Однажды, поздним вечером ноябрьского дня, Рада сказала, что любит меня. Сказала вдруг, без всякого перехода. Это случилось на третий год нашего знакомства, я тогда уже не смел, не хотел надеяться, потому что надежда наполняла меня сладкой болью, и эту боль я был не в силах вынести. Наши ежедневные встречи, её привязанность ко мне, объяснял для себя привычкой, желанием Рады избавиться от одиночества в чужом городе. Поэтому ответил не сразу, a стоял и смотрел на огни порта, на тёмную воду у нас под ногами. Было холодно, яркие зимние звёзды отражались в воде гавани. Так трудно мне, наконец, было поверить, и она понимала это. Взяв мою руку в свои ладошки, она повторила слова, которые я давно мечтал услышать. Прикоснувшись к волосам моей любимой, я поднял её лицо вверх, приблизил глаза к моим и смотрел в них. В тёмной воде зрачков блестели яркие звёзды. Потом я собрался с духом и поцеловал её. Для этого нужна была вся моя смелость.
В тот вечер я пришёл домой под утро. Всю ночь гулял по городу, смотрел на звёзды, пел им негромкие песни, слушал отдалённый шум проходящего поезда, лай собак на рынке, жалобный скрип чёрных ветвей, лишившихся своих листьев месяц назад. Мне не было холодно, не хотелось спать, есть или пить. Мне ничего вообще больше не хотелось, я был счастлив.
Ты выходили тогда замуж, Элиза, и погрузившись в подготовку к новой жизни, не заметила, как сильно я изменился в тот год - лоцман, кормилец семьи. После смерти отца у меня уже не было выбора – учиться или нет. Я стал взрослым, но не работа, не ответственность за маму сделали меня таким. У меня была любовь Рады – и это делало мои руки сильными. Была цель – сделать её счастливой, поэтому у меня получалось всё. Я быстро стал лучшим молодым лоцманом в округе. Но всё равно, платили очень мало. Этим делом нельзя заработать на достойную жизнь. Особенно в городке, где есть школа навигации, и лоцманов больше, чем кораблей, требующих проводки.
Я хотел жениться, иметь свой дом, счастливых детей, обеспеченную и довольную жену. Хотел, чтобы Рада не стеснялась моих доходов в кругу своих друзей и родных. Нужно ли удивляться, что, получив предложение старого Дьёрдя присоединиться к его команде, я с радостью согласился. Контрабандой раньше занималась почти половина взрослых мужчин в нашем городке. Когда-то это было делом не таким уж опасным. Жандармы и таможенники ловили только тех, кто терял чувство реальности и особенно наглел, или ссорился с ними. За небольшую мзду они закрывали глаза на нарушения границы. Но несколько лет назад новый губернатор нашей провинции решил прекратить контрабанду. Он был молод, хотел выслужиться.
Полагая, что лучший его помощник – страх, губернатор поставил во главе таможни капитана тайной полиции Орлова. Все говорили, что именно тот приказал жандармам расстрелять в море команду корабля, пойманного с грузом шелка. В газете напечатали, что контрабандисты оказали вооруженное сопротивление. Но все мальчишки в городе знали, что на судне был только револьвер капитана и пара старых ружей. Одевая тела на похороны, вдовы увидели пулевые отверстия в затылках несчастных и следы от верёвок на их запястьях. Дьёрдь думал, что это было выставлено напоказ нарочно, чтобы предупредить остальных о решительности нового руководителя таможенной службы.
Многие действительно испугались. В округе взлетели цены на коньяк и виски, шёлк, часы, патефоны, оружие. Прибыль тех, кто не бросил заниматься контрабандой, сильно выросла. И многие молодые и жаждущие денег парни стали снова выходить в море. Всякий контрабандист имел теперь при себе оружие, потому что дело это стало смертельно опасным. Между нами и таможней возникли совершенно другие отношения: никаких договоров, никаких поблажек. Жандармы трудились на славу, и те, кто сдавались в плен, получали от 5 до 12 лет каторги с конфискацией имущества. Их семьи голодали, жены вынуждены были искать работу в городе, многие болели и умирали от нужды. Поэтому Малыш и Донован не стали сдаваться, а стреляли по жандармам. Эти двое попались, но поверь, есть и те, кто счастливо отбивался и исчезал в море. Просто они предпочитали не вспоминать об этом никогда. Мы видели похороны жандармов и таможенников, Дьёрдь мог бы тебе рассказать много об этом.
Первые несколько рейсов я чувствовал себя очень неуютно на этом корабле. Матросы казались мне бандой уголовников. Превыше всего они ценили в других готовность подраться в таверне и презрение к опасности на море. В первые же дни я стал свидетелем драки с поножовщиной, правда не на корабле, но дрались между собой наши матросы. Дьёрдь всё присматривался ко мне, матросы относились прохладно. Я не был один из них. Особенно неприятен был помощник капитана по имени Вилли – здоровенный детина со шрамом во всю щёку. Он служил в полку кирасир Иностранного Легиона, получил удар саблей в Алжире. После потери глаза вернулся домой, имел приличную пенсию, но не мог сидеть дома. Ему были нужны приключения, а мне – нет, поэтому он относился ко мне, как к маменькиному сынку.
Но я хорошо находил дорогу по звёздам. «Дунай» был одним из немногих судов контрабандистов, который не крался вдоль берегов, постоянно рискуя попасться. Мы выходили, держа курс прямо в море, и я всегда выводил корабль в нужное место. Постепенно меня стали признавать своим, а после истории в Желтой бухте даже Вилли перестал дразнить меня.
Дело было так, об этом теперь можно говорить открыто. Мы дожидались темноты, чтобы отправиться домой, стоя на якоре. Перед закатом были замечены две шлюпки, они быстро гребли к нам. Над бортами у шлюпок были установлены деревянные щиты для защиты от пуль. Дьёрдь быстро понял, в чём дело, и мы стали обстреливать шлюпки из ружей. Закрытые щитами гребцы продолжали работать, и скоро приблизились вплотную. Когда на ближайшей ко мне шлюпке открылся люк, я отбросил карабин, подскочил к борту и разрядил револьвер в тёмный проём. Оттуда раздались несколько выстрелов, мне оцарапало кожу на локте, но подбежал Вилли, повалил меня на пол и швырнул что-то в люк. Раздался взрыв и шлюпки не стало. Совсем не стало, только обломки показались у борта через несколько секунд. Вторая тут же развернулась и пошла к берегу, мы послали несколько пуль им вдогонку. Взрывом у нас повредило такелаж, один из щитов сбил релинги, а борт был иссечён осколками. Дьёрдь потом долго поносил своего помощника за весь ущерб. Старик был ворчлив, любил свой корабль, как игрушку. Где Вилли взял гранату никто так и не узнал. Но дело было сделано.
Старый Дьёрдь скоро умер, у него было больное сердце. Я собрал все деньги, которые откладывал на свадьбу, и выкупил «Дунай» у его вдовы. Команда осталась со мной, даже Вилли захотел остаться первым помощником. Кажется, он надеялся тихонько помыкать мною, но разочаровался в этой идее со временем. Мы ничего не меняли в работе. Только договорились с румынами, что те будут вывозить груз в море, там мы перегружали товар себе на борт, если не было сильной качки. Надо было платить румынам ещё и за это, но зато «Дунай» успевал делать по две рейса в неделю. Дело шло хорошо, уверен, что мы были самыми успешными контрабандистами из тех, кто не возит опиум и оружие.
Нашим грузом почти всегда были бочонки хорошей португальской мадеры, испанского хереса или ирландского виски. Каждый рейс приносил деньги, много денег. Скоро я смог купить дом на улице Садовой, там, где она резко поднимается в гору, по соседству с домом Виктора, в которого ты была влюблена в девятом классе. Ты думала, что никто не знает, но это не так. Младшие братья всегда всё знают.
Рада вышла за меня замуж в ноябре, спустя пять с небольшим лет после нашей первой встречи. Мы венчались в городском соборе, было много людей. Родители невесты не пришли, они так и не дали благословения на брак младшей дочери с каким-то лоцманом, пусть он и приобрел корабль по дешевке. Рада просто ушла из дому. У этого ребёнка была очень твёрдая воля, и она не брала во внимание мнение родителей. Мне это немного мешало, но я сам был повинен в том, что так и не сумел найти общий язык с её папой. У меня не было образования, не было положения в обществе. Контрабандист, даже богатый, не вхож в круг инженеров и литераторов. Это, правда, совсем не смущало Раду, за что я восхищался ей ещё сильнее.
Моя команда, страшно смущаясь и поголовно краснея, пришла нас поздравить. Они подарили огромные напольные часы, дорогую и совершенно бесполезную вещь. Потому что они так громко тикали, что во всём доме нельзя было уснуть. Но я был рад этому подарку, ведь очень привязался к этой банде грубиянов и дебоширов, и они отвечают мне взаимностью. Поэтому часы стояли на самом видном месте в гостиной, и я исправно их заводил, когда в гости должен был зайти кто-то из экипажа «Дуная».
Жизнь была прекрасной. Я уходил в море на полтора дня, и возвращался на два с половиной. Рада всегда встречала меня, стоя на балконе, ей оттуда видна была гавань и место стоянки нашей бригантины.
Мы ужинали, а потом были вместе всё время. Гуляли, ездили в город, но, чаще всего, просто сидели дома, болтая и дурачась. Мы были счастливы, безмятежно счастливы. Иногда приходили мама и сестра Рады. Они не имели ничего против меня, хотя иногда морщились, глядя на часы в гостиной, или на Петера, нашего слугу. Старый Петер, бывший матрос с винджамера «Регент», был неотёсан и похож на старого пирата. Но он нежно любил Раду, называл меня сынком, и всегда старался угодить нам во всём. Он, наверное, единственный, кто придёт завтра поддержать меня. Будет приятно видеть его красное лицо в зале.
Рада всегда живо интересовалась моим делом. Она радовалась, когда приходили матросы, и живо обсуждала с ними подробности наших рейсов. Я не имел от неё секретов, и сам с удовольствием рассказывал обо всём. Пожалуй, молчал только о катерах таможенников и чёрных дымах миноносцев на горизонте.
Рада всё настойчивей просила взять её с собой в рейс. Я не хотел, но уступил её просьбе. Тем более что команда была в восторге от её присутствия на борту, мы не были суеверными морскими волками. Только Петер ворчал, что женщина на корабле не принесёт счастье. Но мы знали, что он просто боится за Раду, и скучает вечерами, когда её нет. Теперь он встречал нас на балконе, с непременным стаканом портвейна в руке. Рада, шутя, кричала ему: «Здравствуй, старый пьяница!» Петер всегда делал вид, что страшно обиделся, и поспешно ковылял к калитке, чтобы забрать из моих рук её дорожный саквояж.
Всё лето мы ходили в море вместе. Чувство опасности притупилось, я уже не вздрагивал всякий раз, завидев силуэт корабля. Мы подумывали о ребёнке, строили планы на то, чтобы открыть легальный бизнес. Раду занимала идея открыть ресторан в деловом квартале, мы подолгу спорили о стиле убранства и меню.
В сентябре румыны сдали нас жандармам. Сейчас в этом уже нет сомнения, думаю, что они решили сами заняться нашим бизнесом.
Я опишу тебе тот день в деталях. Прости меня за неинтересные тебе мелочи, за ними я надеюсь спрятаться от главного. Потому что мне невыносимо вспоминать этот день. Элиза, как хочу я исправить этот день, только один день за всю свою жизнь, но это не в моих силах. Такое не дано никому, ни контрабандисту, ни королю. Хоть в этом мы равны.
Дело обстояло так. Мы загрузились в море, и пошли обратно, в Медвежью бухту, чтобы там перегрузить бочонки на телеги, которые ждали нас после заката. Когда мы вышли к Длинному мысу, Анджей заметил миноносец за кормой. Это нас не пугало, мы шли у самого берега, куда он не сунулся бы со своей осадкой. Но назад в море нам уже дороги не было. Корабли береговой охраны часто встречались здесь, поэтому нас это не очень встревожило.
Ветер свежел, мы убавили парусов. В это время из-за мыса показался катер таможенников. Он отрезал нам дорогу к берегу. Это было уже гораздо серьёзней. Я крикнул Раде, чтобы она спряталась в каюте, сам стал к штурвалу. Мой помощник Вилли расставил матросов к парусам, свободные взяли карабины и легли у фальшборта. Волны тоже стали сильнее, и это было нам на руку. Сравнительно маленький катер не мог хорошо идти против волны. Я положил «Дунай» на параллельный берегу курс, и приказал поставить марсель. Бригантина накренилась и легко пошла вперёд, увеличивая расстояние от катера. Видя это, жандарм стал стрелять по нам из пулемёта. Это было не в новинку и не очень опасно – катерок швыряло волнами, и стрелять прицельно было невозможно.
Матросы стали насмехаться, Том залез на ванты и делал оскорбительные жесты. Мы уходили от них, вся команда сбежалась в корму, я закрепил руль и стал смотреть на выходки матросов. Вилли стал рядом и мы вместе посмеиваясь над неистощимой изобретательностью Тома. Во всём, что касается подначиваний и насмешек, он был признанным авторитетом. Драки в тавернах начинались, как правило, с того, что наш Том придумывал излишне удачную выходку. Несколько шальных пуль ударило в борт, одна шлёпнула о мачту у нас за спинами, ещё одна срикошетила от стального троса вант грот мачты и завыла, улетая вверх. В ответ наш главный шутник повернулся спиной к жандармам и спустил штаны. У меня мелькнула мысль, что Раде будет неприятно это видеть, и я пошел к ней в каюту, чтобы остеречь выходить на палубу.
Я спрыгнул с юта и увидел, что она уже на палубе. Рада лежала у грот-мачты, неловко подогнув левую ногу. На груди расплывалось пятно крови. Открытые глаза смотрели в небо, рот полуоткрыт. Я подбежал к ней, и понял, вернее почувствовал, что она мертва. Взял руку, она была ещё тёплой, но уже совершенно безжизненной. Побежали матросы, быстрый Анджей сунул кинжал в ворот платья моей жены, и распорол его, чтобы осмотреть рану. Он лучше всех нас понимал в ранах. Повернувшись ко мне, он ничего не сказал, но взглядом подтвердил мой ужас.
Не могу и не хочу писать тебе, сестра, что я чувствовал в тот момент. Я не знаю таких слов. Когда мы счастливы - эти слова нам не нужны, а когда наступает их время - говорить не хочется. Если бы я и придумал слова, эта бумага не смогла бы их нести. Поэтому напишу тебе, что сделал дальше, потому что это и привело меня в эту камеру, в конечном итоге.
Я совсем не «обезумел от горя», как говорят в таких случаях. Нет, разум мой работал чётко. Видел, что матросы идут в корму с карабинами. Хорошо знал неписанный закон контрабандистов: кровь за кровь. Это правило соблюдалось строго, не было случая, чтобы мы оставили без возмездия смерть своего. А Рада стала одним из нас. Поэтому сейчас, без мыслей и сомнений, матросы идут убивать жандармов. Поступать иначе они не могут, это в крови у всех бывших мальчишек из этих мест. За это потом будут убивать их самих, а их дети будут бродить по базарам и вокзалам, прося милостыню. Это известно каждому в моей команде. А я не хотел этого, не хотел становиться причиной их грядущих бед, Раде и мне их стрельба уже не могла помочь. Поднявшись на ноги, я крикнул, чтобы никто не смел стрелять. Голос мой звучал как-то особенно, наверное, потому что они все сразу встали. В глазах Анджея и Тома читались гнев и непонимание, эти никогда не умели остановиться в драке. Но я - капитан, и они нехотя подчинились. Анджей и Игорь демонстративно щёлкнули затворами, извлекая патроны. Том плюнул в воду и посмотрел на меня с ненавистью.
Ещё раз громко повторив приказ, я поставил Вилли у руля, а сам пошёл в корму с подзорной трубой. Опёршись на фальшборт, стал смотреть в неё на лицо человека, который был у треноги с пулемётом, на носу катера. Обычное усатое лицо жандарма, но я смотрел и смотрел, чтобы запомнить. Мне мало чего нужно было теперь запоминать, но это лицо я хотел сохранить в памяти навсегда, чтобы не обознаться при встрече. Встреча будет, решил я тогда, только без команды.
Катерок всё пыхтел, взбираясь на волны, жандарм продолжал стрелять. Офицер стоял рядом с ним и смотрел в бинокль. Он что-то говорил своим подчинённым, те кивали в ответ. У стрелка было лицо труженика, прилежно выполняющего увлекательную, но нелёгкую работу. Я хорошо запомнил его, и увидеться нам довелось даже раньше, чем я ожидал.
Мы уже ушли от катера на безопасное расстояние. Таможенники не оставляли погони, дым валил клубами из трубы. Миноносец развернулся и скоро исчез за западным горизонтом. Ветер дул ровно, волнение было ещё достаточно большим. То, что миноносец так легко оставил нас, а катерок всё не отстаёт, должно было насторожить, но никто не задался таким вопросом. Мы ушли, а Рада мертва. Больше ничего не важно.
Матросы отошли от тела, и я закрыл её одеялом и перенёс в каюту. Пуля вошла в левую грудь, и я не мог заставить себя посмотреть на рану. Я не мог больше смотреть на тело Рады, потому что в нём её уже не было. Её нигде не было, куда бы я мог пойти. Элиза, я сейчас знаю, что тогда моя боль ещё не достигла апогея, я не верил случившемуся. Поверил немного позже, что расставание необратимо. Но я встречу её завтра, и уже устал от ожидания этой встречи.
За очередным каменным мысом была неприметная отмель. Волны, перекатываясь через неё, обрастали белыми бурунами, и отмель была хорошо заметна в такую погоду. Предстояло обогнуть её справа, чтобы лечь на новый курс. Мы сделали поворот оверштаг, и тут порыв ветра вырвал шкот из рук матросов, гик метнулся к правому борту, и парус бизани лопнул со звуком выстрела.
Ветер немедленно развернул нас и погнал на отмель. Я стоял у штурвала, но бригантина не почти не слушалась руля, её продолжало боком нести к опасным бурунам. Вилли орал страшным голосом, матросы споро работали у парусов, убирая кливера. У меня был опытный экипаж, мы быстро соорудили подобие контр-бизани из обрывков, убавили парусов на гроте. Поставив «Дунай» на прежний курс, мы обогнули отмель и снова пошли вдоль берега.
Наверное, тебе наскучило читать обо всех деталях, моя дорогая Элиза. Прости меня, я увлекаюсь, но пишу, что помню. Мне нужно возвращаться в тот день для этого. А все эти несущественные детали помогают избавиться от воспоминания о красном пятне на белой груди. И тогда, стоя у штурвала, я мало думал о Раде. Мы все были заняты мыслями о спасении нашего корабля. И самих себя. Потому что таможенники настигли нас снова. Сейчас у нас уже не было выбора. С таким парусом мы не могли уйти от них, да и времени потеряли непростительно много. Катер зашёл со стороны моря, и нам нельзя было уже уклониться от него. Ведь мы зависели от ветра, а они - только от движений кочегара, от давления пара в котле.
Я подозвал Вилли. Наш разговор был коротким, но очень необычным. Жизнь открывает нам свои истины разными путями, я выучил за 3 минуты больше, чем за год в школе. Вот каким был этот разговор:
- Команде готовить шлюпку, всем сходить на берег.
- Ты, что капитан? Хочешь оставить «Дунай» этим сволочам?
Он постоял, глядя на меня из подо лба, потом язвительно добавил:
- Мальчику опять страшно, он хочет к маме?
Это было очень обидно слышать, и я сорвался на крик: - Нет!!! Я хочу, чтобы мои матросы остались живы, и чтобы их дети не росли сиротами!!! Твоего мнения я не спрашивал, выполняй приказ!!!!
-Ты не полковник, а здесь не полк, чтобы на меня орать!
Я положил руку на револьвер и сказал, сдерживая бешенство:
- Времени нет. Выполняй.
Вилли посмотрел на меня с ненавистью. Он развернулся и спрыгнул на палубу. Подозвал всех к шлюпке, что-то негромко сказал. Это действительно не был полк, это было судно контрабандистов. Матросы стали орать, размахивать руками. Вилли и Том, а за ними все остальные подошли ко мне. Я знал, о чём пойдёт речь, поэтому стоял прямо и высокомерно глядел на приближающуюся компанию. В тот момент, Элиза, я думал, что именно так надо вести себя.
- Капитан,- почти что умоляюще сказал Том, - ты хочешь оставить им это судно? Подари его мне!
Даже теперь он не хотел говорить серьёзно. Это злило меня, как и то, что они не выполнили команду сразу. Похоже, они вообще не намерены были её выполнять, но мне уже надо было идти до конца.
-Я не собираюсь оставлять мой «Дунай».
Слово «мой» было сказано с ударением.
- Вы сейчас уйдёте на берег и заляжете на время на дно. Приказываю оставить корабль. Я остаюсь и подожду этих крыс. Это всё, вас ждут на берегу, подумайте о родных, наконец.
Мои эффектные слова не возымели желаемого действия. Скорее наоборот. Вилли шагнул вперёд и сказал:
- В таком случае – ты нам не капитан!
Это было уже слишком, Элиза, у меня тогда мелькнула мысль об опереточном бунте на пиратском корабле. Я опять потянулся к револьверу. А Вилли тут же дал мне пощёчину. Обыкновенную оплёуху, будто зарвавшемуся мальчишке. Я отшатнулся, чьи то руки прижали мою ладонь с револьвером к бедру, Вилли схватил меня за грудки и заорал в лицо:
- Опомнись, сопляк!! Мы не оставим этот корабль, даже если надо будет выкинуть тебя за борт. Миноносец ушёл, мы не отдадим им корабль и груз. Мальчик испугался парочки жандармов? Опомнись!! Ты что, не хочешь отомстить, салага?
Он сильно тряс меня и сказал много других слов, которые я не хочу тебе повторять. И знаешь, Элиза, я действительно опомнился. За эти секунды успел понять, скорее даже почувствовать нутром, что никто не имеет права принимать подобные решения за других. Даже правильное решение мужчина должен принять сам. Я на самом деле не их полковник, а они не мои кирасиры. Это свободные люди, и они таки выкинут меня за борт, если я буду решать за них. К тому же, очень обидно, когда тебя при всех называют мальчиком и салагой. Я - капитан!
Моя рука отпустила револьвер, отстранив Вилли, я медленно выровнялся. Демонстративно достал платок и вытер лицо, забрызганное чужой слюной. Том заржал, это немного разрядило атмосферу. Я посмотрел на лица матросов, и ответил, стараясь говорить бодро и беспечно:
- Хорошо, будь по-вашему… Только я не подарю тебе корабль, Том… Ты разобьёшь его о первый же риф, ты плохой капитан… Но я подарю тебе весь груз… Корабль я оставлю Вилли, если только он найдёт хорошего штурмана.
Их лица смягчились. Но Вилли ещё не отошёл и обиделся, здоровый глаз сузился, он повернулся и бросил через плечо:
-Оставь себе! Мне подачки не нужны.
Инициатива опять была у меня. Бунт пиратов подавлен.
- Нет, Вилли, это не подачка. Это опять приказ. Ты можешь отказаться, но сейчас ты уже капитан, я не умею командовать в бою.
Видимо, на этот раз я нашел слова, которые мой помощник хотел услышать. Вилли шумно выдохнул, посмотрел на катерок, прикрыв глаза рукой, и стал кричать, отдавая приказы. Лицо его мгновенно покраснело от крика, здоровый глаз выкатился. Бедные алжирцы, им приходилось созерцать эту рожу неподалёку своих поселений на протяжении нескольких лет. Наверное, успехи кирасирского полка и награды моего помощника обязаны своим появлением на свет хорошему вкусу берберов. Кочевники бежали, не желая смотреть на Вилли и слышать его крик. Орал герой-кирасир громко и пронзительно, как свинья перед мясником.
Сейчас замысел нашего полководца был прост, он хотел встретить катер левым бортом, чтобы солнце светило нам в спины, а таможенникам в глаза. Матросы полезли на паруса, другие залегли у борта с ружьями. «Дунай» развернулся и пошёл в открытое море держа курс на юго-запад. Катерок, идя наперерез,стал приближаться к нам слева.
Я спустился в каюту и, стараясь не глядеть по сторонам, снял со стены твой подарок, старое ружье Ли-Метфорд «Вельд». Ты помнишь? Ведь всего пару лет назад я приезжал в имение твоего мужа, чтобы поохотиться вместе с вами. Я не охотник, но та компания была приятна, ради этого стоило сидеть в седле и палить сторону леса. Приехал без ружья, и мне дали одно из охотничьего домика, этот самый Вельд. Уже тогда это была старая пятизарядная винтовка, с поцарапанным прикладом, ствол кое-где тронула ржавчина. Но ружьё было великолепно, пули ложились именно туда, куда хотел стрелок, словно я тыкал пальцем в мишень. Ты тоже дочь моего отца, и знаешь толк в ружьях. Я думаю, что ты одна заметила тогда блеск в моих глазах, и одна поняла, что это ружьё мне понравилось. Признайся, Элиза, - это ведь ты подсказала мужу, что мне подарить на день рождения? До сих пор радуюсь подарку.
Когда я поднялся, нас уже обстреливали. Постукивал пулемёт, два жандарма палили из ружей, опустившись на колено. У них в руках были длинноствольные армейские винтовки, а не привычные карабины. В данных условиях это было существенное преимущество. Когда матросы бежали вниз по вантам, один из них вдруг развёл руки в стороны и полетел за борт. Хотя, возможно, его достал пулемётчик. Вилли, Игорь и Анджей тоже стреляли вовсю. Том возился с затвором. Я лёг рядом с ним и сказал:
- Ты лучше готовься к абордажу, раз не умеешь стрелять. Сейчас научу.
- Научи свою бабушку, моя стреляла лучше!
Качало достаточно сильно. Только после третьего выстрела я увидел, что пулемётчик отлетел к рубке. Почти одновременно голова кочегара перестала мелькать над палубой, и Анджей радостно завопил. Офицер видимо, почувствовал неладное, его катер не подходил для хорошей перестрелки, рубка открыта, топка под навесом. Если укрыться в трюме – невозможно будет вести катер. Он, похоже, дал приказ к развороту, а сам стал к пулемёту.
-Все по рулевому, - заорал Вилли, - давайте же, отребье косоглазое!
С рулевым справились быстро. И потом перебили остальных, пока катер крутился у нас под бортом. Вилли стал к рулю, я и Том обвязались линями и перепрыгнули на катер, когда «Дунай» подошёл близко. Всё таки Вилли будет отличным капитаном, если бригантина так ему послушна, даже с изодранной контр-бизанью. Волны швыряли и крутили неуправляемую посудину. В трюме катера никто не прятался, трусов среди жандармов не оказалось. Раненный пулемётчик полулежал, опёршись спиной на рубку. Увидев нас, он попытался поднять револьвер. Но руки его не слушались. Том достал нож, лезвие шелестнуло о кожу ножен. Мы не стали бы оставлять свидетелей. Я смотрел на жандарма, чьи черты так силился запомнить. Усы, глаза, уши, жирная складка под подбородком. Потом поднял револьвер и выстрелил ему в лицо.
Мы снесли тела в трюм, прорубили дно и заперли люк. Катер медленно погружался, качало при этом заметно меньше. Через несколько минут Вилли опять подошёл близко, и мы поймали лини с «Дуная», обвязались ими и прыгнули в воду. При такой волне швартоваться к борту невозможно, разобьёт. Нас быстро втащили на бригантину.
Вечером мы вышли к запасной стоянке. «Дунай» стал на якорь в устье узкой, но глубокой речушки, между высоких сосен. Ни с берега, ни с бухты, а тем более с моря невозможно было заметить мачты, а тем более сам корабль. Разве только подойти вплотную, а эти, поросшие соснами, горы пустынны. Место называлось «Коровье ухо» и было надёжным убежищем для многих поколений контрабандистов.
Всё время до заката я просидел в каюте, глядя на лицо Рады. Её глаза были открыты, и это были всё ещё её глаза. Она могла бы моргнуть, или глянуть в сторону. Но не делала этого, просто смотрела в потолок.
На противоположном берегу бухты есть деревушка, там жил падре Раймундо. Ты помнишь этого милого тихого человека, ведь он крестил нас с тобой. Как он радовался, когда ты шла в белом платье к первой исповеди, много девочек в белом, венки на головах, крохотные летние букеты в руках маленьких красавиц. Ах, как звонко звучали ваши голоса под сводами собора! Я тогда подумал, что королева должна быть похожа на тебя, иначе она не заслуживала бы восхищения.
Солнце садилось. Вода в бухте окрасилась сначала в жёлтый, потом розовый, а потом багровый цвета. Она была зеркально гладкой, шлюпка оставляла по ней длинный след, будто мальчик вёл прутом по луже. Мы подошли к берегу, я взял Раду на руки и понёс на холм, на котором росли высокие корабельные сосны. Мы похоронили её там, при свете двух фонарей. Падре читал молитвы, Анджей с другими суетился, чтобы устроить всё как положено. А я сидел на земле, держась рукой за камень, который положат на могилу, камень, на котором Игорь только что аккуратно выбил имя моей любимой. Ночной ветер шумел в соснах, тихо произносил молитвы седой человек с добрыми глазами. И что-то переменилось во мне, душа вышла на волю, какие-то камни отвалились от сердца. Я уже не думал о других, а только о себе. И о ней. Я плакал горько, бил рукой по камню, я хрипел, что-то выл, задыхаясь, катался по траве, бился головой о землю. Хотел немедленно разбросать этот тяжелый грунт и ещё раз увидеть Раду. Ведь, если землю насыпают на человека, то это уже навечно?
Элиза, как мы можем произносить такое страшное слово: навечно?
Анджей увёл матросов, падре остался сидеть возле меня, положив ладонь мне на голову. Он тоже плакал, этот добрый человек. Он плакал о ней и обо мне. Я благодарен ему за эти слёзы.
Ненавижу слова утешения и жалости, они бессильны помочь. Гораздо легче мне было оттого, что падре Раймундо молча разделил горе со мной. Нескоро мы стали говорить, я много раз потом повторял эти слова в моей памяти, позволь поделиться с тобой. Когда слёзы перестали сжимать горло, я спросил:
-Скажите, падре, ей не больно сейчас? Вы ведь лучше меня понимаете во всём этом.
Он долго смотрел на меня, прежде чем ответил.
- Ты такой же ребёнок, как и пятнадцать лет назад. Да, я лучше тебя понимаю в этом. Ей не больно, бедное дитя, ей совсем не больно сейчас. Всю боль получают те, кто остаётся. И это, - он указал рукой на мою винтовку, которая лежала рядом, - это не принесёт тебе ни покоя, ни удовлетворения. Я знаю эту тяжесть, я носил её в себе много лет.
Он опять положил ладонь на мою голову.
- Отдай свою боль, мальчик, отдай её Богу.
- Как я отдам её, как мне отдать всё, что у меня осталось! Я хочу умереть с этим. Просто хочу умереть. Сейчас.
- Если ты уйдёшь из жизни по собственной воле – то никогда больше не увидишь жену. Ты сам сказал, что я больше разбираюсь, а уж в этом абсолютно уверен. Я не говорю тебе отдать твои воспоминания, твою любовь. Отнеси свою боль. Ты не сможешь оставаться с ней, это либо убьёт тебя, либо изуродует твою душу, и тебе потом будет стыдно показаться Раде на глаза. Проси помощи, гордый мальчик, это совсем не стыдно - просить о помощи у всемогущего и вечного Бога, капитан.
Мне нечего было возразить. Он взял меня за руку, помог подняться, и повёл в церковь. Я остался сидеть там, в полумраке. Падре сразу же вышел. Горели несколько свечей, пахло ладаном. И эта тишина, особенная тишина безлюдного, но не пустого храма. Даже без людей храм никогда не бывает пустым, разве что в предпасхальные дни.
Я старался молиться, но слова путались в голове. Силы уходили, они быстро оставляли меня, как вода оставляет дырявый сосуд. Я подошёл к каменному распятию и сел на пол, прижавшись лбом к холодным мраморным ступням. Мыслей не было, только какие то видения проносились в голове, подобно краям рваных облаков. Всё что я знал и помнил, было похоже на причудливую историю, прочитанную в дешёвой книге. Но прохлада камня давала ощущение реальности Я не знаю, сколько там просидел. За окнами было всё так же темно, когда вошёл Анджей.
Мы вместе заглянули в домик священника. Падре не спал, сидел у стола, перебирая пальцами деревянные чётки. Рядом стоял нетронутый, остывший чай. Коротко попрощались, и Анджей оставил от моего имени золото, чтобы построить часовню на холме, у могилы. Я поцеловал руку падре Раймундо и попросил молиться обо мне. Потом сказал, что вернусь и помогу со строительством. Он благословил нас обоих и ещё долго стоял в освещённом проёме двери, пока мы спускались к шлюпке.
Знаешь, Элиза, мне всегда трудно было принимать важные решения. Я искал совета, мучительно взвешивал все аргументы. Ты помнишь, даже выбрать себе часы без длительной нервотрёпки я не умел. Но, сидя в шлюпке, я уже знал, что буду делать. Решение пришло само, как будто ждало меня в церкви давно, без моих метаний. Я не вернусь в дом, который мы делили с Радой, не лягу в нашу постель, не стану пить кофе из её кружки. И я не буду командовать этим кораблём. Я приеду сюда, стану жить возле этого холма. Здесь в горах есть пара тайников, и мне не надо будет думать о деньгах. Я буду прислуживать в церкви, меня возьмут в экипаж здешние рыбаки, ведь я хороший моряк. Мы будем разговаривать с Радой, вернее, говорить буду я, а она станет слушать и улыбаться моим шуткам где-то там, наверху. Я буду много шутить, я сумею. А когда будет совсем невмоготу – приду в церковь вечером и прижмусь лбом к ногам Распятого. Это лучший план для моей дальнейшей жизни, это единственный план, пожалуй.
Попав на борт, я выпил стакан рома и завалился спать.
Утром мы собрались на совет. Я отдал бригантину Вилли, с одним условием – он будет беречь её экипаж и борта от пуль таможенников.
Груз я передал во владение Тому. Оказалось, что он не только плохой капитан, но и никудышный коммерсант. В течение 5 минут совладельцами двух сотен бочонков отличной мадеры, по 60 галлонов каждый, оказалась половина команды. А потом он сразу подал идею, что лучше всё выпить прямо сейчас. Они радовались, как дети, даже грозный одноглазый ветеран Вилли, шутили и смеялись. Я смотрел на команду, и на сердце было легко. Это дети, большие дети, они совсем не хотели обидеть моё горе, скорее хотели, чтобы я забыл о нём.
Я дал совет не идти к нашему обычному покупателю. Там всегда можно было получить самую лучшую цену, но риск очень велик. Если погоня за нами была не случайной, и румыны всё же сдали нас, то туда жандармы наведаются в первую очередь. Потом оказалось, что я был прав, именно поэтому Анджей, Том, Игорь и другие находятся в соседней камере. Они не привыкли из-за риска терять прибыль. А теперь потеряли свободу, да и саму жизнь. Но вряд ли сильно убиваются из-за этого.
Элиза, моя дорогая, моя мудрая сестра, мне жаль, что ты не знакома с этими людьми, так непохожими на твоих новых друзей. Вчера вечером они горланили грубые матросские песни, задирали охранников и смеялись. Зная, что я недалеко, кричали в окно слова ободрения. Это совсем не то, что другие заключённые - тихие или злобные, покорные судьбе люди. Я не сомневаюсь, что мои матросы все безмятежно храпят сейчас. А завтра будут пререкаться с судом, ободрять родных, скалить зубы по любому поводу. Не удивлюсь, если Том затеет драку с конвоем. Нас ведь будут вести по улицам города, он не упустит такой шанс прославиться. Если бы руки у них не были закованы в цепи – то было бы ещё очень даже неизвестно, кто кого расстреляет. Я бы поставил на этих безголовых головорезов. Знаешь, я очень горжусь, что был их капитаном.
Что касается меня, то я не собирался попадать в руки жандармов. Наутро вернулся в деревню, и прожил несколько дней именно так, как планировал. Крестьяне привезли камни, серые гранитные камни для часовни, и начали их отёсывать. Падре с бригадиром нарисовали план строительства и разметили фундамент. Я только попросил, чтобы боковые окна были высокими, Раде всегда нравились высокие, узкие окна. Затем направился в город, чтобы зайти в наш родительский дом и к себе, повидать Петера, сделать необходимые распоряжения на счёт имущества.
Ты помнишь маленькую смуглую Иришку, нашу соседку? Она теперь красивая молодая женщина, которая помогла мне тогда не попасть в засаду. Я только вошёл в наш старый двор, она бросилась мне на шею и стала целовать. Я опешил, но, прижимаясь ко мне, обвивая мою шею руками, Иришка шептала прямо в ухо, что в доме засада. Я обнял её за плечи, и мы стали громко смеяться, неспешно двигаясь к выходу со двора. Она улыбнулась усатому человеку, который стоял в тени акации. Тот отпустил непотребную плоскую шутку, я бы, пожалуй, пристрелил его за эти слова. В этом городе многие расстались с жизнью и за более невинные замечания. Но маленькая спасительница повисла на моих руках, увлекая прочь. Мы прогулялись по нашей улице, она рассказал мне, что и здесь и в моём доме, на меня ждут жандармы, потому что ребята мои попались, когда хотели продать мадеру.
Я знаю, что они не сказали ни слова обо мне. Но экипаж «Дуная» и его капитан были известны слишком многим в этом городе.
Поцеловав благородной девушке руку, и поблагодарив её, я ушел из города. Прошу тебя, отдай ей перстень, который Петер передаст с этим письмом. Уверен, что она никогда бы не взяла его из моих рук.
Ту ночь я провёл на жёлтых скалах за городом. Когда-то мы играли там в лихих непобедимых индейцев, оглашая окрестности воинственными криками. Шесть ореховых стрел за перо индюка, помнишь? Там было много уютных убежищ, в одном из них развёл костёр и уснул у него. Внизу на дороге стучали копыта лошадей жандармских разъездов. А здесь я спокойно спал у огня, охраняемый памятью о голопузых могиканах с Портовой улицы.
Утром я зашел к нотариусу, подписал все бумаги. Деньги и ценные бумаги деньги из банка я разделил между семьями тех, кто уже сидел в тюрьме. Дом остался Петеру. Личные вещи нашей семьи он отвезёт тебе, Элиза, распорядись ими как тебе будет угодно. Все решения вступили в силу ещё до моего ареста, поэтому наше доброе государство их не оспорит. А счета банковские счета - на предъявителя расписки, так тут делают все.
К дому падре Раймундо я добрался уже поздно вечером, потому что ехал по тропинкам, избегая больших и удобных дорог. Лошадь моя сильно устала, и последние несколько миль, спешившись, я шел рядом. Всё тело ломило, будто я весь день разгружал камень, хотелось упасть на кровать и не двигаться сутки. Но сначала привязал лошадь к дереву и вышел на холм, чтобы немного побыть там. Мы уже поставили каменный крест, на нём были выбиты даты, имя, и слова «Да будет воля Твоя» по латыни. Вокруг могилы были натянуты белые шнуры, обозначающие контуры будущей часовни.
Подойдя ближе я увидел, что на крест были надеты деревянные чётки падре. Это удивило и насторожило меня, он всегда носил их на поясе, не снимая. Я осмотрелся и нашёл свой большой дорожный мешок. Там были все мои вещи. Рядом лежало ружьё и пакет с бутербродами, пояс с патронташем большой флягой с виски. Достав из мешка подзорную трубу, я осторожно вышел на вершину холма и осмотрел деревню. В окнах дома падре Раймундо горел свет. В тёмном конце его огорода мерцал огонёк сигареты, а ведь падре Раймундо не курил.
Я ушел к месту запасной стоянки «Дуная». Там на скале есть тайник, пещера, которую мы выдолбили в песчанике. Внизу течёт река, еду можно покупать тайком в деревне. Там у меня будет время подумать и решить, что делать дальше. Идти нужно было вокруг бухты, путь занял всю ночь, я почти валился с ног от усталости.
К моему удивлению, моя бригантина стоял в устье реки. Быстро найдя Вилли, я рассказал ему о том, что в деревне жандармы. Он отдал приказ готовиться к выходу. Рассказал, что уходит в Турцию, к Ашоту, одному из немногих выживших там армян. А когда уляжется – он вернётся сюда. Вилли пригласил меня идти с ними. Но я отказался. Мы поднялись к пещере, выпили виски и съели бутерброды заботливого падре. Обсудили участь ребят, попавшихся с мадерой. Вилли не знал, что они угодили в руки жандармов, он выгрузил бочки под самым городом. Потом «Дунай» ушел, потому что близился рассвет. Остальное ему рассказал я.
Мы мирно болтали, внизу команда готовила бригантину к выходу в море. Привычный шум от этой беготни по палубе, грохота переставляемых предметов наполнил меня грустью. Это уже не мой корабль, подумал я тогда, Элиза, и мне было жаль с ним расставаться.
Вдруг Вилли насторожено прислушался. Он вскочил и стал смотреть на лесистые холмы у берега. Оттуда был слышен лай собаки.
- Что там, Вилли, ты боишься собак?
- Капитан (он всё ещё называл меня так), я боюсь этой собаки. Это лай ищейки, она идёт по следу. Думаю что по твоему следу.
Мы он увлёк меня за собой к месту, где я привязал лошадь. Я отпустил её, шлёпнув по крупу ладонью. Вилли распотрошил сигареты из портсигара и посыпал табаком дорожку на несколько десятков ярдов вокруг.
-Это может сбить их с толку, собака пойдёт по следу лошади. Мы выиграем несколько минут…
- Вилли, - сказал я, когда мы вернулись к пещере, - даже выигрыш в полчаса не спасёт корабль. Вам нужно будет буксировать «Дунай» шлюпкой пару кабельтовых, пока паруса не возьмут ветер. Они заметят вас, и перебьют как волков в капкане.
- Я знаю это, капитан, но у нас есть шансы. И нет выбора.
- Выбор есть. Я останусь здесь и прикрою ваш отход. Я буду их держать сколь угодно долго - на холм ведёт только одна тропинка. Патронов у меня достаточно, в пещере есть ящик.
- Капитан, прошу тебя, пойдём с нами, мы прорвёмся. С моря путь открыт, рыбаки сказали, что таможня прочёсывает берега у Длинного мыса. Ветер хорош, мы будем в у Ашота завтра к вечеру.
- Когда ты пошлёшь ребят на мачты ставить паруса, их снимут оттуда всех, по одному. Или половину. Но, самое главное, я не хочу к Ашоту, мне нужно быть здесь. Мне нечего делать вдали от…
Вилли понял. Он обнял меня и побежал вниз, на корабль. Я окликнул капитана, кода он был метрах в пятнадцати ниже меня.
- Лови трубу, тебе нужнее! - и бросил ему мою цейсовскую подзорную трубу. Если поймает, - загадал себе, - значит уйдут без проблем. Он поймал.
Я расстегнул куртку, проверил ружьё, и лёг между двух валунов. Солнце припекало в спину, в голове звенело и мысли текли вяло. Я очень устал за эти дни, будто прошло много лет, тяжелых и печальных лет.
Грохот якорной цепи снизу указал на то, что «Дунай» выходит в бухту. Сначала появилась двенадцативесельная шлюпка, она тянула за собой на буксире бригантину. Течение реки помогало гребцам. Вилли стоял у штурвала и поглядывал в мою сторону, Я встал и помахал рукой. Он махнул мне и отвернулся. Больше не поворачивался, а я смотрел на него и смотрел. Даже пожалел тогда, Элиза, что на корме нету Тома, прощание было бы куда более трогательным и артистичным.
Но корабль заметил не только я. Внизу, на тропинке появился офицер на коне. Я узнал его, это был тот самый Орлов. Глядя на бухту, он отдавал какие то приказы армейскому унтеру. Это удивило меня и озадачило. Так значит, с ним будут ещё и солдаты, а не одни жандармы. Надо же, сам Орлов руководит поимкой «Дуная», да ещё с поддержкой армейских частей. Я тогда засмеялся даже, настолько нелепой и пустой мне показалась моя собственная гордость.
Но Орлов был сильным и очень опасным противником. Он не терял времени, показались солдаты с ружьями. Удобней всего по «Дунаю» было стрелять со скалы, но на ней сидел я. Пора было сделать ход, я получше прицелился и выстрелил. Расстояние было небольшим, пуля попала Орлову в голову. Он слетел с коня, ногой зацепившись за стремя. Тот дёрнулся, нервно перебрал ногами, но не рванул с места. Прекрасный конь был у этого офицера. А у коня был прекрасный наездник. Был,но уже нет. Этим выстрелом я начал последнюю свою партию, в которой нельзя было выиграть, можно было только делать хорошие ходы. Унтера проревели приказы, солдаты залегли и стали обстреливать скалу.
Мой первый ход был лучшим из возможных, потому что жандармы и армейские унтеры не могли найти общий язык без Орлова. Переругивались друг с другом, укрывшись за обломком скалы.
Вперёд они не лезли. Время от времени я расстреливал булыжники на дороге. Часы будто остановились, я не помню своих мыслей и чувств, помню только желание, чтобы всё быстрее закончилось.
Наконец мой корабль поставил паруса, поднял шлюпку и легко скользнул к выходу из гавани. Вилли дал залп из ружей на прощание.
Унтерам, похоже, наскучило безделье. Они подняли солдат и погнали их прямо на мою скалу. Я видел лица рекрутов, сосредоточенные и от этого ещё более бестолковые. Убивать их не было смысла. Время выиграно, «Дунай» ушел. Я взял твой подарок за ствол и закинул в море. Затем встал и вышел из за камней на дорогу.
Рекруты тут же стали нервно стрелять по мне, они сделали с десяток выстрелов, пока не опомнились. С сорока шагов ни один даже близко не попал. Элиза, если ты увидишь нашего короля, передай ему, чтобы никогда не ссорился с кайзером. По меньшей мере, пока у него в армии такие стрелки.
Я стоял, чуть разведя руки в стороны. С той стороны ко мне медленно подходил жандарм с револьвером в руке. Подойдя вплотную, ткнул ствол мне в лицо и обшарил карманы и пояс левой рукой. После этого выровнялся, вздохнул, и ударил меня в зубы рукояткой нагана.
Через деревню меня везли в кандалах, верхом на лошади. Проезжая мимо двора падре я старательно избегал смотреть в его сторону, чтобы не давать повода для полицейских вопросов. К вечеру я уже был в этой камере.
Вот и всё, моя дорогая сестра. Уже светает. Я провёл эту ночь в разговорах с тобой, и это было лучшее, что я мог сделать. Спасибо тебе, за всё, за наше детство, за долгие разговоры на веранде, за ружьё Ли-Метфорд, и за то, что ты любила меня и прочла это письмо.
Скоро ночная тишина будет изгнана отсюда. Зазвенят ключи, послышаться шаги конвоиров. Потом их грубые голоса вызовут нас. Будет суд, будет приговор. Заметь, как тяжелы и холодны эти слова, в них нет никакого тепла, только неотвратимость человеческой ненависти. Но пусть всё будет именно так, и пусть всё это будет скорее. Ведь сразу вслед за этим меня ждёт другая встреча, другой суд. Тот, к которому мы готовимся всю жизнь. Я знаю, что полагается мне за дела мои, но я всем сердцем жажду Его суда, Его милости, хотя её совсем недостоин. Смотри, Элиза, какая простая логика: я ведь так же не был достоин любви Рады, а она даровала мне свою любовь, и саму себя. Разве Тот, кто возлюбил грешников, не совершеннее Рады, разве Его любовь к нам не больше всей жизни, даже Его жизни? Мне нет другой надежды.
Будь счастлива, моя сестра, я всегда любил тебя. Пусть лицо твоё не будет печальным – ведь сейчас, когда ты читаешь эти строки и я, и Рада уже там, где
нет печалей. И никогда не будет.
PS Если у тебя будет возможность - навести падре Раймундо, он будет так рад увидеть тебя.
Комментариев нет:
Отправить комментарий